Ф.Ф.Перченок. "Дело Академии наук" и "великий перелом" в советской науке

Ф. Ф. Перченок

"ДЕЛО АКАДЕМИИ НАУК"
И "ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ" В СОВЕТСКОЙ НАУКЕ

"Дело академика С.Ф.Платонова", "дело Платонова-Тарле", "дело четырех академиков", "дело историков" – так по-разному называли современники "дело Академии наук" (1929–1931 гг.). В истории репрессий против науки и её работников оно занимает особое место. К тому моменту, когда оно возникло в недрах ОГПУ, процесс огосударствления и идеологизации науки достиг крайнего напряжения. "Дело АН" призвано было окончательно сломить сопротивление научной интеллигенции, подкрепить процесс антидемократического переустройства в академии, распахнуть двери в нее для деятелей "нового типа". Власть и её сторонники домогались "великого перелома" сразу на двух фронтах в войне против обеих главных творческих сил нации – интеллигенции и крестьянства. В первом случае на направлении главного удара оказались АН СССР и ученые-гуманитарии. Операция против них, подготовленная по правилам военного заговора и проведенная по нормам "классовой" морали, и вылилась в "дело Академии наук".

Судебного разбирательства, даже закрытого, по "делу АН" не было. Основные приговоры были вынесены в три приема: в феврале 1931 г., тройкой ОГПУ в Ленинградском военном округе, затем в мае и в августе Коллегией ОГПУ. Пресса почти ничего не рассказывала об этом деле. Хотя в эмигрантских газетах появлялось больше информации, но и она была неполной. Одним из первых о "деле Платонова" написал ученый-ихтиолог В.В. Чернавин, бежавший на Запад в 1932 г. из карельских лагерей, где он встречался с осужденными по "делу АН"¹. Во время второй мировой войны на Западе оказался историк С.В.Сигрист, проходивший по этому делу. Он опубликовал под псевдонимами несколько заметок², а после появления в сборнике "Память" материалов по истории АН СССР³ счел необходимым прислать из Рима в редакцию "Памяти" статью-отклик, которая и была напечатана⁴. В этом же номере была помещена глава из воспоминаний историка и культуролога Н.П. Анциферова "Шахтинское дело научной интеллигенции", сопровождаемая обширными комментариями⁵. В отечественных журналах конца 80-х–начала 90-х годов одну из первых статей по данной тематике написал ленинградский историк В.С.Брачев⁶.

Хранилища документов, содержащие ключевые материалы по "делу АН", – Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), Центральный государственный архив историко-политических документов С.-Петербурга (ЦГАИПД С.-Петербурга), а также Центральный архив ФСК РФ и Архив Управления ФСК РФ по С.-Петербургу и области – остаются закрытыми, и их фонды, к сожалению, не использованы*.

Пользуюсь приятной возможностью поблагодарить ленинградских и московских сотрудников Архива РАН, а также архива Верховного суда РФ за их благожелательность и помощь в работе.

Надлом всей жизни научного социума ученые ощутили вскоре после Октября. В марте 1918 г. президент Российской АН А.П.Карпинский писал наркому просвещения РСФСР А.В.Луначарскому: "Наступил один из тех разрывов, которые составляют несчастье русской жизни и мешают ей развить настоящую преемственность... глубоко ложное понимание квалифицированного как труда привилегированного, антидемократического [...] легло тяжелою гранью между массами и работниками мысли и науки"⁷. Воцарился "культ мозолистых рук", которому сопутствовали классовый паек, обыски, реквизиции, выселения, изымательства, непосильный быт, потеря службы, случайные аресты, бессмысленные расправы.

Из бывшего Министерства торговли и промышленности отправили в макулатуру более миллиона карточек, на которых были подробно зафиксированы хозяйственные связи европейской части России. Попытки спасти эту гигантскую картотеку ни к чему не привели. "Нам буржуазная статистика не нужна!" – заявил один из помощников Зиновьева⁸. Подобное отношение новых властей было проявлено к социологии, философии, библеистике, политэкономии, истории церкви, разделам славистики, к целым пластам исторической науки: от древней до новейшей. Закрыли юридические факультеты во всех учебных заведениях страны, полагая, тем самым раз и навсегда разделались с "буржуазным" правом. В начальные годы нэпа последовали новые, тщательно подготовленные удары: высылка нежелательных профессоров в 1922 г., ликвидация автономии высшей школы, закрытие гуманитарных научных обществ в 1923 г. в процессе принудительной их "перерегистрации". Не случайно массовая эмиграция ученых захватила в первую очередь гуманитариев: каждый шестой из ученых-эмигрантов – правовед, почти каждый седьмой – экономист⁹; за границу выметен весь цвет русской философии.

Двадцатые годы – время, когда была обеднена и глубоко деформирована духовная инфраструктура отечественной науки (включающая, в частности, религию, философию, социальное творчество), подорвана многоукладность" науки (за счет общественного и частного секторов, открывавших альтернативные пути развития), резко сужены возможности самоорганизации и саморегулирования науки, дисциплинарная структура ее была усечена, а связи с мировой наукой ослаблены. Однако и в этих условиях продолжался "взрыв творчества"¹⁰, захвативший примерно два научных поколения. Ярчайшие имена ученых, кажется, не нуждаются в напоминании. Известно и то, что относительно благоприятно сложились обстоятельства для наук естественного цикла, имевших прямой выход в технику, военное дело и народное хозяйство. Сделаем акцент на другом.

В 20-е годы существовали и, несмотря на постепенную сдачу позиций, упорно отстаивали свою систему ценностей и собственную оригинальную структуру крупные и авторитетные учреждения общенационального характера: в Петрограде – Ленинграде – Российская академия наук (РАН), Центральное бюро краеведения (ЦБК), общероссийские ученые общества; в Киеве – Всеукраинская академия наук (ВУАН); в Минске – Институт белорусской культуры (Инбелкульт); список этот может быть расширен и продолжен. Добавим, что РАН, хотя и переименованная в 1925 г. в АН СССР, не играла ни по отношению к ВУАН, ни по отношению в АН БССР, созданной в 1928 г. на основе Инбелкульта, роли "старшей сестры", а тем более наставницы-начальницы. Экспедиционные исследования, которые АН СССР вела, например, на территории Якутии, развертывались на основе договора между АН и правительством автономной республики.

"Закрытые" направления творчества продолжали жить в подспудной, полулегальной форме. Вольные ассоциации, "профессорские" кружки, краеведческие общества, братства, регулярные встречи, обсуждения по домам стали формой духовного сопротивления¹¹. В годы нэпа власть еще не успевала за всем уследить и все подозрительное пресечь. Разогнанные в одной форме, "неформальные" объединения интеллектуалов возрождались в иной. Закрытые в одном месте, возникали в другом. Это была та атмосфера, в которой жила ученая интеллигенция – и старики, и молодежь.

Постепенное (после гражданской войны) возрождение прежних научных центров страны, постоянное переустройство сети научных учреждений, неустоявшийся быт, подъем к научной жизни провинции и национальных окраин – все эти обстоятельства наряду с возникновением новых "экологических ниш" в сфере науки способствовали характерному для той поры интенсивному перемещению научных работников по стране. Ученые более свободно, чем позже, меняли места своей работы и даже области научной деятельности.

В общем, в 20-е годы продолжали существовать некоторые условия для "органического" роста науки и "естественного" самосохранения и самовоспроизводства мысли и знания.

Идеи полного организационного переустройства науки витали в революционном воздухе, и в среде лиц, приставленных к ней новой властью, родился ряд проектов, сутью которых было создание всеохватного научного ведомства. Авторы как бы исходили из признания нескольких положений, казавшихся им аксиомами: 1) в науке, доставшейся в наследство от старого строя, властвуют "жрецы науки", и следует низвергнуть их господство; 2) науку надо "мобилизовать" на службу революции; 3) "концентрация и централизация" науки абсолютно необходима; 4) в государственном аппарате должна быть создана новая специальная командная структура для достижения этих целей. Себя авторы проектов обычно видели на вершине придуманной ими административной пирамиды. В качестве примера можно привести и идею Научно-технического отдела ВСНХ, предложенную в 1918 г. вчерашним студентом-технологом Н.П.Горбуновым и одобренную Совнаркомом, где Горбунов был секретарем: СНК решил, что НТО ВСНХ будет стоять "во главе всех научных учреждений, обществ, организаций, лабораторий и т.д., находящихся в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, в целях их объединения и распределения между ними всех заданий Советской власти"¹².

От раннего возведения всенаучной административно-командной пирамиды нас уберегли, по крайней мере, следующие важные обстоятельства.

Во-первых, декреты и распоряжения следовали друг за другом с завидным непостоянством. Следовательно, в науке и образовании прокламировалось то одно, то другое. Утвержденные проекты (среди них – создание НТО ВСНХ, заведовать коим был поначалу поставлен Н.П.Горбунов) были столь прямолинейны и "идеальны" (фантастичны), что реальную сложность жизни втиснуть в них было невозможно. Подобно тому, как общий тезис о полном сломе "старой государственной машины" остался декларацией, так и судьба "механизма науки" оказалась иной, чем это изобретали новые хозяева жизни. От утопий рано или поздно приходилось отказываться. Власть, сплошь и рядом, вынуждена была мириться с прежними структурами (Академия наук) или возвращаться к ним (восстановление университетов на Украине через десять лет после их раздробления), а иногда вполне удовлетворяться переназванием прежнего учреждения ("открытие" Государственного биофизического института). Для того чтобы действительно овладеть всеми научными учреждениями страны, трансформировать их и поставить под свой контроль, теневые структуры власти⁽²⁾ должны были сами пройти длинный путь: вырасти, окрепнуть, всюду протянуть свои щупальца, приобрести четкую иерархию и специализацию. На это понадобилось время. На это ушел весь период так называемого нэпа.

Во-вторых, строительству единой пирамиды помешала ведомственная структура советского общества, обозначившаяся сразу же после появления его на свет. "Своей" наукой быстро обзавелись Наркомпрос, Наркомзем, Наркомздрав, ВЦИК, ВСНХ и т.д.

Сильнейшими владетелями науки сделались Главнаука Наркомпроса и Научно-технический отдел (потом Управление) ВСНХ. Наркомпросу подчинялись среди прочих университеты и (до 1925 г.) Академия наук. В Наркомпросе наиболее влиятельным лицом был историк-марксист М.Н.Покровский, занимавший пост заместителя наркома. Под эгидой ВСНХ развивалась прикладная наука. С 1926 г. Высшим советом народного хозяйства командовал В.В.Куйбышев¹³. Постоянным и влиятельнейшим экспертом в НТУ ВСНХ был биохимик А.Н.Бах. Отношения между НТО (НТУ) и Наркомпросом были полны соперничества. НТО (НТУ), более богатый (к тому же и в руководстве там все время были люди с деловой хваткой), старался перетянуть к себе нужные учреждения из системы Наркомпроса (в котором подвизалось больше прожектеров) и сманивал высокими ставками избранных исследователей.

Рядом с этими двумя "пирамидами" быстро поднималась третья. В 1918 г. возникло принципиально новое научное ведомство – Коммунистическая академия (при основании – Социалистическая академия общественных наук). По сути дела, она возглавила целый комплекс идеологизированных учреждений, не всегда формально подчиненных ей: Институт красной профессуры (ИКП), комуниверситеты разного уровня и специализации (например, Коммунистический университет трудящихся Востока), общества ученых-марксистов и т.п. Пока все они росли и развивались рядом с прежними учреждениями, могло казаться, что налицо обогащение "научной экосистемы" новыми "видами". Только постфактум стало ясно, что такая "интродукция" – пролог "экологической катастрофы". В 20-е годы ведомство "комнауки" переживало, можно сказать, инкубационный период. Долго, например, не было ясно, чья школа одержит верх в своем толковании марксистской философии, какая добьется права на экспансию – школа А.М.Деборина или школа Л.И.Аксельрод. "Птенцы" из ИКП (историков там учил "летать" все тот же М.Н.Покровский) должны были опериться и сбиться в стаю, чтобы потом по зову вожаков налететь на "буржуазную" науку. Но чем дальше, тем больше именно Комакадемия претендовала "венчать все здание науки"¹⁴.

Таким образом, вплоть до 1927–1928 гг. благодаря отсутствию единого "руководства" и, несмотря на ряд стеснений, возможности здоровой конкуренции в науке еще далеко не были сведены на нет. Подступающая опасность монополизма, несмотря на тревожные предвестия, ощущалась немногими – в основном представителями наиболее гонимых направлений в области гуманитарных исследований.

Из "внутренних" предпосылок идеологизации, огосударствления и централизации науки – предпосылок, образовывавших сложный и еще не исследованный комплекс, – выделим лишь несколько. Массовая арелигиозность российской научной интеллигенции лишила ее необходимого иммунитета по отношению к новой идеологии и к связанным с нею мифам и суевериям¹⁵. "Комплекс вины" перед народом затмил ясный взгляд на "выдвиженцев", вторгающихся в науку, и ослабил требовательность к ним. Народнически-социалистическая ориентация помешала защитить примат личного творчества и дать отпор обезличению и "коллективизации науки". Широко распространенный левый радикализм не позволил вовремя увидеть опасности, которые таила в себе революционная власть по отношению к свободе научного исследования. Наконец, рознь в среде ученых (сословная, национальная, московско-петроградская, а также всякая иная вплоть до элементарно завистнической) и неотложные их нужды (далеко превышавшие возможность удовлетворения) помогли власти расслоить научных работников, привлечь под свои знамена одних, нейтрализовать других, атаковать третьих.

