[p. 1919]

Интервью 17.3.1993 провел Г.Е.Горелик

О: Я вам сейчас расскажу, как начиналось. В 1945 году я был демобилизован из армии. Это специальная история, и я ее рассказал в воспоминаниях о Капице. Капица, в 1944 году, во время войны, зачислил меня в аспирантуру, хотя в это время я был начальником штаба полка, зенитно-артиллерийского полка. Я был в армии, но меня зачислили в аспирантуру, потому что Ландау меня помнил: я в 1941 кончил сдавать теорминимум и должен был поступить в аспирантуру (у меня сохранилось письмо от Ландау 1941 года, я вам его дам).

Но в это время началась война, я попал в армию, в академию, и дослужился до начальника штаба полка. Для штатского человека это уже была высокая номенклатурная должность. Это уже кадровые офицеры занимали. Поэтому меня в 1944 году не отпустили, хотя Капица начал какие-то ходатайства. Но в августе 1945 года он воспользовался тем, что сидел в президиуме какого-то торжественного заседания рядом с маршалом артиллерии Вороновым. И начал его поддразнивать, стал ему говорить: "Знаете, после того как испытали атомную бомбу и сбросили ее на Японию, физики теперь уже важнее артиллеристов", поэтому "есть такой физик, и его хорошо бы отпустить". И через 3 недели меня отпустили. В сенятбре я приехал в ИФП и поступил в аспирантуру. Конец 1945 - начало 1946 года ушло у меня на восстановление моей спортивной научной формы, на вовсстановление связей с лабораторией, поскольку у Ландау был стиль, что он начинал свой трудовой день с посещения лаборатории. Интересы экспериментаторов имели всегда приоритет. И я, следуя традициям Ландау, установил некую дружбу с лабораториями, которые занимались сверхтекучестью гелия. Это Пешков, Андроникашвили. И, установив с ними контакт, я начал пытаться осмысливать то, чем они занимались. Это было начало 1946 года. В это время никаких разговоров об атомном проекте не происходило.

В августе 1945 года, сейчас мы знаем, был создан Специальный комитет под председательством Лаврентия Берии, в который входили Капица, Алиханов, Курчатов, и который должен был заниматься атомными делами - разрабатывать программу по созданию атомной бомбы в СССР. Это сложная интрига, каким образом Капица испортил отношения с Лаврентием Берия. Но сейчас ясно следующее: Капица в 1945 году написал письмо Сталину, он был недоволен тем как Берия проводил заседания этого Специального Комитета (за этим в действительности есть еще большой сюжет). Он написал Сталину письмо, в котором просил освободить его от членства в этом комитете, и ссылался на то, что, мол, Берия руководит работой комитета в каком-то смысле непрофессионально, как дирижер, который не знает партитуры. По существу-то он был прав. Ясно, что Берия не разбирался в физике и не мог понимать детали. Но сейчас известно, что Капица раздражал Берию, потому что он непрерывно говорил: "Что это мы будем идти по пути американского проекта, повторять то, что делали они? Нам нужно найти наш собственный путь создания атомной бомбы". Эти разговоры вполе естественны для Капицы, который всегда работал очень оригинально, и для него делать работу, которую уже сделали другие, было совершенно неинтересно. Но в действительности Капица не все знал. У Лаврентия Палыча в кармане лежал чертеж бомбы, как мы теперь знаем, - точный чертеж, где были все размеры, все веса, и все материалы. Этот уникальный документ был передан нашей разведкой до первого испытания атомной бомбы. Чертеж той бомбы, которая испытывалась, находился у Лаврентия Палыча в руках, известно, что с этим был ознакомлен Курчатов, но я даже не уверен, был ли с этим знаком Юлий Борисович [Харитон]. Ясно, что источник этой информации был столь законсперирован, что любая утечка информации была просто ужасно опасна.

Так что Берия знал о бомбе в этот момент больше, чем Капица. Поэтому в каком-то смысле партитура была у Берии в кармане, он мог не понимать ее, но партитура была, и он не мог сказать об этом Капице. И поэтому непрерывные разговоры о том, что надо искать свой путь, по-видимому, раздражали Берию. Но он не мог сказать Капице: "У меня в кармане есть чертеж! И что вы нас уводите в сторону!" И это стало ясно мне сейчас, что интрига с Берией более сложная. На тот момент Капица был прав, но и Берия был прав, у него партитура все-таки в кармане была.

Ясно, что после того, как Капица написал письмо, сотрудничество с Берией, со Специальным комитетом стало невозможным. А кроме того, Капицу еще раздражала ситуация с кислородом. У нас с внедрением всегда было сложно, и хотя он изобрел необыкновенно эффективный метод получения жидкого кислорода, но "внедрить", как у нас говорится, он не мог. И этим воспользовались его враги, которые уже обвиняли его во вредительстве. Так что над ним нависли серьезные угрозы. Ясно было, что он долго не удержится. А письмо он написал Сталину с расчетом, что его отпустят из кислородного комитета, отпустят из Специального комитета по атомным делам, но институт ему оставят. И он считал, что он сыграет вничью. Но это не вышло. Написав жалобу на Берию, он, конечно, сыграл азартно, но в каком-то смысле спас себе жизнь, потому что Сталин не дал Берии его полностью уничтожить, сказал, по-видимому: "Делай с ним все, что хочешь, но жизнь сохрани".

Это было осенью 1946 года. Капица был смещен со всех своих должностей, включая ИФП, по существу был сослан в ссылку, подмосковную, на дачу. Он там находился 8 лет. Это другая эпопея.

Что мне запомнилось? Где-то в июле или августе Капица сидел на скамеечке в саду Института физических проблем с генералом. Очень долго. У него было озабоченное лицо. У него был долгий разговор, мне почему-то запомнилось на всю жизнь: Капица, сидящий с генералом в садике, примерно в августе. А вскоре он был смещен со всех постов.

А генерал воцарился в институте, это был генерал-лейтенант Бабкин, Алексей Никитич, кажется, его звали. А.Н.Бабкин был такой добродушный человек, я с ним практически никогда не взаимодействовал, хотя он был легально в институте. Официально он назывался уполномоченным Совета Министров, а был личным уполномоченным Берии. До того, как он стал наместником Берии в ИФП, он был Министром Госбезопасности в какой-то из среднеазиатских республик.

Появился генерал-лейтенант Бабкин, и с этого момента начали происходить изменения в институте. Я в то время был аспирантом, но уже осенью, после смещения Капицы, директором института был назначен член-корреспондент А.П.Александров. Он работал в Ленинграде в институте Иоффе, переехал в Москву и вселился в коттедж Капицы. Других, скажем так, деликатных ситуаций не возникало. Анатолий Петрович был очень доброжелательный человек, и по существу сохранил атмосферу, которая была создана в институте Капицей.

Бабкин не скрывался в своем кабинете, он бывал на собраниях института, на партийных собраниях, был даже на партийном учете в институте, т.е. он был абсолютно легален. Был у него секретарь - ст. лейтенант Смирнов. Лично мне не пришлось с ним взаимодействовать, но его дух витал в институте, и несомненно, перестройка, которая началась в институте при Александрове, осуществлялась под контролем генерала Бабкина. Он вникал во все. Естественно, как человек, представляющий соответствующую организацию, занимался и подбором кадров. Подбор кадров всегда оставался одной из важнейших задач соответствующих организаций.