"Внешние" предпосылки "великого перелома" в науке – тоже достаточно сложный комплекс. Не углубляясь в него, напомним очевидное: общий морально-политический дрейф общества в первое послереволюционное десятилетие, принятие нового порядка его недавними противниками – поклонниками "сильной руки" (в том числе частью монархистов и национал-патриотов), напор выплеснутых на поверхность жизни карьеристов и активистов-невежд, общественное предпочтение прагматикам (а не "идеалистам" и "теоретикам"), вхождение в быт новой системы принуждения, саморазвитие репрессивного аппарата, накопившего опыт работы в "мирных" условиях¹⁶.

Осада Академии началась в 1927 г. Совнарком утвердил новый устав, введя положения, к которым академики отнеслись неоднозначно. Отныне Академии вменялось в обязанность "приспособлять точные теории [...] к практическому применению в промышленности и культурно-экономическом строительстве Союза ССР"¹⁷. Появился пункт об исключении из АН действительного члена, "если его деятельность направлена явным образом во вред Союзу ССР"¹⁸. Устав закрепил, говоря словами академика Н.К.Никольского, "тот строй управления Академиею, который сложился явочным порядком в переходные годы военного коммунизма"¹⁹, кода от срочного решения вопроса зависела подчас жизнь и смерть голодавших или арестованных ученых: теперь и впредь Президиуму позволено без участия остальных академиков не только решать, но и приводить в исполнение дела, "не терпящие отлагательств", – с тою лишь оговоркою, что о принятых мерах надлежит доложить ближайшему Общему собранию²⁰. Чтобы коммунисты хотя бы в небольшом числе смогли пройти в действительные члены АН, открыта была неслыханная вакансия: число академических кафедр увеличено с 45 до 70, что реально, с учетом умерших и освободивших место, привело к удвоению состава Академии. По новой процедуре выборов в них на равных правах с академиками должны были участвовать "представители ученых учреждений союзных республик, по выбору последних"²¹.

В том же 1927 г. организована была Всесоюзная ассоциация для содействия работников науки и техники социалистическому строительству (ВАРНИТСО) – ассоциация, в тайные задачи которой входили дискредитация лидеров старой науки и подрыв влияния и материальной базы АН. Председателем инициативной группы, а затем и председателем ВАРНИТСО стал А.Н.Бах; в числе тайных ее инициаторов были А.Я.Вышинский и В.М.Свердлов²².

31 марта 1928 г. управляющий делами СНК Н.П.Горбунов встретился с глазу на глаз с непременным секретарем АН С.Ф.Ольденбургом и сказал: "Москва желает видеть избранниками Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского, Баха, Деборина и других коммунистов"²³. Кроме того, предъявил требование сместить управделами Правления АН Д.Н.Халтурина и заменить его партийцем. 6 июня Ольденбурга принял зав. Отделом научных учреждений СНК СССР Е.П.Воронов, и его демарш напоминал объявление войны: "Правительство десять лет ждало и дало много авансов, но на одиннадцатом году оно поступит с Академией наук по-своему. Академия наук не сумела понять и занять то положение, которое она должна занять в советском государстве"²⁴.

Выборы 1928 г. вызвали шумную кампанию в прессе, где звучал дружный хор дифирамбов в адрес одних кандидатов и поношений других. Академики, хотя и собирались на непротоколируемые совещания ("на чашку чая"), не делали тайны из своих личных позиций, и другая сторона могла неплохо рассчитать свои действия. Работа по проталкиванию партийно-правительственных кандидатов направлялась и координировалась специальными комиссиями, созданными на уровне Политбюро ЦК ВКП(б) и Ленинградского обкома партии. Члены отборочных комиссий были вовлечены в "компромиссы", когда академикам предлагалось за одного "нашего" включить в число избираемых одного, а то и двух "ваших". Именно таким способом были проведены через предварительный отбор три казавшиеся академикам наиболее агрессивными в идеологическом отношении кандидата – В.М.Фриче, Н.М.Лукин, А.М.Деборин. При тайном голосовании на Общем собрании 12 января 1929 г. все же разразился скандал: эти трое не набрали нужных по уставу двух третей голосов, и, кроме того, если бы Бухарину, Кржижановскому и Губкину добавилось еще по одному неизбирательному голосу, они также оказались бы забаллотированными. Чтобы спасти положение, Президиум АН придумал выход: просить правительство разрешить перебаллотировку трех проваленных кандидатов, причем участвовать в ней предлагалось новому, расширенному составу Академии. С трудом удалось добиться, чтобы большинство академиков поддержало эту просьбу. Против выступило и несколько вновь избранных, и один из них – П.Н.Сакулин, написал письмо Ольденбургу, объясняя, почему он поднял руку "против":

«Важно не только установить отношения с партийной группой ученых, но и сделать эти отношения нормальными. Совершенно очевидно, что данная группа входит в Академию не для того, чтобы работать в ней, а для того, чтобы контролировать и руководить. Ныне на всех участках идеологического, вообще культурного фронта с особой обостренностью проводится принцип, который я называю идеологической и методологической диктатурой". Далее Сакулин писал: «Теперь момент очень ответственный. Партийной формуле "контролировать и руководить" в области науки самым решительным образом нужно противопоставить свободу научной мысли. Вступая в Академию, ученый должен знать, что он может приобрести "руководящую" роль не потому, что у него в кармане партбилет, а потому, что он импонирует другим значительностью своих научных заслуг. Положение вещей в настоящее время таково, что только одна Академия в состоянии защищать подобную позицию. Ученые всей страны смотрят на нее с верой и надеждой, как на цитадель науки»²⁵.

Правительство заставило Академию поволноваться в ожидании, затем делегация АН была вызвана в Москву, на заседание Совнаркома. Наиболее резко выступал Куйбышев, к тому времени не только председатель ВСНХ, но и член сталинского Политбюро. Он требовал действовать против Академии "огнем и мечом"²⁶ и просто-напросто ее закрыть. Большинство СНК все же решило позволить произвести перебаллотировку. Важно было поставить АН на колени.

Газеты задавали тон: "На двенадцатом году пролетарской диктатуры пора уничтожить старый гнилой пережиток тайных баллотировок. В Советской Республике каждый честный гражданин должен голосовать открыто"²⁷; "Мы требуем, чтобы вся деятельность Академии наук проходила под контролем всей пролетарской общественности"²⁸.

Спасая АН, академики 13 февраля все же приняли их в свою среду. Но мир не наступил. Ни одна из противоборствующих сил не достигла своей цели. Сделать Академию до конца покорной не удалось. Из-за того, что самыми крупными фигурами из принятых в нее коммунистов были Бухарин и Рязанов, как раз тогда попавшие в опалу, АН стала настоящим оплотом плюрализма. Хирургическое вмешательство стало неизбежным.

Одним из самых последовательных сторонников жесткого курса был М.Н.Покровский, ставший в январе 1929 г. академиком. В апреле 1929 г. он заявил: "Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца"²⁹. Централизация науки виделась Покровскому неким подобием коллективизации, а его призыв отобрать науку у ученых и передать ее четырем тысячам рабфаковцев, кончающим в 1929 г. вузы, очень напоминал призывы к раскулачиванию.

В июне в Ленинграде началась "чистка госаппарата", под которую подпадали все работники АН, кроме академиков. В этой комиссии засели под видом представителей РКИ два сотрудника ГПУ (ответственным секретарем ее был оперуполномоченный ОГПУ Ю.В.Садовский, позже не раз командированный из Москвы уже для допроса арестованных).

Пошли унизительные "опросы" (форменные допросы), шельмование перед полным залом, снятие с работы³⁰. А потом разыгралась история с "обнаружением" в АН "нелегального архивохранилища" и "важных политических документов".

О документах по новейшей политической истории, хранящихся в АН, было известно давно. Об этом писали, и не однажды, и даже упоминали кое-что из того, что было потом инкриминировано Академии. Академии наук не раз предписывали передать определенные категории архивных фондов Центрархиву РСФСР, которым руководил опять-таки М.Н.Покровский. АН СССР тянула дело, ссылаясь на неразобранность фондов и на то, что она – учреждение общесоюзное, а не республиканское.

Утром 21 октября комиссия по чистке, руководимая Ю.И.Фигатнером, пришла в Библиотеку АН. Фигатнер пригласил Ольденбурга в комнату, 14, где и начали осмотр бумаг. Тут же наткнулись на конверт, где "оказались" подлинные отречения от престола Николая II и его брата Михаила. На вопрос Фигатнера, знал ли Сергей Федорович, как они попали в библиотеку, ответил предположением: "Так как на конверте надпись сенатора Георгия Егоровича Старицкого, то, очевидно, в смутное время сенатор Старицкий передал эти документы академику Шахматову на сохранение, а затем Шахматов передал следующему директору, так и хранились до настоящего дня"³¹. Экстренно собрали Президиум, отправили донесение в Москву. А через день, ночью, прошли большие аресты в городе и взята первая группа работников АН. Арестованы были один из ведущих работников Секретариата АН Г.Н.Соколовский и ученый секретарь Археографической комиссии А.И.Андреев.

Из Москвы срочно прибыли председатель Центральной комиссии по чистке Я.Х.Петерс и член президиума той же комиссии Я.С.Агранов. 24 октября в час дня Петерс, Агранов и Фигатнер пригласили Ольденбурга в малый конференц-зал для "обмена мнениями" в присутствии двух стенографисток. Состоялся форменный допрос. Впрочем, чекисты были безупречно вежливы, даже извинились за то, что потревожили. Спрашивали: докладывал ли директор Библиотеки академик Платонов Президиуму АН о том, что в архиве хранятся акты отречений Николая II и Михаила, переданы ли все документы, политически важные, из Академии наук? Поблагодарили за ответы, через час вызвали "на разговор" Платонова. В конце своей встречи Платонов спросил допрашивающих: "Ведь вы так же, как я, не придаете политического значения этим документам, а лишь историческое?" – и получил успокаивающий утвердительный ответ³².

Оригиналы отречений были не единственной "находкой", вокруг которой был поднят шум. Упорно употребляя слово "архив" вместо более точного "архивные материалы", говорили об обнаружении "архива" партии с.-р., "архиве" ЦК партии к.д., "части архивов" А.Ф.Керенского, П.Б.Струве и т.д. Опечатав хранилища Библиотеки АН, Пушкинского Дома и Археографической комиссии, Фигатнер вечером 25-го срочно уехал в Москву – явно за инструкциями, – а следствие продолжилось под руководством Петерса и Агранова. Все это было приурочено к сессии АН, академики уже съезжались.

Во время сессии от имени академиков-коммунистов и Ленинградского обкома партии была направлена в ЦК ВКП(б) телеграмма, содержавшая фразу: "Материал достаточный для уличения Ольденбурга в крупных упущениях, Платонова даже в прямом обмане"³³. В последний день сессии, 30 октября, предсовнаркома Рыков телеграфировал президенту АН Карпинскому (оглашено на закрытой части Общего собрания): "Мною получено сообщение председателя комиссии НК РКИ Фигатнера об обнаружении в архивах Академии очень важных с государственной точки зрения документов. Ввиду того, что о существовании этих документов не было доведено до сведения правительственных органов, я считаю необходимым немедленно отстранить Ольденбурга от обязанностей непременного секретаря и прошу сессию Академии наметить новую кандидатуру"³⁴. На посту непременного секретаря Ольденбург пробыл четверть века.

Всю эту ночь С.Ф.Ольденбург и его жена не спали. Жгли бумаги, и к утру в квартире все было покрыто слоем пепла.

Из дневника Е.Г.Ольденбург 1 ноября: "Эти две ночи мы спали одетые... Да какой это сон [...] Все же я послушала Владимира Ивановича и приготовила все вещи для тюрьмы, на случай ареста…"³⁵

В газетах много писали о найденных документах, не давая, впрочем, сколько-нибудь подробного перечня бумаг и больше рассуждая вокруг, чем по сути дела. Без конца обыгрывались "обнаруженные" "материалы охранки": на самом деле речь шла о личном архиве бывшего шефа жандармов В.Ф.Джунковского, имевшем бытовое, историческое и литературное значение и принятом в Рукописный отдел Библиотеки АН на условии распоряжения владельца своими бумагами до его кончины. Утверждали, что хранение некоторых документов "должно караться военным судом"³⁶. Подчеркивали: некоторые бумаги столь актуальны, что "могли бы в руках советской власти сыграть большую роль в борьбе врагами Октябрьской революции"³⁷.