Я уйду немножко в сторону, но расскажу историю, которую никто не знает, которую можно назвать новеллой, и название этой новеллы "Смерть Чойбалсана". В это время, в 1950 году, в институте был молодой аспирант - Алеша Абрикосов, с которым мы вместе уже работали. Он не участвовал в закрытых работах, которыми занимался Ландау, а занимался своими открытыми исследованиями. И Ландау хотел оставить в институте этого талантливого молодого человека. Ландау пошел к Анатолию Петровичу, чтобы договориться об этом. А Алеша должен был через полгода или год защищать диссертацию. А.П. попросил у Льва Давыдовича некоторое время на раздумье. И через некоторое время А.П. сказал Ландау: "Абрикосова оставить нельзя, возражает Бабкин". Дело в том, что мать Абрикосова звали Софья Давыдовна, она была известный патанатом, а отец Абрикосова был академик - Алексей Алексеевич Абрикосов, в Москве имеется улица его имени, известный патанатом, член нашей академии. Мать была тоже патанатом, но не столь высокого ранга. Бабкин, по-видимому, объяснил Александрову, что раз мать - Софья Давыдовна, из этого следует, что Абрикосов - племянник Ландау, потому что Ландау звали Лев Давыдович, и поэтому его оставить нельзя. И А.П. сказал: "Я сделал все, что мог, - вопрос решить невоможно". Абрикосова стали устраивать в Институт физики земли, и он даже успел сделать хорошую работу по внутреннему строению планеты Юпитер - классическая работа по металлическому водороду. Эта работа была сделана в тот период, когда Абрикосова не оставляли в ИФП, и он подыскивал себе работу в Институте физики земли.

Но тут через некоторое время, через пару месяцев вдруг в газете "Правда", на первой странице, появляется огромный некролог с портретом маршала Чойбалсана, который был вождем монгольского народа. И, как всегда, некролог подписан вождями нашего народа. Раньше было принято, что некрологи дополнялись медицинским заключением и протоколом вскрытия. Надо сказать, что в те годы юридически документация осуществлялась очень тщательно, щепетильно. И вот под протоколом вскрытия стояли подписи известных паталогоанатомов, и среди них, в конце, стояла "С.Д.Абрикосова". И это произвело такое впечатление на Бабкина, - что мать Абрикосова допустили к исследованию трупа Чойбалсана, - что на следующий день он дал разрешение взять Абрикосова в институт! Таким образом, смерть Чойболсана по существу определила будущее Абрикосова. Эту историю я давно знаю, я ее берег, но сейчас решил ее рассказывать.

До появления Бабкина, как всем известно, в 1946 году, летом был запущен первый экспериментальный реактор. Тогда это называлось Лабораторией номер два, и, по-видимому, с этого момента начинается реальная деятельность по созданию и нашей атомной промышленности, и центров, в которых должна была создаваться бомба. В это время происходит, в неком смысле, мобилизация физиков для участия в Атомном проекте. Осень 1946 года. Но при этом было все так сделано и организовано, что физики, которые были привлечены к работе над атомным проектом, были свободны также продолжать и свои основные исследования. Поэтому наш атомный проект в этом смысле был более человечен, чем американский, где люди были изолированы в Манхэттэнском проекте, и в это время полностью прекратилась их всякая научная деятельность. Считаю, что это пример конверсии на оборону, когда с мирных рельс переводилась наука на военные рельсы, однако при этом за годы создания атомной бомбы наша физика не потеряла своих позиций в науке. Например, в физике низких температур - как был ИФП лидером в мировой физике, так сохранил это лидерство, даже в отсутствие Капицы все равно сохранялось лидирующее положение в мировой физике. Мы печатали статьи по физике низких температур, я успел сделать две диссертации по физике низких температур - кандидатскую и докторскую - за годы участия в атомном проекте. Организация была сделана довольно разумно. Не было такого, что нужно сидеть и день и ночь работать над атомной бомбой.

В: Как Вы это понимаете? Мудрость вождей? Или повезло? Неужели Берия понимал тонкости психологии научного творчества?

О: Я не знаю, что понимал Берия, но уже руководители проекта, такие, как Курчатов, Ю.Б.Харитон, они занимались этим так, как занимаются ученые. Если нужно было мобилизовать людей в большей степени, они это делали. Тем, о ком было ясно (как о Ландау), что он не поедет на Объект, они давали возможность свободно дышать.

В: Это, видимо, означает, что Курчатов имел большой вес у Берии.

О: Курчатов имел большой вес и у Сталина и у Берии, но я думаю, что, может быть, в такие детали Берия и не вникал. Организация научных коллективов находилась все-таки под контролем ученых, таких как Харитон, Курчатов.