13 ноября, выступая на закрытом заседании перед отобранным кругом ученых, Фигатнер так же мало информировал, но много обличал: Академия наук превратилась в хранилище всего того, что враждебно светской власти, советской общественности. [...] Зачем нужны были академии наук материалы охранки шпионского характера, зачем нужен был материал военного характера, который не подлежит ее ведению? Зачем ей нужен был материал ЦК эсеров, кадетов? Правда, Сергей Федорович был членом ЦК кадетов, но это его дело личное, зачем же он подвергал опасности Академию наук, сдавая этот архив на хранение, и не свой личный архив, а архив партии? Спросил он об этом разрешения?"³⁸

Под прикрытием подобных речей в ноябре–декабре 1929 г. происходили события главные, и первое из них нельзя назвать иначе как ограбление Академии наук. Лица, мобилизованные комиссией Фигатнера (вплоть до военных топографов), обыскали фонды библиотеки Пушкинского Дома, Археографической комиссии. Изымали где отдельные листы и пачки, а где папки, связки, свертки, коробки, картоны, ящики, сундуки. В небрежных, подчас фантастически безграмотных списках изъятого упоминаются сто папок прокламаций (в составе "дел Департамента полиции"), ящик стихотворений 1917 г. (повод для изъятия: одно из них пишет про "загрязнение свободы" большевиками), уникальные собрания нелегальных изданий, тайно переданные в БАН еще до революции (в том числе и большевиками, заботившимися о сохранении этих материалов для истории), книги (уже внесенные в библиотечный каталог), картины, ордена, одежда и масса "мелочей, не имеющих никакой цены" (так оборвал список составитель описи одного фамильного архива). Часть документов изымалась крупными массивами: так Пушкинский Дом лишился архивов Семеновского полка (444 связки бумаг) и Главного управления по делам печати. Подавляющая же часть инкриминированных АН политических материалов была извлечена из личных фондов и коллекций фондообразователей. Замки взламывались, печати срывались. Игнорировались завещания о сроке вскрытия пакетов, условия передачи бумаг, книг и вещей на временное хранение. Все перетасовывалось и растаскивалось в разные концы. Что-то задержали себя ОГПУ и комиссия Фигатнера. Кое-что ушло в Госфонд для распределения по музеям и распродажи. Немногое попало в Музей революции. Институт Маркса и Энгельса, Истпроф; гораздо больше в Институт Ленина; львиная же доля досталась, как и следовало ожидать, Центрархиву РСФСР, о чем свидетельствует, например, следующий документ: "Акт. Ленинград, декабря 6-го 1929 года. Мы, нижеподписавшиеся представитель Библиотеки Академии наук Викторов с одной стороны, и фельдъегерь ППОГПУ ЛВО⁽³⁾ Есиков – с другой, составили настоящий акт в том, что первый сдал, а второй принял 134 (сто тридцать четыре) ящика с материалами работ Правительственной комиссии по чистке аппарата Академии наук, предназначенных для отправки в Центрархив"³⁹. Добавим, что в тот же день 28 ящиков было принято тем же фельдъегерем ОГПУ из Пушкинского Дома; и продолжались подобные акции, по крайней мере, до конца декабря.

С 5 ноября в АН работала еще одна правительственная комиссия – Особая следственная комиссия Петерса, членом которой был и Фигатнер. Руководителей и сотрудников заставляли давать объяснения. Ферсман в своей "докладной записке" (6 ноября) назвал основным виновником Платонова с его "чисто коллекционерским подходом" и "недоверчивым отношением" к Центрархиву⁴⁰. Платонов подал в отставку, и она была принята. Затем ушел в отставку Ферсман, один из двух вице-президентов, и с 26 ноября на два с лишним месяца единственным вице-президентом АН остался Г.М.Кржижановский. И.о. непременного секретаря после отставки Ольденбурга стал В.Л.Комаров. Кржижановский ввел практику устраивать время от времени в своей квартире "товарищеские чаепития", куда приглашался "академический актив"⁴¹. Эта традиция сохранилась и в 1930 г., когда Комаров сделался вторым вице-президентом, а непременным секретарем избрали Волгина. Здесь, на квартире Кржижановского, отобранной группой академиков и неакадемиков в обход Президиума АН решались едва ли не все важнейшие дела. Президента Карпинского никогда туда не приглашали.

Первейшая задача оставалась прежней: "пересмотреть людской состав" АН. К началу декабря из 960 штатных сотрудников Академии комиссия Фигатнера уволила 128, из 830 сверхштатных – 520. 13 декабря Фигатнер докладывал Ленинградскому бюро Секции научных работников об этих промежуточных результатах (чистка продолжалась), главный итог он подвел в словах: "Сейчас Академии в старом виде нет, она сломлена"⁴². Ф.В.Кипарисов, член президиума комиссии по чистке АН, сформулировал задачу на будущее: "поставить Академию наук под стеклянный колпак"⁴³, а в речах "рядовых" ораторов появились апелляции к пролетарскому суду. Аресты по "делу АН" набирали силу.

Основное следственное дело, связанное с этой историей (точнее говоря, одно из трех основных дел), занимает 17 томов, к которым примыкают не менее двух томов реабилитационных материалов, собранных в 1954–1967 гг. (общий объем – порядка 7 тыс. листов). Еще больший интерес для исследователя представила бы внутриведомственная и надведомственная переписка, связанная с "делом АН". Пока эти материалы в основном недоступны исследователям.

В настоящее время Научно-информационному центру "Мемориал" известны имена примерно 150 человек, арестованных в связи с "делом АН". Не до конца очерчен круг арестованных по московскому филиалу "дела", тем более неполны списки арестованных в провинции. Почти не знаем тех, кто угодил под стражу ненадолго и вернулся из-под следствия на волю (как будущий академик Б.Д.Греков). Общая цифра прямо пострадавших по "делу АН", включая административно высланных, исчисляется несколькими сотнями. Примерно на четыре пятых это гуманитарная интеллигенция, В основном историки и близкие к ним музееведы, краеведы, архивисты, этнографы.

Круг пострадавших в связи с "делом АН", пожалуй, не может быть определен вполне точно, и вот почему. Одновременно с этим затянувшимся "делом" в Ленинграде проходил целый ряд других, куда были тянуты, как в общий водоворот, те же категории лиц, что и по "делу Платонова": священнослужители, ленинградские немцы, гвардейские офицеры, "консервные" и разные другие "вредители" (в том числе и по делу Промпартии"), "райковцы" (преподаватели и методисты-естественники во главе с Б.Б.Райковым), музейные и экскурсионные работники и т.д.; в ходу были и "золотые дела" (где преследовалась одна цель – отнять драгоценности, принудив написать заявление о добровольном пожертвовании их в фонд индустриализации). А.Н.Шебунин, уже осужденный в декабре 1929 г. по делу какой-то организации школьников, его учеников, был оставлен в ДПЗ и спустя два месяца окончательно присоединен к "делу АН". Узники перетасовывались и подбирались к новым делам, последние, в свою очередь, выделялись в отдельное производство или наоборот. Подавляющую часть арестованных бывших гвардейских офицеров расстреляли в первых числах мая 1931 г. по делу о "заговоре гвардейских офицеров" (среди них – "вычищенный" из Пушкинского Дома А.А.Кованько, который, таким образом, формально проходил по "делу АН"); меньшая же часть офицеров, арестованная раньше, осталась в "деле АН", и четверых из них расстреляли в середине мая 1931 г.

Надо сказать, что материалы Архива РАН, относящиеся к этому времени, позволяют определить даты арестов менее чем в половине случаев: как правило, сначала сотрудников АН увольняли, и это уже не отражалось в личном деле.

Приведем список историков и близких к ним по специальности лиц, которые были, хотя бы ненадолго, арестованы по "делу АН" или присоединены к нему: Алашеев (?), А.И.Андреев, Н.П.Анциферов, И.П.Астанин, П.П.Бабенчиков, С.В.Бахрушин, В.В.Бахтин, М.Д.Беляев, В.Н.Бенешевич, С.К.Богоявленский, А.В.Бородин, В.А.Бутенко, П.Г.Васенко, А.А.Введенский, П.Витязев (Ф.И.Седенко), А.Г.Вульфиус, Г.С.Габаев, М.С.Гирс, А.П.Глаголева, И.А.Голубцов, Ю.В.Готье, Б.Д.Греков, М.К.Гринвальд (Грюнвальд), Г.Г.Гульбин, С.М.Данини, Б.Е.Деген-Ковалевский, А.А.Достоевский, В.Г.Дружинин, Д.Н.Егоров, С.А.Еремин, Е.В.Ернштедт, Е.И.Заозерская, А.И.Заозерский, Н.В.Измайлов, Е.П.Казанович, С.П.Киселевская, А.А.Кованько, Б.И.Коплан, Т.А.Корвин-Круковская, О.Е.Корнилович, В.М.Лемешевский, М.Э.Либталь, Н.П.Лихачев, М.К.Любавский, П.Г.Любомиров, А.Ф.Малов, Ф.А. (Р.) Мартинсон, А.М. (Г.Г., Г.Х.) Мерварт, Л.А.Мерварт, Б.Н.Молас, А.Н.Насонов, А.П.Обновленский, Г.Э.Петри, А.А.Петров, В.И.Пичета, С.Ф.Платонов, Ф.И.Покровский, М.И.Половинкина, М.Д.Приселков, П.И.Прозоров, А.С.Путилов, Н.А.Пыпин, С.В.Рождественский, С.П.Розанов, Б.А.Романов, П.А.Садиков, Д.О.Святский, С.В.Сигрист, Ф.Ф.Скрибанович (Т.И.Скрибановитц), В.И.Смирнов, М.И.Смирнов, Е.В.Тарле, Л.А.Творогов, С.И.Тхоржевский, И.И.Фетисов, Л.В.Черепнин, Б.Ф.Чирсков, Н.К.Чуков, М.А.Шангин, Т.И.Шатилова, А.Н.Шебунин, С.П.Шестериков, А.А.Шилов, Н.С.Штакельберг, Г.А.Штерн, В.А.Эберман, Б.М.Энгельгардт, А.И.Яковлев.

С.Ф.Платонов

Центральная фигура – Сергей Федорович Платонов, крупный историк, специалист по социальной истории России, академик с 1920 г. (до этого с 1909 г. член-корреспондент Императорской АН). В конце 20-х годов он и Е.В.Тарле противостоят М.Н.Покровскому и Н.М.Лукину, а также "неистовым ревнителям" – М.М.Цвибаку, Г.С.Зайделю, С.Г.Томсинскому, Г.С.Фридлянду, С.И.Ковалеву. В прошлом Платонов – профессор Бестужевских курсов и Женского педагогического института, в который он вложил и личные средства. После Октября он, по словам дочери, "разочаровался в своем народе"⁴⁴, однако нашел для себя новые точки приложения сил (Главархив, Переселенческое управление, публичные лекции) и начал новую служебную карьеру. Летом 1919 г. угодил в ЧК, но ему повезло: был выпущен вечером того же дня по личному приказанию Зиновьева и, как сам вспоминал, во время этого "приключения" "ни разу не получал впечатлений, которые бы заставили страдать душу"⁴⁵. Именно ему приписывали злую эпиграмму на Ольденбурга⁴⁶, хотя сам Платонов превосходно приспособился к системе, а в истории с выборами коммунистов в Академию держался в проправительственном крыле. "Дело Платонова" неожиданно стало, кажется, его звездным часом. Показания, данные им под стражей (мы знаем лишь несколько цитат из них), полны безупречного достоинства:

"Касаясь своих политических убеждений, должен сознаться, что я – монархист. Признавал династию и болел душой, когда придворная клика способствовала падению бывшего царствующего дома Романовых"⁴⁷.

"Клятвенно утверждаю, что к антиправительственной контрреволюционной организации не принадлежал и состава ее не знаю, действиями ее не руководил ни прямо, ни косвенно, средств ей не доставлял и для нее денег, от иностранцев или вообще из-за границы не получал. Считал бы для себя позором и тяжким преступлением получать такие деньги для междуусобия в родной стране. Не могу отступить от этих показаний, единственно истинных, под страхом ни ссылки, ни изгнания, ни даже смерти"⁴⁸.

Тем не менее, Платонов был назван в "деле" инициатором "Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России". По "сценарию" ОГПУ, эту роль разделил с ним его давний друг, московский академик историк М.М.Богословский, скончавшийся в апреле 1929 г. (аналогичный прием обвинения умерших использован и в "деле Промпартии"). Главный сюжет придуман был такой.

После революции Платонов решил собрать в учреждениях АН монархистов – как старых слуг царя, так и монархическую молодежь. Подлинники отречений государя и великого князя Михаила Александровича он сохранял в Академии потому, что государь отрекся в пользу своего брата, а тот – Учредительного собрания. Поскольку большевики разогнали Учредительное собрание, государственный строй России не изменен законным образом, следовательно, престол остается за династией Романовых.

Далее. Смещение акцентов в работах Платонова о Смутном времени (раньше воспевал Минина и Пожарского, теперь – Скопина-Шуйского, призвавшего шведов) связано со взятым курсом на интервенцию, в которой главную роль должна играть Германия, заинтересованная в возрождении Российской империи. Во время научной поездки в Германию Платонов якобы вел беседы со своими друзьями, прусскими историками, побуждая их уговорить Гинденбурга дать стотысячную армию для похода на Ленинград, где Платонов провозгласит монархическое правительство. Тарле же начал переговоры с Францией, чтобы она предоставила Германии, которую Версальский договор лишил военно-воздушных сил, Французскую авиацию для поддержки того же похода.