Теперь, как все начиналось в ИФП. В декабре 1946 года меня перевели из аспирантов в младшие научные сотрудники, и Ландау мне объявил, что теперь я должен буду заниматься вместе с ним работами над атомной бомбой. В это время теоретический отдел у Ландау был очень маленьким, сотрудниками был Е.М.Лифшиц и я, - два сотрудника. Та деятельность, которой должен был заниматься Ландау, была связана с большим объемом численных расчетов, потому что задачи, которые нужно было решать, аналитически не решались. Хотя Ландау был как раз чемпионом по точным решениям. Но эти задачи не решаются точно.

Поэтому при теоротделе было создано вычислительное бюро. Набрали примерно 20-30 девушек, получили немецкие "Мерседесы", электрические. Над ними был поставлен - возглавлять вычислительное бюро - математик Наум Мейман, старый друг Ландау, знакомый с ним еще с Харькова, он ученик казанского математика Чеботарева, замечательного математика. Мейман очень рано проявил свой талант. Математик он был не прикладного характера, не очень был знаком с физикой, но довольно быстро освоился. И он возглавил вычислительное бюро. Пригласили еще математиков: Молчанова, Чудова, Каждана, которые затем стали известны в области численных методов решения дифференциальных уравнений.

К нам в теоретичский отдел был переведен сотрудник Зельдовича Сергей Дьяков, который при Зельдовиче уже начинал деятельность в области атомной бомбы, в Институте химфизики. Вот, по существу, вся команда, которая начала заниматься атомной бомбой.

Первая задача, которую нам дали, - мы должны были рассчитывать все процессы, которые происходят при взрыве, включая выделение энергии и - это звучит несколько кощунственно - коэффициент полезного действия - насколько эффективно работает бомба, насколько эффективно используются делящиеся компоненты. Такая задача была поставлена перед Ландау. Для того, чтобы решить такую задачу, необходимо найти характеристики процессов, которые там происходят, скажем, теплопроводности и т.д., при тех высоких температурах, которые возникают при взрыве, - много разных процессов. Дальше необходимо было решить дифференциальные уравнения, которые описывают эти процессы: термодинамику, теплопроводность, диффузию нейтронов и т.д. Это система дифференциальных уравнений, нелинейных, с коэффициентами, которые зависят от параметров. И это можно было решать только численными методами.

Мы не занимались никакой конструкцией, нам давались исходные данные, т.е. геометрия объекта, а мы должны были по этой геометрии и начальным условиям решить задачу о том, как будет происходить взрыв.

Первая задача была связана с созданием обычной атомной бомбы. Естественно, мы ничего не знали о той информации, которую поставляла наша разведка. Для нас были исходные данные и все. Как они были получены, каким способом, это не входило в нашу задачу.

Говоря об информации, которая поступила от разведки, должен сказать, что она на меня, - сейчас, после публикации в нашей прессе, - произвела огромное впечателние. Потому что уж такие детали, размеры, вес, вся геометрия и материалы были описаны. Это довольно мощная информация, но, конечно, все равно, оставался вопрос, как это все сделать. Нужно иметь в виду, что сразу после испытаний бомбы и бомб, брошенных на Японию, американцы выпустили так называемый отчет Смита. Синенькая книжка, в мягкой обложке. И в этом отчете Смита содержалась довольно большая информация, т.е. все идеи были известны, какие материалы и т.д., но детали геометрии, как эта система поджигается и т.д. этого не было, конечно, известно. Но это не входило в нашу задачу. У нас были начальные условия, нам нужно было посчитать, что будет происходить во времени, как будет происходить взрыв, какие там будут идти процессы. Надо сказать, что задача это была непростая, процессы эти зависят и от времени и от пространственных координат. Нужно было решать нестационарную задачу для уравнений в частных производных.

Первая задача - создание обыкновенной атомной бомбы. И эту задачу мы решали таким образом, чтобы обойти трудности с интегрированием уравнений в частных производных. Поэтому производились некоторые усреднения, которые позволяли сводить уравнения к обыкновенным дифференциальным уравнениям, а затем эти уравнения интегрировали. Это была довольно кропотливая работа, потому что считали вручную, на "Мерседесах". Мы распределили задачу между большим числом девушек, так что все это было согласовано, состыковывалось. Эта задача, как известно, в 1949 году была успешно решена.