Премьером, по "сценарию", намечен был Платонов, министром иностранных дел – Рождественский, вероисповедания – Бенешевич, военным министром – Габаев (раскритиковавший в одной из статей выжидательное бездействие декабристов на Сенатской площади). Престол Платонов хотел предоставить своему ученику по Военно-юридической академии великому князю Андрею Владимировичу. О том, как утвердилась в "сценарии" эти фигура, вспоминает С.В.Сигрист: первым на допросах «это имя назвал якобы проф. Рождественский. Далее добивались показаний от других. Зав. отделением Пушкинского Дома Михаил Дмитриевич Беляев, разделявший со мной заключение с конца февраля 1930 г., говорил мне в июле, что его вызвал Мосевич и держал девять суток в темном карцере, угрожал расстрелом и высылкой старухи-матери, если ничего не "вспомнит". Тогда он вспомнил, что раз, будучи в гостях, беседуя с Ниной Сергеевной Платоновой по поводу фельетона Заславского, в котором тот издевается над всеми мигрировавшими Романовыми, заметил, что среди них нет популярных фигур, на что Н.С. ответила: "Папа говорит, что его ученик по Академии Андрей Владимирович был бы подходящим царем и быстро приобрел бы популярность". Обрадованный Мосевич перевел его в двойник, где неделю Беляев отсыпался и отъедался, потом вернулся в прежнюю 21-ю камеру, где он мне первому это рассказал. Разговор действительно имел место, но собеседники ему не придавали значения. Для нас, убежденных и образованных монархистов, было ясно, что кандидатом мог быть лишь старший брат Кирилл Владимирович. У холостого Андрея Владимировича к тому же не было наследника. И смешно было думать, что он станет царем "по знакомству" с Платоновым»⁴⁹.

Следствие по "делу Платонова" вели зам. начальника Секретно-оперативного управления С.Г.Жупахин⁵⁰, начальники отделов А.А.Мосевич и А.Р.Стромин, далее – В.Р.Домбровский, А.М.Алексеев, А.Н.Шондыш, Алдошин и другие вплоть до молодых практикантов ОГПУ (Макаров)⁽⁴⁾.

"Сценарий" явно сочиняли по ходу "дела". Рождались новые хитросплетения сюжета – и открывались для арестов новые "амплуа". Отчетливо просматриваются полосы, когда вдруг начинают усиленно брать бывших военных, или "шпионов", или краеведов. В выборе исполнителей на "заглавные роли" в ряде случаев не ошиблись, стали сотрудничать Измайлов, Рождественский, Мерварт, Готье, Бенешевич – каждая такая удача должна была разжигать аппетиты, фантазию и самоупоение "сценаристов". Историки, прошедшие через "дело", с особой неприязнью вспоминали показания доцента ЛГУ А.А.Введенского, давшего подробные показания на других и выпущенного без приговора примерно через два месяца после ареста. Кратковременность задержания, впрочем, никак не говорит о поведении арестованного. Некоторые аресты производят впечатление "пробных". А встречаются и совсем удивительные, уникальные сюжеты, каких не придумать. Об одном из них вспоминает Сигрист:

«Хочется поведать случай, напоминающий тулуп Гринева в "Капитанской дочке" Пушкина. Во дни Временного правительства вернувшийся из ссылки в Курейке Сталин снял комнату у вдовы-учительницы Горской, у которой была красивая 19-летняя дочь Наталья Сергеевна, ученица Платонова, вышедшая потом за энтомолога барона А.А.Штакельберга, своего и моего сверстника. Она отказалась давать показания против нас, и Стромин еще в январе лишил ее передач и держал в одиночной камере. У нее пошли фурункулы, и тогда ей разрешили передачи, но держали в одиночке и выводили на 10-минутную прогулку после полуночи на пустой женский двор. Мать сумела съездить в Москву и добиться приема Сталиным, который был в прекрасном настроении после победы на XVI партсъезде над правыми – Бухариным и другими. Он утешил мать: "Все при вас устрою". Позвонил начальнику ОГПУ в Ленинград и приказал сейчас же выпустить Н.С.Штакельберг и прекратить следствие в ее отношении, ибо Сталин за нее ручается»⁵¹.

Первые серии арестов катились по колее, проложенной комиссией Фигатнера, и поначалу давили людей, в общем, в той же последовательности. В ранних партиях арестованных – разные "бывшие", снятые с руководящих должностей в аппарате АН: зав. Секретариатом Б.Н.Молас, его помощник Г.Н.Соколовский, зав. Архивом А.С.Путилов, зав. издательством Якутской комиссии граф. Я.Н.Ростовцов. Аппарат подвергся в АН особенно сильной "чистке", и ГПУ еще долго подбирало "вычищенных". В этой категории немало было дипломированных юристов с большим стажем, архивистов, знатоков языка, музыкантов, экслибрисистов, энтомологов.

В первых же партиях арестованы сотрудники БАН, Пушкинского Дома (ПД) и Археографической комиссии (АК), в том числе по БАН – ученый секретарь Ф.А.Мартинсон, зав. Иностранным отделением С.К. Пилкин, старшие ученые хранители Ф.И.Покровский и Ф.Ф.Скрибанович, по АК – зам. председателя (Платонова) член-корреспондент АН В.Г.Дружинин и ученый секретарь А.И.Андреев. Аресты работников трех учреждений, которыми руководил Платонов, выявили удар против него, но было неясно, кончится ли дело его отставкой.

14 ноября 1929 г. был арестован 36-летний пушкинист, старший ученый хранитель ПД Н.В.Измайлов. Он был женат на дочери академика Платонова, имел 5-летнюю дочь. В обвинительном заключении приведут его показания: воспитанный в монархическом духе, он еще более в нем крепился, женившись на Наталье Сергеевне; посещая тестя и участвуя в разговорах с ним и с Тарле, он стал свидетелем разработки интервенционистского плана.

1 декабря арестовали Сергея Васильевича Рождественского. И до, и после революции он преподавал в том институте, который под именем Женского педагогического был основан в 1903 г. и в котором Платонов был сначала директором. Рождественский – крупнейший специалист по истории народного просвещения в России, член-корреспондент РАН с 1920 г., заместитель Платонова по БАН в продолжение всего директорства его, начиная с 1925 г.

Вскоре на закрытом активе ленинградских партработников Киров уже сообщил, что Рождественский признал свое соучастие в заговоре академика Платонова, цель которого – восстановление монархии и провозглашение царем великого князя Андрея Владимировича⁵². В феврале о тех же показаниях Рождественского говорил в Москве Рыков⁵³. Неизвестно, какими мерами вынудили старика "признаться". Его держали в одиночке первого корпуса ДПЗ без передач, прогулок, газет, журналов, без смены белья (как и всю первую группу арестованных).

Теперь мы почти безошибочно можем утверждать, что задания на оперативную разработку "дела Платонова" были даны задолго до его ареста. Но в то время едва ли кто предполагал, что ГПУ тронет академиков. Один лишь Платонов, по воспоминаниям, лучше других угадывал будущее, чему свидетельство – его экспромт на французском языке.

On nous dit que l’homme propose,
On nous dit que Dieu dispose.
Proposer ou disposer –
Nous serons tous au ДПЗ^54, (5)

Платонов был арестован в ночь на 12 января 1930 г. Приехал за ним сам Жупахин в сопровождении Мосевича и Стромина. Был произведен обыск в квартире с изъятием "ценностей". Вместе с историком забрали его младшую дочь Марию: незадолго до того она сопровождала его в Германию, где они виделись с эмигрировавшей дочерью С.Ф. – Надеждой Сергеевной Краевич. Марию Сергеевну поместили в одиночке женского корпуса ДПЗ, академика – в комнате гостиничного типа, не с решеткой, а с сеткой на окне. Ему был создан улучшенный режим: мясной обед, сладости к чаю, уборка камеры уборщиком из подследственных. Привезли платоновские вещи: С.Ф. спал на своей домашней кровати, работал со своими книгами, за своим письменным столом. Начал было писать воспоминания. Родные неоднократно посещали его во время следствия, привезли в камеру любимую его кошечку. Сохранилась даже записка, посланная им легально своим арестованным дочерям (вскоре взяли и старшую, Нину, входившую в окружение Тарле). Два раза в месяц Мосевич возил в закрытом автомобиле Платонова гулять на Острова⁵⁵.

Его дело вел Андрей Андреевич Мосевич – один из крупных чекистов. Впоследствии, после убийства Кирова, он оказался одним из "крайних" и попал в гулаговскую систему, что в 1937–1938 гг., при "отстреле" очередного поколения чекистских начальников, спасло ему жизнь. Мосевич благополучно проработал начальником Севдвинлага до послевоенных лет и, вспоминая прошлое, говорил, что "спас Платонова от расстрела"⁵⁶.

Когда обнаружилось, что арест дочерей, учеников и угрозы расстрела не действуют на Платонова, Мосевич нашел оригинальный ход, о котором впоследствии рассказал собиравший сведения о "деле Платонова" Сигрист:

«Мосевич сказал, что потомки судят о разных декабристах по их поведению на допросах и наши потомки будут судить о Платонове, читая его показания, в которых он лукавил и прикидывался сторонником советского режима. Тогда честный и мужественный академик объявил себя монархистом: отрицая всякие заговоры, сказал, что до революции разделял программу Союза 17 октября, что сознательно отстаивал Академию от вторжения коммунистов и окружал себя честной монархической молодежью. Нас – молодых ученых – характеризовал так: "честные научные работники, которые не могут мириться с режимом, при котором без ярлыка какой-нибудь Комакадемии нельзя издать объективного научного труда". Когда Мосевич спросил, как мог набожный Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома еврея Коплана, то получил ответ: "Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе". После этого Коплан получил пять лет концлагеря!»⁵⁷

28 января 1930 г. были арестованы еще два академика – Е.В.Тарле и Н.П.Лихачев.

Тарле не любил открывать эти страницы своей биографии, но известно, что он винил в своих злоключениях Покровского, который испытывал к Тарле личную неприязнь. Покровский давно обвинял его в антимарксизме, антантофильстве, пропаганде русского неоимпериализма. В феврале 1928 г. он писал Бухарину по поводу одного из выступлений Тарле на историческую тему: "Надо бы его смазать хорошенько, чтобы он восчувствовал, что его не выслали из СССР не за его добродетели, а по неизреченной милости Советской власти"⁵⁸. На "западном участке исторического фронта" (так выражались в те времена) Тарле считался противником номер один.

Тарле как кандидат в кресло будущего министра иностранных дел – это был столь заманчивый эпизод, что, похоже, за право вставить его в свой спектакль чекисты-москвичи спорили с ленинградцами. Во всяком случае, в "деле Промпартии" имя Тарле звучало многократно в таком именно качестве.

Тарле допрашивался и давал собственноручные показания свыше 70 раз. Некоторые его рукописи были похожи на научные работы. Н.П.Анциферова поразил тон и стиль этих показаний, где разбиралась деятельность разных журналов, организаций, издательств с точки зрения их вреда для линии ВКП(б). Свое участие во "Всенародном союзе борьбы" Тарле вначале отрицал, затем то "признавался", то отказывался от своих показаний. Некоторые из его показаний были столь фантастичны, что даже не понадобились следствию (об оружии, хранившемся будто бы и в Пушкинском Доме, и в Пушкинском заповеднике, и в Гатчинском дворце-музее).

Н.П.Лихачев не только крупный историк, но также один из крупнейших русских собирателей и искусствоведов. Его коллекция икон, поднесенная царю, составила вместе с собранием Академии художеств Иконную палату Русского музея. Лихачев состоял в переписке, кажется, со всеми крупными антикварами Европы и России, собирал и там, и на Востоке памятники письменности на любом материале – папирусе, коже, камне, дереве, бумаге. Не жалел денег на древние документы, стремясь, чтобы в его коллекции были представлены все времена и все народы. Коллекция составила Музей палеографии, который был подарен им Академии наук и превратился потом в Институт книги, документа и письма. Лихачев был виднейшим специалистом по всем вспомогательным историческим дисциплинам: палеографии, сфрагистике, генеалогии, филигранологии, нумизматике, археографии, источниковедению, дипломатике. Забегая вперед, отметим, что, вернувшись из ссылки, он не будет принят ни на какую работу в том учреждении, которое создано им, и отказ услышит в своем бывшем директорском кабинете, куда придет просителем, и, бедствуя без хлебной карточки, страдая от того, что приходится существовать на подаяния родных и знакомых, на пятидесятом году своей ученой деятельности вынужден будет обратиться за помощью к Мосевичу. В тюрьме от него добились немногого: что до революции был членом правой организации "Русское собрание", но после 17-го года занимался лишь научной работой.

В марте 1930 г. "Социалистический вестник", а за ним и другие эмигрантские издания распространили слух, что показательный процесс академика Платонова в Ленинграде назначен на 11 апреля. Называли председателя суда (Винокуров). Передавали, что Платонов отказался от защитника⁵⁹.

Слух кажется нам сомнительным ввиду отказа Платонова сотрудничать со следствием, хотя не исключено, что в Ленинграде готовы были выпустить спектакль, где главный обвиняемый не признает своей вины, но изобличается показаниями других. Надо сказать, что весной и летом 1930 г. развернулось своего рода "соцсоревнование" между ленинградскими чекистами, ставившими "дело АН", и московскими, взявшимися за "дело Промпартии". Москвичи благодаря вдохновенному исполнителю Л.К.Рамзину явно вырвались вперед и уверенно готовили ноябрьско-декабрьскую свою "премьеру".

Ленинградцы, однако, старались не ударить в грязь лицом и, возобновив аресты, загребли новые слои. Привезли из Соловецкого лагеря В.Н.Бенешевича, протоиерея Михаила Митроцкого и разных других лиц, осужденных в Ленинграде в предыдущие годы. Бенешевич был посажен в полутемный подвальный карцер и, готовясь к худшему, написал на стене карандашом: "Здесь сидел до смерти проф. Бенешевич"⁶⁰. Были арестованы его брат и жена – дочь почетного академика Ф.Ф.Зелинского, уехавшего в Польшу. Арест и следствие были уже четвертыми в жизни Бенешевича начиная с 1922 г., и он написал под диктовку "признание" о своих переговорах с римским папой во время последней научной командировки в Рим. Будто бы папа обещал поддержать заговор Платонова, если православные примут унию. Бенешевич оговорил протоиерея Н.К.Чукова (он должен был, по "свидетельству" Бенешевича, стать кардиналом Московским и Крутицким) и Н.В.Чепурина (кардиналом Ленинградским и Ладожским). Кроме них, были арестованы о. Павел Аникеев (настоятель церкви при Женском педагогическом институте, духовник семьи Платоновых), о. Павел Митроцкий, иеромонах И.П.Астанин (в монашестве Игнатий), пастор А.Ф.Фришфельд и т.д.

Весной в ДПЗ появились военный историк Г.С.Габаев, работавший после 1917 г. по музейному делу, бывший полковник (арестован в Курске, где жил "в минусе"), и взятый из ссылки военный юрист С.С.Абрамович-Барановский, бывший генерал-майор. Этим завершился подбор участников "военной секции" "заговора", начавшийся с ареста Измайлова. На протяжении зимы 1929/30 г. были взяты бывшие военные, в основном гвардейские офицеры: А.А.Петров (из Бюро АН по международному книгообмену), П.И.Зиссерман (из ПД), Ю.А.Вержбицкий (из Книгохранилища АН), Г.П.Соколов (из военной библиотеки), А.Ф.Малов (из АК), П.А.Купреянов, В.Ф.Пузинский (из Главархива, бывший полковник), А.В.Бородин (из БАН, бывший подполковник). По "сценарию", "военную секцию" организовал Измайлов. Тот примерно до мая вины своей не признавал, затем сдался. Его нужные следствию показания подтвердил Петров.

Из воспоминаний Г.С.Габаева (1945 г.): «6 марта 1930 г. я был вновь арестован и через месяц по этапу доставлен в Ленинград и помещен в один из двойников ДПЗ. Я пробыл без допроса полгода, совершенно недоумевая, за что я арестован. Чувствуя сильное ухудшение здоровья и ослабление памяти, я подал просьбу об ускорении допроса. 13 сентября я был вызван следователем Алдошиным, от которого узнал, что я арестован по делу академика Платонова и вообще Академии наук. Я указал, что к Академии никакого отношения не имею, с Платоновым же личного знакомства не имел, я знал его только по службе под его начальством в Главархиве в 1918–1919 годах, что с 1926 г. я убыл из Ленинграда и ни с кем, кроме детей своих, переписки не имел, что легко проверить. На первом допросе мне было предъявлено несколько фантастических обвинений, которые я легко опроверг. На втором допросе через несколько дней Алдошин сказал: "Ведь вы намечались на должность военного министра в правительстве Платонова". Я ответил, что никак не могу этому поверить и никогда не принял бы такой должности, так как совершенно к ней не подготовлен, к тому же не генштабист, не экономист и не карьерист. На последнем (шестом или седьмом) допросе 18 ноября Алдошин мне сказал: "Да, вы правду говорили, без вас вас женили, но вас называли и Тарле, и Измайлов, и Рождественский". Я ответил, что последних двух вовсе не знаю, а Тарле, хоть и видел на заседаниях в Главархиве, но лично знаком не был и ни разу с ним не говорил. Я просил дать мне очные ставки, но мне было отказано»⁶¹.

На апрель–июль пришлись основные аресты по "шпионской линии" "дела АН".

Во главе "шпионской сети" "Всенародного союза" разработчики "сценария" решили поставить востоковеда А.М.Мерварта: он "состоял в германской секретной службе, лично и через привлеченных им лиц, систематически занимался сбором секретных, сведений о политическом, экономическом и военном положении в СССР и передавал их своим шефам Германского генерального консульства в г. Ленинграде"⁶².

Среди его "агентов" – коллеги Мерварта по Музею антропологии и этнографии: арабист и тюрколог Г.Г.Гульбин и индолог-этнограф Т.А.Корвин-Круковская. Корвин-Круковской к началу "дела АН" еще не было тридцати, а позади уже были один арест за попытку перейти границу, другой – за получение нелегальных писем из-за рубежа. В МАЭ она работала у Мерварта в отделе Индии. Ее забрали в ГПУ в ночь на 1 мая 1929 г. и продержали до 12 июля. Снятая с работы решением комиссии Фигатнера, она уехала в Нижний Новгород, поступила машинисткой в "Кожсиндикат", но 11 апреля 1930 г. была арестована там и привезена в Ленинград. Судя по дате вынесенного ей приговора и "соседям" по приговору, сотрудничала со следствием. "Предварительный" и окончательный" ее аресты в 1929–1930 гг. – не редкость в "деле АН", а одна из его особенностей: таких случаев известно полтора–два десятка.

Далее в "агентуре" Мерварта – геологи (видимо, как владельцы "секретных сведений") А.Н.Криштофович, П.И.Полевой, Д.Н.Бенешевич, М.О.Клер. Последний привезен из Свердловска, где был профессором до и после своего заключения в 1923–1925 гг. ("экономический шпионаж": громкое дело, явившееся дальним предвестником "Шахтинского процесса"). Кстати, высылку свою, согласно приговору по "делу АН", Клер будет отбывать у себя в Свердловске, живя дома и работая в своем институте; только трудовой стаж не будет исчисляться.

Еще в "агентах" числились Н.М.Окинин, пом. зав. радиоцентром по технической части, и П.П.Бабенчиков, севастопольский краевед, исследователь пещерных поселений. Утверждалось, что его археологическая карта Гераклеи с нанесенными на нее пещерами предназначалась для передачи германскому генеральному штабу" (Гераклея располагалась на южном, турецком берегу Черного моря).

Все эти люди, по "сценарию" "в разное время были привлечены Мервартом к шпионской деятельности и по его заданию за определенную плату собирали и передавали интересовавшие его сведения, заведомо зная, что они будут использованы во вред СССР"⁶³.

Сюда же привлечена была и жена Мерварта, арестованная, выпущенная и вновь водворенная в ДПЗ (точно так же поступили и с Мервартом, но в другие сроки). В его письмах к жене от 11 и 23 июля он склонял ее дать угодные следствию показания, писал, что за это им обещано немедленное освобождение⁶⁴. Вот отрывок из одного его письма: "Я имею самые твердые гарантии со стороны ОГПУ, что в случае моего чистосердечного признания, признания с твоей стороны в том, что тебе известно, я буду не только освобожден, но немедленно использован для ответственной работы. Я не имею причин тому не верить, ибо такие вещи случались неоднократно в истории этого учреждения. Значит, твое сознание твоего участия в моей работе, хотя оно было сравнительно невелико, и того, что ты знаешь о моей принадлежности к разведке, не только не прибавит ничего нового к имеющемуся материалу, но укрепит лишь в органах ОГПУ уверенность, что ты также готова стать на их сторону, помочь мне в моей работе. Как видишь, иного пути абсолютно нет. Этот путь ведет к жизни и работе. То, что ты сейчас делаешь, ведет к гибели. Ты этим уничтожаешь мои единственные шансы на благополучный исход. Я точно так же, как и ты, вначале упирался, но это совершенно бесполезно..." [Арх. Верховного суда РФ. Оп. 67 (Военная коллегия). Д.2729. Л.31]. Подкрепляя этот нажим, Стромин грозил Л.А.Мерварт расправой над её двумя детьми и старым отцом, обещал в случае ее "запирательства" расстрелять её и мужа. Л.А.Мерварт на прогулках еле двигалась по тюремному двору и, жестикулируя, говорила сама с собою. Она и в лагерь поехала тяжко больной.

А Бабенчиков подписал свой протокол, видимо, уже в состоянии глубокой душевной депрессии. В камере всюду – на потолке, окнах и за стенами – ему мерещились враги.

"Большие" политические процессы второй половины 30-х годов давно поражают нас необъяснимым, вдохновенным сотрудничеством палачей и жертв и каким-то коллективным переходом через грань душевной нормы, чудовищным соучастием в сумасшедшем мифотворчестве. Может быть, "дела" эпохи "великого перелома", будучи изученными, дадут новые ключи к этой загадке? Опыт, во всяком случае, в то время приобретался богатый. И надо, кажется, признать, что работа следствия не всегда бывала монотонной, тупо-безразличной, мордобойной: здесь, случалось, работали "творческие" натуры и сильные психически личности, обладавшие силой внушения и мощным "заряжающим" потенциалом. Совсем не примитивным кажется нам Стромин в точных воспоминаниях Анциферова. Роль незаурядных личностей в истории кровавых репрессий – по крайней мере, в эпоху становления системы, в поворотные и начальные моменты некоторых крупных репрессивных кампаний и на пионерных этапах освоения далеких территорий ГУЛАГом – роль эта, несмотря на малочисленность подобных лиц, видится немалой. Как ни страшны такие люди для жизни, как ни отвергаем мы их мораль – вернее, именно поэтому, – пора их изучать.

"Сценаристам" не откажешь в логике выбора "резидента", вся биорафия Мерварта работала на них. Уроженец Мангейма, немец по рождению, Густав-Герман Мерварт принял присягу на подданство России в 1912 г. В русских документах его именовали и Германом Христиановичем, и Густавом Христановичем. Перейдя в православие, он еще раз сменил имя: стал Александром Михайловичем, по крестному отцу. Десять лет 1914–1924 гг.) Мерварты провели на Востоке в затянувшейся командировке от Академии наук. В истории нашей науки нет ничего похожего на их экспедицию в Индию, которая продолжалась четыре года. Супруги работали в дравидийских районах Южной Индии, в Бенгалии, Пенджабе, Кашмире, Ассаме, возле Лакхнау и Дели, на Цейлоне и Андаманских островах. Вели этнографическую, лингвистическую, антропологическую полевую работу, много занимались в научных центрах Индии, сделали большое количество фотографий, собрали огромные коллекции. Потом застряли на несколько лет на Дальнем Востоке, во Владивостоке и Харбине. Перед той поездкой, готовясь к ней, они объехали Европу. Съездили за рубеж вновь в 1927 г., посетили в Голландии родителей Мерварта. Круг связей А.М.Мерварта был необычен, занимался он, единственный в стране, дравидологией, преподавал в университете и в Институте живых восточных языков, заведовал отделом Индии и Индонезии в МАЭ.

Удачно смотрится "шпионская деятельность" группы Мерварта рядом "немецкими делами", организованными в Ленинграде в том же 1930 г., когда из-за арестов оборвалась традиция встреч старых выпускников немецких школ города в стенах Анне-шуле и были разгромлены последние немецкие культурные и научные общества. Среди арестованных по "делу АН" немало лиц с немецкими фамилиями: Виттенбург, Грюнвальд, Либталь, Скрибановитц, Фришвельд, Шольц, Штакельберг и т.д. Вместе с сыном взят профессор-педиатр Э.Б.Фурман, оговоренный Мервартом.

Летом 1930 г. следовательская бригада вовсю раскручивает краеведческий сюжет "сценария". Трудно отгадать, кто главный автор этой блестящей идеи – вплести в "дело" вероссийскую организацию краеведов и тем придать ему художественную завершенность и размах. Вероятнее всего, это был Стромин, большой специалист в данном вопросе.

Краеведов, экскурсионных и музейных работников ГПУ хватало и в 1929, и в 1928, и в 1927 гг. От арестов в 1927–1929 гг. страдал Ленинград, его музеи, ограбленные распродажами, пригородные дворцы, отдаваемые Бог весть каким организациям. Весной и летом 1930 г. удар обрушился на главные центры краеведения, на массу практических работников и в столицах, и на периферии. Были арестованы ученый секретарь Центрального бюро краеведения (ЦБК) Д.О.Святский, ведущий градовед сграны Н.П.Анциферов (взят в Соловках), глава исторического краеведения в Москве С.В.Бахрушин, краеведы П.П.Бабенчиков (Севастополь), В.И.Смирнов (Кострома), М.И.Смирнов (Переяславль), Г.Э.Петри (Ленинград), Б.Ф.Чирсков (Детское Село) и многие другие, которых мы с равным основанием могли бы включить в списки пострадавших историков, или "националов", или "религиозников", или "бывших" (в краеведческом движении были представлены они все).

Из воспоминаний Н.П.Анциферова: «Дня через три меня вызвали на допрос. В комнате следователя сидел тот же Стромин. Его круглая, плоская физиономия вежливо улыбалась. Он начал: "Прежде всего я должен выразить свое глубокое сочувствие постигшему вас горю. Надеюсь, что вы не вините нас в смерти жены". Он помолчал. "Поверьте, я вызвал вас из Соловков не для того, чтобы усугубить ваше тяжелое положение, а для того, чтобы его облегчить. А это будет зависеть всецело от вас". – "Что же вы хотите от меня?" – "Вы должны помочь нам разобраться в деятельности ЦБК. Нами раскрыта подпольная контрреволюционная организация. ЦБК сделалось одним из орудий ее деятельности. Я окажу вам полное доверие и ознакомлю с интересными для вас документами". Он достал объёмистую рукопись. "Вот показания академика Тарле"»⁶⁵.

Замысел был таков: представить Центральное бюро краеведения как информационно-организационный центр "Всенародного союза борьбы", периферийные краеведческие общества – как филиалы "контрреволюционной организации" на местах, а поездки краеведов – как связующие "цепочки" ("цепочки", только по отраслевому принципу, конструировались и в "деле Промпартии"). Стромин выжимал из своих подследственных "признания" в этом ключе.