Сергей Дьяков по существу присоединился к нам в 1949 году, на первом этапе его не было.

В: А Вы просчитывали одну конструкцию или серию?

О: Мы просчитывали ту конструкцию, которую испытывали.

В: И Вам известно соответствие ваших результатов?

О: Известно, что соответствие было очень хорошим. Оказалось, что наши расчеты находились в очень хорошем согласии с результатами первых испытаний.

В: А известно ли было Вам, что эти расчеты как-то дублировались?

О: На этом этапе, может быть чуть позже, была создана параллельная группа, которая выделилась из Математического института. Тогда это называлось Отделение прикладной математики. Директором этого отделения был Мстислав Всеволодович Келдыш. У него в этом отделении был отдел, который возглавлял А.Н.Тихонов. И эта же задача была поручена А.Н.Тихонову, но так как в то время они еще физическими процессками заниматься не могли, то на первом этапе их участие я точно описать не могу. Не исключено, что мы им дали все необходимые физические параметры, т.е. все кинетические коэффициенты, все характеристики процесса, а уравнения они, может быть, тоже интегрировали. Но так как мы применяли довольно оригинальный метод усреднения, то я не уверен, что на первом этапе все дублировалось. В дальнейшем они дублировали все наши решения. Уже с 1949 года точно.

Испытание 1949 года было столь успешным, что ученых осыпали невероятными наградами. Правда, до меня это не дошло. Но на уровне Ландау этот дождь состоял в том, что выдали всем ученым дачи, не говоря о разных привилегиях, и даже для детей, чтобы поступать в ВУЗы без экзаменов, например.

Когда начинался проект в 1946 году, то Сталин понял, сколь важна наука, и начал с важнейшего, я думаю, дела - поднятия престижа ученых в стране. И он понимал очень правильно, как это сделать. В 1946 году были установлены новые зарплаты для ученых, зарплата профессора превышала примерно раз в 5-6 среднюю зарплату служащего в Советском Союзе. И эти зарплаты были установлены не только физикам, а всем ученым со степенями. Надо прямо сказать - это было сразу после войны, когда в стране была ужасная разруха... И Сталин понял, что нужно поднять престиж ученых. А престиж ученых в обществе так или иначе определяется также заработной платой. И не только потому, что ученый может при этом купить больше продуктов и т.д. Не в этом даже дело. А в том, что в обществе известно: ученые очень высоко ценятся. И это имеет следующий эффект: молодежь идет в науку, поскольку это престижно, хорошо оплачивается, дает положение в обществе. Это кроме того, что если человек талантлив, ему хочется заниматься наукой. Это был мудрый шаг. У нас говорили часто о нашем мудром вожде. Был ли он мудр всегда, не будем обсуждать, - об этом сейчас много говорится, и мы знаем все. Но это был поистине мудрый шаг, потому что зарплаты, которые Сталин установил ученым в 1946 году, оставались неизменными до 1991 года!

45 лет зарплаты не менялись, и ученые могли спокойно заниматься наукой. Зарплаты за эти годы повышались разным категориям: учителям, врачам, но все равно они оставались значительно ниже сталинских зарплат, которые он установил ученым. Это поразительный факт. Когда рассказываешь за границей, что у нас 45 лет не пересматривалась зарплата, то они удивляются: как это может быть, ведь инфляция была?! Была. И тем не менее, несмотря на инфляцию, зарплаты ученых до 1991 года были достаточны для того, чтобы наша наука могла очень успешно развиваться. Известно, что наша наука занимала, как говорят на казенном языке, передовые позиции в очень многих областях и сохраняла эти позиции почти до конца перестройки.