«Наконец Стромин решил, что дал мне достаточно времени для обдумывания своего положения, и вызвал меня для продолжения допроса. Он попросил меня рассказать о заседаниях президиума ЦБК. Едва я начал, как он прервал меня: "Неужели вы думаете, что нас могут интересовать эти ваши легальные заседания в Мраморном дворце? Вы должны рассказать мне о тайных совещаниях на частных квартирах". – "О таких совещаниях я ничего не знаю". – "Так ли? А вот, припомните", – и он показал мне протокол, составленный по всем правилам секретарского искусства. Дата. Имена присутствующих. Речи выступавших. Среди имен были С.Ф.Ольденбург, А.Е.Ферсман, Н.Я.Марр, И.М.Гревс, Семенов-Тян-Шанский, Анциферов. Ольденбург сообщал о восстаниях на Дону, в Новгородской области и где-то еще. И ставил вопрос, что делать краеведческим организациям в случае свержения на местах советской власти. Затем Стромин прочел мою речь. В "протоколе" было записано, что я предложил, чтобы во избежание анархии краеведческие организации брали власть в свои руки. "Что же? Вспомнили?" – спросил Стромин. Я возмутился: "Не мог же я предлагать такую нелепость. Краеведы обычно люди пожилые, совершенно непрактичные, разве они способны справиться с анархией?!" – "Значит, этот протокол вас не убеждает?" – "Вам лучше известно происхождение подобного протокола!" Стромин мрачно молчал. Потом изрек: "Я вынужден применить к вам другие меры. Вам придется изменить тактику"»⁶⁶.

8 августа в Москве арестовали академика М.К.Любавского (профессор МГУ, консультант Центрархива), трех членов-корреспондентов (Ю.В.Готье, Д.Н.Егоров, А.И.Яковлев) и профессора Бахрушина (обвинение печати: уходил в областную историю с целью "не отвечать на основные вопросы современности"). Примерно тогда же (точнее не знаем) взяты член-корреспондент С.К.Богоявленский, И.А.Голубцов, много молодежи, в том числе будущий академик Л.В.Черепнин. Вся эта группа московских историков оказалась "причастна" к "московской секции" "заговора", наиболее видные члены "секции" были привезены в ЛенДПЗ. "Руководство секцией" согласился взять на себя Готье, на уступки следствию пошел "разоружившийся" Бахрушин, под давлением Жупахина на предварительном следствии оговорил себя и других Любавский, потом отказавшийся от своих показаний. Из ленинградских историков в то время был взят М.Д.Приселков (13 августа).

14 сентября в Минске в числе "нацдемовцев" арестовали действительного члена АН БССР историка В.И.Пичету, затем тоже препровожденного в Ленинград. 6 декабря он "как враг пролетарской диктатуры" еще до окончания следствия был исключен из числа академиков решением СНК Белоруссии. Два года спустя, уже из ссылки, Пичета писал в своем заявлении в Коллегию ОГПУ: "В минуту величайшего уныния и упадка духа, в крайне подавленном состоянии, вызванном неожиданно создавшейся для меня обстановкой арестованного, я писал протокол о своей принадлежности к организации, о которой я не знал и не мог знать" [Арх. Верховного суда РФ. Оп.67 (Военная коллегия). Д.2729. Л.34].

В середине ноября 1930 г. прокатилась по АН СССР последняя ударная волна арестов: А.А.Бялыницкий-Бируля (член-корреспондент), Б.М.Энгельгардт, Н.А.Пыпин, А.А.Достоевский, П.А.Садиков. Перед самым новым годом арестовали профессора почвоведения В.А.Бальц. Были аресты и после нового года, но там границу "дела АН" трудно провести.

В январе 1931 г., после процесса "Промпартии", следствие было, наконец, закончено, проект приговора послан на утверждение, а большинство обвиняемых переведено в "Кресты" и размещено по четыре человека в одиночных камерах.

Много примечательного случилось за это время в Академии.

В октябре 1929 г., за несколько дней до "обнаружения" отречений, из-за необъяснимых действий "представителей союзных республик" (к примеру, вместо того, чтобы явиться заседать в отборочной комиссии, отправляются на Острова или в Эрмитаж) остановились выборные дела. В январе 1930 г., сразу после ареста Платонова, комиссия быстро отобрала для безальтернативного баллотирования: у историков – В.П.Волгина (ему противостояли Д.Н.Егоров, С.Б.Веселовский, М.В.Довнар-Запольский), у химиков – Л.В.Писаржевского, у литературоведов – А.В.Луначарского (с ним конкурировали В.Ф.Переверзев и В.Ф.Шишмарев). Выборы отобранной тройки провели в дни, непосредственно следовавшие за арестом Тарле и Лихачева. Волгин занял кафедру, до смерти возглавляемую М.М.Богословским, и спустя два месяца стал непременным секретарем АН.

Но если быть точными – перед выборами 1930 г. было в Академии не три, а пять вакантных кафедр. Две оставшиеся – языковая, на которую достойнейшими кандидатами были Н.Н.Дурново и Л.В.Щерба, и биологическая, которую по справедливости должен был занять Н.К.Кольцов. "Пролетарская общественность" требовала избрать "политически и идеологически близких пролетариату". Поскольку академики не соглашались, избрание на две кафедры отложили "до следующих выборов", а далее нашли другие способы помешать тем, кто "недостаточно отметил себя в советской общественности".

В конце 1929 г. специальным постановлением были объявлены вне закона невозвращенцы, причем для лиц, уже находившихся за рубежом, было прибавлено, что постановление будет иметь обратную силу. Тем не менее, появились новые эмигранты. В частности, остались на Западе три академика: химики В.Н.Ипатьев и А.Е.Чичибабин, математик Я.В.Успенский.

Резко расширилась зона секретности, и почти сразу за событиями в 14-й комнате учредилась секретная часть Управления делами АН СССР, начавшая поглощать не только текущие дела, но и бумаги за прошедшее время.

Может быть, самым знаменательным событием было утверждение нового Устава АН в апреле 1930 г. Отбросили трехлетней давности формулировку параграфа об исключении из АН: "Действительный член Академии наук лишается своего звания, если он не выполняет обязанностей, налагаемых на него этим званием, или если его деятельность направлена явным образом во вред Союзу ССР" (§ 22)⁶⁷. Комиссия под председательством Волгина выработала и провела новую формулировку: "Действительные члены, почетные члены и члены-корреспонденты Академии наук лишаются своего звания постановлением Общего собрания, если их деятельность направлена во вред Союзу ССР" (§ 19 Устава 1930 г.)⁶⁸. Голосуя за эту формулировку в тот момент, когда трое академиков уже находились в тюрьме, остальные члены АН, может быть, надеялись остаться хозяевами положения. На деле вышло прямо противоположное. Академики – все до единого – делались теперь соучастниками репрессий. Первым – и срочным! – испытанием их моральной капитуляции стало "дело Платонова": прежде чем карающие инстанции вынесут свой приговор, академики должны его заранее санкционировать. Еще не осужденных – предать.

Чрезвычайное Общее собрание АН СССР (закрытое) состоялось 2 февраля 1931 г. Председательствовал Волгин. Доложил официальное сообщение об установлении вины четырех академиков, предложил их исключить. Президент Карпинский возразил: "Надо сказать, что этот параграф был включен без ведома Академии, он был включен прямо Правительством в наш Устав. В других академиях ничего подобного не существует. Везде Академия соединяет в себе лиц всевозможных религий, всевозможных настроений, и различие мнений никогда не служило причиной задержки того, для чего Академия наук вообще предназначена, а именно: для выяснения научных истин"⁶⁹. В возникшем споре говорили лишь Волгин и Карпинский, да одну справку сделал А.Д.Архангельский и совсем уж несколько слов произнес А.Н.Крылов. Желающих высказаться по существу, кроме Карпинского, не оказалось. Волгин решил вопрос так: "Тогда позвольте поставить вопрос на голосование в такой форме: кто против того, чтобы перечисленных мною членов из состава Академии исключить? [...] Позвольте спросить все же, кто против моего предложения? (Нет). Воздержались? (Нет). Позвольте считать, что решение Общего собрания принято единогласно"⁷⁰.

Первая серия приговоров была вынесена 10 февраля 1931 г. тройкой ОГПУ в Ленинградском военном округе. Расстрел с заменой 10 годами получил П.В.Виттенбург, концлагерь на 10 лет – Ф.И.Покровский, Ф.А.Мартинсон, С.П.Розанов, Э.Э.Шольц, Б.М.Энгельгардт, Н.А.Пыпин, М.Д.Приселков, П.Г.Васенко, В.А.Бутенко, С.И.Тхоржевский, М.А.Шангин, С.К.Богоявленский и еще несколько человек. У остальных были сроки от 3 до 8 лет. Бялыницкий-Бируля, к примеру, получил три года, отбывал их лекпомом на командировке Сегежа. Вся эта партия приговоренных была отправлена в основном в лагеря Карелии, откуда весной десятилетников перебросили на Соловки. Дочерей Платонова перед самой отправкой сняли с этапа и оставили в тюрьме ожидать приговора над отцом.

Вот одна из судеб: проф. В.А.Бутенко. "После его ареста в апреле 1930 г. летом умерла от тифа его приемная дочь, оставив в одиночестве нервнобольную его жену Веру Михайловну. В июне 1931 г. пришли вывозить его имущество. Оставшись в пустой квартире, жена повесилась на гвозде от снятого портрета мужа. Он прибыл на Лей-Губу совершенно больным скоротечным легочным туберкулезом. Я (С.В.Сигрист. – Ф.П.) навещал его умирающего в лазарете на Май-Губе и предложил, что фельдшер-священник его причастит. Он ответил, что он – неверующий. Его похоронили за северным семафором станции Май-Губа на арестантском кладбище, которое потом было затоплено Беломорским каналом"⁷¹.

10 мая последовала более суровая серия приговоров. Были расстреляны "участники военного заговора" В.Ф.Пузинский (по "сценарию", намечен был руководить восстанием гвардейских офицеров и унтер-офицеров при приближении интервентов), П.И.Зиссерман, П.А.Купреянов, Ю.А.Вержбицкий. Остальные члены "военной секции", кроме Измайлова и Петрова, чьи приговоры были отложены, получили как минимум по 10 лет лагеря. Расстрелян также А.С.Путилов, заведовавший ранее Архивом АН (по "сценарию" – кандидат Платонова на пост директора департамента полиции). Расстрел с заменой 10 годами – Г.С.Габаев, В.В.Гельмерсен, С.П.Шестериков, Б.Н.Молас, Я.Я.Майхровский, Г.К.Пилкин, А.И.Заозерский, Г.П.Соколов, А.Ф.Малов, о. Михаил Митроцкий. 10 лет – А.В.Бородин, Г.Н.Соколовский, М.Д.Беляев, Я.Н.Ростовцов, С.С.Абрамович-Барановский.

Вторая группа была отправлена за первой.

8 августа 1931 г. Коллегия ОГПУ вынесла приговор главным обвиняемым, а также главным лицам, сотрудничавшим со следствием. Они признаны виновными в том, что «в целях свержения Советской власти, реставрации помещичье-капиталистического строя и установления конституционно-монархического образа правления по инициативе Платоюва С.Ф. и Богословского М.М. создали контрреволюционную организацию, так называемый "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России", "систематически занимались пропагандой, содержащей призыв к свержению Советской власти", "создали специальные военные организации", "через Платонова, Мерварта и др. вступили в преступно-заговорщицкие отношения с германскими националистическими кругами", "через Тарле вступили также в преступные отношения с правящими кругами Франции", «в целях моральной подготовки интервенции [...] через члена "Всенародного союза" Бенешевича В.Н. вступили в отношения с Ватиканом в лице папы Пия XI и его агентов», "для ускорения интервенции против СССР вступили в секретные заговорщицкие отношения с белоэмигрантами", "систематически собирали секретные сведения", "сообщали их" и т.д.»⁷². Сроки в этой группе дали в основном по пять, нескольким – по три года. Самые видные фигуры были отправлены в ссылку в разные города: Платонов – в Самару, Тарле – Алма-Ату, Любавский – Уфу, Лихачев – Астрахань, Рождественский – Томск, Бахрушин – Семипалатинск, Яковлев – Минусинск, Егоров – Ташкент, Пичета – Вятку, Вульфиус – в Омск. В большинстве случаев сосланные имели возможность работать в местных учебных заведениях или исследовательских учреждениях, а начиная с 1933 г. они стали возвращаться в центры страны. Из числа главных обвиняемых в ссылке умерли Д.Н.Егоров (1931 г.), С.Ф.Платонов (январь 1933 г.), С.В.Рождественский (1934 г.), М.К.Любавский (1936 г.). Сравнительная мягкость приговоров и досрочные возвращения основных обвиняемых по "делу АН" еще много лет помогали чекистам прельщать обманными обещаниями новые поколения подследственных.

Полностью в этой группе отбыл свой срок А.И.Андреев. В Восточносибирском крае он попал на лесоповал, перед новым 1932 г. был переведен счетоводом в контору лесосплава (Енисейск), заведовал отделом экономики труда на постройке большого тракта к золотым рудникам (пос. Брянка), затем технической библиотекой в тресте "Северолес". За год с лишним до освобождения стал научным сотрудником Енисейского музея, в Ленинграде появился через пять с половиной лет после ареста.

Сотрудничавших со следствием В.Н.Бенешевича, А.М.Мерварта, А.А.Петрова и некоторых других отправили в Ухтпечлаг, и лагерные судьбы их с судьбами однодельцев не пересеклись. Мерварт погиб там, кажется, скоро, есть косвенное свидетельство о его расстреле. Измайлова отправили в тот же ГУЛАГовский регион маршрутом обычных этапов (морем до устья Печоры, далее вверх по реке), но жил он там не в лагере, а на поселении. Его жену ГПУ не тронуло, и Наталья Сергеевна поехала к мужу на Печору. Две другие дочери С.Ф.Платонова, Мария и Нина Сергеевны, оказались высланными вместе с отцом в Самару; Нина покинула Самару после его смерти, Мария – несколько лет спустя.

В общей сложности примерно половина осужденных по "делу АН" вернулась из лагерей и ссылок (с учетом повторных посадок во второй половине 30-х годов это утверждение может быть откорректировано). "Большинство поставило крест на научной работе, не писало бесстыдных статей, жило скромно по ссылкам. Мы добывали хлеб уроками языков и случайными заработками. В этом заключался наш подвиг. Так текла жизнь большинства моих однодельцев [...]. Мирно и скромно закончили они свое печальное житие" (С.В.Сигрист)⁷³.

"Дело АН" обозначило высшую фазу "великого перелома" в Академии наук СССР и вообще в советской науке. Хотя сопротивление еще длилось, "самозарождалось" и, строго говоря, никогда не падало до "абсолютного нуля", оно было сломлено и на десятилетия придавлено глыбами государственного монополизма, твердокаменной идеологии и московского централизма.

Заключительные шаги централизации – перевод АН СССР в Москву (1934 г.) и слияние ее учреждений с учреждениями Комакадемии (1936 г.) – дались уже практически без противодействия.

В декабре 1933 г. появилось, за подписями Калинина и Енукидзе, Постановление ЦИК СССР о том, что отныне Академия состоит "при Совете Народных Комиссаров" СССР. 25 апреля 1934 г. председатель СНК В.М. Молотов подписал Постановление СНК о переводе АН СССР в Москву "в целях дальнейшего приближения всей работы Академии наук к научному обслуживанию социалистического строительства". С.М.Киров, член Политбюро ЦК ВКП(б), узнав об этом на следующий день из газет, срочно выехал в столицу, но не смог изменить решения⁷⁴.

Перевод АН СССР в Москву – один из важнейших шагов на пути превращения её в "штаб советской науки" – осуществлялся в пожарном порядке: Постановлением СНК на него было отведено два месяца. Намерения и решения, как водится, не удалось осуществить в чистом виде и в полной мере. Несмотря на все постановления и приказы, Библиотека АН так и осталась в Ленинграде, с чем более или менее смирились только в 1939 г. Но в основном переезд АН был совершен стремительно.

Эта перестройка протекала, естественно, со многими ломками и потерями и была использована для "кадрового усиления" АН: для нового пересмотра людского состава, смены начальства, сортировки лиц и научных подразделений по рангам и категориям (ленинградские филиалы московских учреждений), для перетягивания "в центр" наиболее значимых лиц и структур.

Слияние Комакадемии с АН СССР в наибольшей степени коснулось гуманитарных областей знаний. Оно происходило при полном торжестве правящей идеологии и, казалось бы, немногое меняло по существу. Но всё же, пока существовали параллельные и не вполне однотипные структуры, возможности выбора для исследователя оставались: выбор между руководителями, коллективами, направлениями, оттенками, стилями. Слияние однородных учреждений (например, институтов истории) двух академий уменьшило до предела и этот выбор. Идеологический монополизм дополнился монополизмом организационным. Неутихающая, неостановимая война под идеологическим флагом, лишившись многих возможностей "внешней" экспансии, теперь должна была в каждом учреждении вылиться в схватку между вчерашними соратниками, что само по себе предопределило её смертельную остроту и размах. Стабилизация должна была наступить лишь после прохождения пика "самопожирания" политизированных ученых-пассионариев.

Но вернемся из конца 30-х годов во времена более ранние.

К фазе "великого перелома" крупным и оригинальным учреждением была Всеукраинская академия наук. Основанная под другим названием (Украинская АН в Киеве) и под другой властью (в 1918 г. при гетмане П.П.Скоропадском), ВУАН прошла трудный путь, но выжила. Беспрецедентная национальная направленность её выразилась как в формулировании главных целей УАН (самопознание и самоутверждение нации, всемерное признание украинской культуры, использование и сохранение богатств Украины), так и в структуре Академии, где особенно бросается в глаза перевес украиноведческих дисциплин в Историко-филологическом отделе УАН. Постановка в центр внимания комплекса наук, связанных со своим народом, и организация вокруг него всех гуманитарных наук – ничего подобного не было в практике академий наук всего мира⁷⁵.

В Физико-математическом отделе УАН новаторство проявилось в создании чисто прикладных кафедр: технической механики, прикладной физики, акклиматизации, медицины и т.д. К созданию подобных кафедр УАН приступила на десять лет раньше, чем АН СССР. В ФМО также проявлял себя здоровый "украиноцентризм": перед прикладными кафедрами ставились задачи – взять на себя почин в объединении науки и техники на Украине, исследовать богатства Украины и т.п.

Новым в практике академий был Отдел социальных наук. Если бы реализовались связанные с ним надежды, он стал бы важной структурной частью украинского общества. Независимый от партийных и правительственных воздействий, ОСН строго научно исследовал бы состояние общества и процессы, в нем происходящие, предавал бы гласности результаты своих исследований, вынуждая любое правительство считаться с ними в своей социальной политике. В Экономическом классе ОСН должна была, например, работать постоянная комиссия для изучения социального положения народа. Кафедры Юридического класса должны были помочь созданию твердых правовых основ жизни на Украине.

В.И.Вернадскому и другим организаторам УАН она виделась не частью государственной машины, а членом всемирного содружества ученых – Союза Академий наук. УАН попыталась осуществить на практике принцип автономии науки, если не больше: "Коллегия из академиков всех Отделов составляет Академию наук. Она свободно и независимо ведет все свои дела. Для этого Академия должна не только пользоваться полной автономией, но и быть поставленной вне всяких влияний на её внутреннюю жизнь со стороны органов государственного управления, которые могут меняться"⁷⁶. При этом организаторские функции в сфере науки УАН полностью намеревалась взять на себя. Организация всех украинских научных сил была выдвинута в числе главных задач Академии. Исследовательские институты мыслились при УАН. Первые Академики подбирались так, чтобы они были людьми не только с творческими, но и с организаторскими способностями. В безнадежных (как скоро стало ясно) исторических условиях УАН совершила великую историческую попытку: создать финансируемую государством, но независимую от него надпартийную национальную самоорганизующуюся систему науки. Эта задача все еще кажется нам утопичной, хотя с каждым разом все настойчивее стучится в дверь. Незадолго до февраля 1917 г. Вернадский так сформулировал эту цель: "Государство должно дать средства, вызвать к жизни научные организации, поставить перед ними задачи. Но мы должны всегда помнить и знать, что дальше этого его вмешательство в научную творческую работу идти не может. [...] Задачей является не государственная организация науки, а государственная помощь научному творчеству нации"⁷⁷.

Отметим, наконец, некоторые чисто организационные поиски и начинания УАН. Ученые Украины отошли от жесткого закрепления всех мест для академиков за определенными кафедрами, сохранив этот принцип лишь для части дисциплин. В самом деле, такая незакостенелость – веление жизни: разве можно спланировать появление крупных ученых по отраслям науки! Отличительной особенностью УАН стала и неунифицированность структур: если в Физико-математическом отделении основными организационными единицами были исследовательские институты, лаборатории, музеи и кабинеты, то в Историко-филологическом отделении основная работа сосредоточилась в комиссиях. Поначалу Украинскую АН в Киеве отличала также разумная неспешность заполнения вакансий: разработав будущую свою структуру и наметив желательные штаты, УАН не пыталась перепрыгнуть через отсутствие кадров высшей квалификации, а ждала и искала людей, достойных избрания в действительные члены по вакантной кафедре, с тем чтобы потом вокруг них шла дальнейшая организация научного направления и соответствующего ему учреждения.

Понятно, что в реальных советских условиях многим тенденциям УАН не суждено было устоять и развиться. Но даже деформированная и советизированная, ВУАН сохраняла известную неповторимость, оставалась стимулом к образованию других национальных академий в пределах ССР.

Погром ВУАН в сравнении с АН СССР развертывался с некоторым опережением. Аресты захватили ВУАН в 1929 г. "Чистка" прямо коснулась многих академиков и привела к еще большему изменению персонального состава ВУАН, чем это было в АН СССР. Главной жертвой был выбран один из вождей украинского национального возрождения, академик С.А.Ефремов. В 1928 г. он был снят с вицепрезидентства, в 1929 г. арестован, в апреле 1930 г. приговорен по "делу СВУ" ("Спилки визволения Украини") к 10 годам "строгой изоляции", а последствии расстрелян в заключении.

Следующей по возрасту национальной академией в СССР была Белорусская. Инбелкульт фактически уже с середины 20-х годов играл роль национальной академии, формальное превращение его в АН БССР тормозилось государством. Когда же создание АН БССР было в конце 1928 г. декретировано, власть постаралась, чтобы туда не попали белорусы первого ранга, несколько человек были назначены действительными членами по вненаучным соображениям, а в Президиуме Академии с самого начала был обеспечен перевес коммунистов. Тем не менее, в первом составе АН БССР коммунисты составляли менее трети, не было присланных "из центра" лиц, а непременным секретарем назначили В.У.Ластовского, состоявшего ранее в партии белорусских с.-р., возглавлявшего в 1919 г. Совет народных министров Белорусской народной республики и вернувшегося из-за рубежа в 1927 г. Тон в АН БССР задавал гуманитарный сектор с его славяноведческой и по преимуществу белорусоведческой направленностью.

АН БССР была торжественно открыта 1 января 1929 г., а уже через несколько дней разыгрался "академический инцидент" в Ленинграде, быстро переросший в общую кампанию поисков "подозрительных" среди ученых. "Несозвучной эпохе" оказалась и АН БССР. Идеологический погром "белорусского национал-демократизма" начался в августе 1929 г., в октябре были сняты непременный секретарь В.У.Ластовский и вице-президент С.М.Некрашевич, в декабре по идеологическим мотивам исключен из академиков Н.Н.Дурново. Осенью 1930 г. были арестованы многие "нацдемовцы", в том числе шесть академиков. Среди них был один из основателей Инбелкульта, ректор Белорусского университета, историк-славист В.И.Пичета, присоединенный к "делу АН". В январе 1931 г. в АН БССР прибыл первый "варяг" – П.О.Горин (Коляда), ученик М.Н.Покровского и его сподвижник по Комакадемии и Обществу историков-марксистов. 23 января он был избран действительным членом, а затем тут же и президентом Академии. Весной началась полная реорганизация АН БССР.

В 1930 г. была сделана попытка создать свою АН в Грузии. Инициатором был философ К.Р.Мегрелидзе, заведовавший "Главнаукой" в грузинском Наркомпросе. Затем на авансцену выступил влиятельный тогда академик Н.Я.Марр – и в сентябре 1930 г. создание Академии наук ССР Грузии было провозглашено, а первый состав академиков во главе с президентом Марром утвержден. Новая АН сложилась в результате компромисса между запросами науки и ненауки и, казалось, отвечала требованиям времени: с одной стороны, в ней был представлен ряд очень сильных ученых, составивших её национальное ядро, с другой – грузиноведение не слишком выпирало (тут постарался Марр, бывший не в ладах со многими грузинскими учеными) и не должно было раздражать "центр", и едва ли не половину её действительных членов составляли руководящие деятели – партийные и хозяйственные. Однако и на такую АН Москва не согласилась⁷⁸.

Попытки создания национальных АН "снизу" были остановлены. Далее национально-государственная пирамида в науке строилась "сверху". В 1932 г. были основаны Закавказский филиал АН СССР и две её базы – Казахстанская и Таджикистанская. Из них и им подобных центров постепенно были потом созданы дочерние по отношению к АН СССР республиканские АН, похожие друг на друга.

Не будем далее дорисовывать фон, на котором происходило "дело АН". Добавим лишь несколько штрихов.

"Великий перелом" в науке слагался из множества отдельных разгромно-перестроечных кампаний – территориальных, ведомственных, дисциплинарно-тематических. Закрывались ученые общества, издательства, журналы, на их руинах закладывались принципиально другие, тут же начинавшие коренную перестройку непостроенного. Произошел фактический развал всей системы высшего образования, воссозданного потом на несколько иных основах. Развернулось немыслимое пересоздание "самой классовой и самой политической из наук", как тогда характеризовали историю. Из крупных ветвей науки она, пожалуй, испытала наибольшие потрясения и была затем приведена к уровню 1938 г. (год появления "Краткого курса истории ВКП(б)").

Сложилась и надолго утвердилась большевистская система организации науки. Система эта не была воплотившимся результатом планомерного научно-организационного строительства, как изображается в апологетической литературе. Планов была тьма, они исключали и отрицали друг друга. Общим в них было только желание поскорее "овладеть", а затем подольше "направлять".

В итоге "великого перелома" изменилась в неблагоприятную сторону среда существования науки, точнее, её духовная и социальная составляющие. "Организм" науки оказался в условиях, более удаленных от оптимальных, чем было ранее. Лишь на время и в ограниченных областях искусственно создавались более благоприятные условия (атомные, ракетно-космические, военно-химические проекты), но это не могло компенсировать ухудшения среды в целом.

Под лимитирующим и упрощающим воздействием среды деградировала (в общем) и организационная структура самой науки. Чрезмерная централизация и унификация отвечали прихоти и нуждам "варягов", пришедших в науку "володеть и княжить". Создание научных сверхмонополий, централизованное директивное "планирование", идеологические запреты и засекречивание стали преградой на путях свободного обращения идей и их носителей, что сделалось таким же тормозом, как отсутствие свободного рынка в экономике.

В результате противоборства науки и власти установилось некоторое подвижное равновесие между той и другой сторонами, точнее, может быть, взаимопроникновение требований, что нашло выражение в организационной стороне дела. Основные организационные формы науки (высшая школа, академии наук, исследовательские институты, научные общества, научные журналы, региональные центры и т.д.), изменившись, сохранились и количественно даже приумножились. Но все они были пронизаны особой системой догляда и взимания дани в пользу "партийности" науки и "государственных" интересов. Насколько можно было лишить науку её автономии, настолько последняя была у неё отнята. Зато теневые, паразитарные структуры внутри науки завладели высочайшей степенью автономии по отношению к ней. Именно там, в "тени", была все-таки построена пирамида, проросшая сквозь всю науку.

Чужеродный суперорганизм проник внутрь "естественного организма" науки, изуродовал его, ослабил, но не убил. Там, внутри, не на свету, на контакте "партийного руководства" и "руководимой" им науки, сформировались механизмы "планирования" и всепроникающей цензуры, определился корпус номенклатурных работников, приставленных к науке на разных её уровнях (учёные секретари, заместители по кадрам, работники отделов по науке).

Наука после "великого перелома" продолжала жить по своим законам в своих организационных формах, однако её собственный организм был теперь отягощен организмом-паразитом, сосущим её соки и отравляющим каждую её клеточку.

Знание прошлого, в частности "дела АН", – одно из лекарств, необходимых для выздоровления от этой застарелой и теперь уже наследственной болезни.

ПРИМЕЧАНИЯ

⁽¹⁾ Статья написана в 1989 г. В 1993 г. Ф.Ф.Перченка не стало. Уже после его смерти были опубликованы материалы "дела АН": Академическое дело 1924–1931 гг. СПб., 1993. Дело по обвинению академика С.Ф.Платонова. При подготовке настоящего издания были внесены изменения в названия архивов для облегчения работы исследователям. (Примеч. сост.)

⁽²⁾ Хотелось бы, чтобы в этом месте по ассоциации всплывало не словосочетание "теневая экономика", а шварцевское: "Тень, знай свое место!"

⁽³⁾ Полномочное представительство ОГПУ в ЛВО. (Примеч. сост.).

⁽⁴⁾ Дело "АН" помогло следователям сделать фантастическую карьеру. Трое из них – С.Г.Жупахин, А.Р.Стромин и В.Р.Домбровский – стали вскоре начальниками областных управлений НКВД (первый Вологодской, второй – Саратовской, третий – Калининской областей) [Арх. Верховного суда РФ. Оп.67 (Военная коллегия). Д.2729. Л.36].

⁽⁵⁾ Буквальный перевод:
Нам говорят, что человек предполагает,
Нам говорят, что Бог располагает.
Предполагать или располагать –
Мы все окажемся в ДПЗ.

¹ [Chernavin V.V.]. The treatment of scholars in USSR // Slav. And East Europ. Rev. 1933. Vol 11. N 32. P. 710–714; Tchernavin V.V. I speak for the silent prisoners of the Soviets. Boston; N.Y., 1935; Idem. The «Academic case». L. 1939. P.358–368.

² Беломорцев С. [Сигрист С.В.] Большевизация Академии наук // Посев. 1951. №46; Он же. Жертвы "дела" Академии наук СССР // Воля. Мюнхен, 1952. №10.

³ Вознесенский И. [Перченок Ф.Ф.] Имена и судьбы // Память: Ист. сб. Париж, 1978. Вып.1.

⁴ Ростов А. [Сигрист С.В.] Дело четырех академиков // Там же. Париж, 1981. Вып.4.

⁵ Анциферов Н.П. Три главы из воспоминаний / Примеч. С.Еленина, Ю.Овчинникова [А.И.Добкина, А.Б.Рогинского] // Там же; без развернутых примечаний см. также: Анциферов Н.П. Из воспоминаний // Звезда. 1989. №4.

⁶ Брачев В.С. "Дело" академика С.Ф.Платонова // Вопр. истории. 1989. №5.

⁷ Документы по истории Академии наук СССР, 1917–1925 гг. Л., 1986. С.38–39.

⁸ Арх. Геогр. о-ва РФ. Ф.48. Оп.1. Д.98 (1). Л.9.

⁹ Подсчитано по: Материалы для библиографии русских научных трудов за рубежом. Белград, 1931–1941. Вып.1–2.

¹⁰ Из записей В.И.Вернадского (1920-е годы):

«"Взрывы творчества" [...] должны быть резко отделены от революций. Революции в главной мере – взрывы разрушений, причем разрушается не только то, что по существу отжило, но и гибнет и в значительной мере – живое и здоровое. В результате революции создается новое, но тяжелые последствия содроганий чувствуются в течение долгих поколений.

Революционные явления наблюдаются и в научной области – но они являются извне, когда под влиянием религиозных или политических явлений в ее область вторгаются новые построения и уничтожаются старые. [...]

Революция в науке, т.о., есть разрушительный процесс; творчество всегда имеет искаженный характер; оно всегда извне.

Творческий взрыв совершенно иной; он совершается с перерывами в кругу одного народа или одной нации. Обычно не длится дольше 1–3 поколений. Оказывает влияние, если длится больше одного поколения» (Архив РАН Ф. 518. Оп. 1. Д. 162. Л.27).

¹¹ См., например, в указанных выше воспоминаниях Н.П.Анциферова и комментариях к ним материал о кружках А.А.Мейера, А.П.Обновленского, А.М.Андреевского. О.А.Добиаш-Рождественской и о "профессорском кружке".

¹² Цит. по: Горбунов Н.П. Воспоминания. Статьи. Документы. М., 1986. С.12.

¹³ Лакшин В.Я. Открытая дверь. М., 1989. С.70 (выражение И.А.Саца).

¹⁴ 2-я сессия ЦИК СССР 4-го созыва: Стеногр. отчет. Л., 1927. С.37 (выступление А.В.Луначарского).

¹⁵ В.И.Вернадский писал о "духовном раздвоении русского образованного общества", связанном с тем, что в научной творческой работе в области естествознания и математики почти совершенно не участвовало русское православное духовенство; "в этом оно резко отличалось от духовенства католического или протестантского, среди которого никогда не иссякала естественнонаучная творческая мысль и естественнонаучная работа" (Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии // Рус. мысль. 1914. Янв. 2-я паг. С.6, 5). После Октября в среде научных работников официальную идеологию и воинствующий атеизм поддержали, прежде всего, ученые-естественники.

¹⁶ В Петрограде-Ленинграде после окончания гражданской войны известен целый ряд групповых "дел", прямо направленных против интеллигенции, в том числе научной: "таганцевское дело" (1921), "дело лицеистов" (1925), "дело правоведов" (1925), "дело кружка стариков" (1927), "дело Обновленского" (1928), "дело Космической академии" (1928), «дело кружка "Воскресение"» ("дело Мейера") (1928–1929) и др.

¹⁷ Уставы Академии наук СССР. М., 1975. С.120 (§2, п."в").

¹⁸ Там же. С.123 (§22).

¹⁹ Архив РАН. Ф.518. Оп.4. Д.9. Л.20.

²⁰ Уставы... С.125 (§37).

²¹ Там же С.122 (§18, п."б").

²² См.: Тугаринов И.А. ВАРНИТСО и Академия наук // Вопр. истории естествознания и техники. 1989. №4.

²³ Архив РАН. Ф.208. Оп.2. Д.50. Л.21.

²⁴ Там же. Л.34.

²⁵ Там же. Д.57. Л.107–110.

²⁶ пять "вольных" писем В.И.Вернадского сыну: Рус. наука в 1929 г. // Минувшее: Ист. альманах. Париж, 1989. Вып.7. С.436.

²⁷ Ленингр. правда. 1929. 13 февр. Постановление производственной конференции Балтийского завода.

²⁸ Там же. 1929. 7 февр. Постановление рабочих "Красного Треугольника".

²⁹ Цит. по: Послед. новости. Париж, 1929. 5 дек.

³⁰ Более подробный рассказ о "чистке" АН см.: Перченок Ф.Ф. Академия наук на "великом переломе" // Звенья: Ист. альманах. М., 1991. Вып. 1–2.

³¹ Ахив РАН. Ф.208. Оп.2. Д.52. Л.8 об., 9.

³² Там же. Д. 57. Л. 234.

³³ Цит по: Есаков В.Д. Советская наука в годы первой пятилетки: Основ. направления гос. руководства наукой. М., 1971. С.197.

³⁴ Там же.

³⁵ Ахив РАН. Ф.208. Оп.2. Д.57. Л.240.

³⁶ Ленингр. правда. 1929. 6, 11 нояб.

³⁷ Там же. 6 нояб.

³⁸ Ахив РАН. Разд.IV. Оп.12. Д.5. Л.4,7.

³⁹ Там же. Д.7. Л.4.

⁴⁰ Там же. Ф.2. Оп.1–1929. Д.8. Л.504–505.

⁴¹ Там же. Ф.208. Оп.2. Д.52. Л.16 об., 23 об.

⁴² Там же. Разд. IV. Оп.12. Д.5. Л.66.

⁴³ Там же. Л.65.

⁴⁴ Письмо Н.С.Платоновой к В.С.Шамониной от 19 июня 1919 г. (Копия). (Собр. авт.)

⁴⁵ Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т.7. С.315.

⁴⁶ Ростов А. Указ. соч. С.472.

⁴⁷ Брачев В.С. Указ. соч. С.126–127. Следует иметь в виду, что к следственному делу Брачев не был допущен и вынужден был довольствоваться теми тремя данными ему в КГБ тисками из показаний Платонова, которые приведены в его статье.

⁴⁸ Копия реабилитационного определения Военной коллегии Верховного суда СССР от 20 июля 1967 г. (Собр. Д.Юрасова).

⁴⁹ Ростов А. Указ. соч. С.481.

⁵⁰ Должность Жупахина названа здесь по С.В.Сигристу (А. Ростову). Согласно другому источнику, Жупахин был в ленинградском ГПУ начальником экономического отдела, который ведал делами "вредителей". Во всяком случае, в разработке "дела АН" сотрудничали несколько отделов ленинградского ГПУ.

⁵¹ Ростов А. Указ. соч. С.478–479.

⁵² Там же. С.475.

⁵³ Сегодня. Рига, 1930. 23, 27 февр.

⁵⁴ Ростов А. Указ. соч. С. 473.

⁵⁵ Условия содержания С.Ф.Платонова в тюрьме известны были другим подследственным во время их содержания в ДПЗ. Здесь они описаны по воспоминаниям Сигриста, а также устному сообщению внучки Платонова – Н.Н.Фёдоровой (1978).

⁵⁶ Устное сообщение А.Б.

⁵⁷ Ростов А. Указ. соч. С.475–476.

⁵⁸ Архив РАН. Ф.1759. Оп.4. Д.11. Л.1 (письмо от 10 февр. 1928 г., оригинал: видимо, не отправлено).

⁵⁹ Сегодня. 1930. 5, 6 марта.

⁶⁰ Ростов А. Указ. соч. С.476.

⁶¹ Российская национальная библиотека (прежде: ГПБ). Ф.1001. Ед. хр. 33. Л.55, 55 об.

⁶² Копия реабилитационного определения...

⁶³ Там же.

⁶⁴ Там же.

⁶⁵ Анциферов Н.П. Указ. соч. С.86 (в "Звезде" С.133).

⁶⁶ Там же. С.87–88 (134).

⁶⁷ Уставы... С.123.

⁶⁸ Там же. С.133.

⁶⁹ Государственный архив Российской Федерации (прежде: ЦГАОР СССР). Ф.7688. Оп.1. Д.422. Л.3.

⁷⁰ Там же. Л.6–7.

⁷¹ Ростов А. Указ. соч. С.484.

⁷² Копия реабилитационного определения...

⁷³ Ростов А. Указ. соч. С.486, 471.

⁷⁴ Арх. Геогр. об-ва РФ. Ф.48. Оп.1. Д.98(1). Л.18.

⁷⁵ Здесь и далее текстуально использована прежняя работа автора, опубликованная под двойным псевдонимом: Анастасьин Д., Вознесенский И. Начало трех национальных академий // Память: Ист. сб. Париж, 1982. Вып.5.

⁷⁶ Збiрник праць Комiсiї для вироблення законопроекту про заснування Українсько Академiї наук у Київi. Київ, 1919. С.8. (из речи В.И.Вернадского при открытии Комиссии по выработке законопроекта об основании УАН в Киеве).

⁷⁷ Вернадский В.И. Задачи науки в связи с государственной политикой в России // Рус. ведомости. 1917. 22–23 июня.

⁷⁸ Подробнее о судьбе АН БССР и АН ГрССР на "великом переломе" – в указанной выше (примеч. 76) статье.

Источник: Ф.Ф.Перченок. "Дело Академии наук" и "великий перелом" в советской науке
// Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии наук СССР. М.: Наука, 1995, с.201-235.