Я об этом сказал, потому что считаю это довольно важным обстоятельством - понимание того, что престиж ученых даже важнее зарплаты. Сталин решил это прямым, лобовым способом. Но престиж науки очень важен для ученого, это его положение в обществе. Вот в настоящий момент положение ученых низведено до такого состояния, что ученые - это люди уже не знаю какой категории в нашем обществе. Кто их серьезно здесь воспринимает?! Если говорить в более широком плане, с учетом реалий сегодняшнего дня, то поразительно следующее. Наше правительство Гайдара - правительство молодых кандидатов наук, бывших младших научных сотрудников Академии наук - ни разу не сделало какого-либо серьезного заявления, я уж не говорю о серьезных действиях, в поддержку науки! Однажды в 1991 году о значении фундаментальной науки сказал Президент Ельцин. Но реально об этом заговорил только новый премьер-министр Черномырдин, который, перечисляя пять основных приоритетов его правительства, среди которых было на втором месте решение продовольственной проблемы и сельскохозяйственной проблемы, на пятое место поставил фундаментальную науку. Т.е. среди основных приоритетов упомянул уже науку. Я считаю, что это уже большое достижение. Я знаю реакцию ученых: даже замечание Черномырдина, которое ему ничего не стоит, произвело впечатление на ученых, - появилась надежда, что здесь можно будет выжить и науку можно будет продолжать. Даже слова имеют значение в нашем обществе, а наше правительство пренебрегает этим. Если оно не имеет средств, хотя бы слова надо произносить в поддержку науки! Общество следит за этим.

В: Вы не могли бы высказать свое отношение к тому, что Вы делали?

О: Я занимался этим с большим интересом. Задача, которая передо мной стояла - в каком-то смысле быть координатором между Ландау и математиками. Математики получали уравнения уже в обезразмеренном виде, так что из этих уравнений о параметрах оригинальной бомбы ничего нельзя было узнать. Настоящие параметры знал только я, а математики получали это уже с измененными коэффициентами. Реально о конструкции догадаться было невозможно. Так это делалось, такой был порядок. Математикам и не нужно было это знать. Мы с Ландау находились в постоянном контакте.

Мне запомнилась одна история. Как вы знаете, одна из главных характеристик атомной бомбы - это критическая масса, критические размеры, которые определяются плотностью, физическими параметрами, материалом, из которого сделана. Но такую задачу никто никогда не решил для произвольного распределения вещества, с неизвестными параметрами - как найти эту критическую массу. И я помню, мне удалось, по разным предельным формулам, которые мы получали для разных предельных случаев, получить необычайной красоты интерполяционную формулу. Я ее, честно говоря, сейчас уже не помню, но помню, что это была формула, которая содержала двойной интеграл и т.д. Невероятной красоты интерполяционная формула. Она использовалась, может быть и сейчас используется. Помню, что Ландау был в восторге от этого результата. Он был настолько в восторге, что в этот день подарил мне фотографию, она у меня хранится, с надписью: "Дорогому Халату...". Поэтому мое впечатление было, что Ландау этим занимался так, как он занимался вообще наукой, т.е. с полной отдачей и очень серьезно. А так как то, что он делал, он мог делать только на очень высоком уровне, то все делалось по тем временам на очень высоком уровне. Я позже вернусь к этому вопросу.

Начиная с 1949 года, после того как мы закончили эту работу, началась другая деятельность. В это время были достигнуты большие, так сказать, идеологические прорывы в группе Игоря Евгеньевича Тамма. В этот момент Андрей Дмитриевич придумал свою первую идею, так он ее называет в своих воспоминаниях, Виталий Лазаревич Гинзбург придумал идею номер два, так ее назвал Сахаров. И из первой и второй идеи была придумана конструкция первой водородной бомбы. Я буду употреблять терминологию А.Д.Сахарова.

Я должен сказать, что идея номер один на меня произвела огромное впечатление, я считал ее просто гениальной, восхищался, как Андрей Дмитриевич до такого додумался. Хотя она действительно физически проста и сейчас ее можно школьнику объяснить.

Идея номер два тоже в действительности сейчас всем очевидна. Зачем заранее готовят тритий, если можно его производство организовать прямо в процессе взрыва. Это идея Виталия Лазаревича. Я не знаю до сих пор, была ли она в то время известна американцам. Во всяком случае, после первого испытания в 1953 г. нашей водородной бомбы, основанной на этих двух идеях, были какие-то разговоры о том, что об использовании лития-6 в водородной бомбе американцы узнали из анализа продуктов взрыва нашей водородной бомбы. Так ли это, я не знаю, но такое до меня доходило. У меня нет достоверных доказательств, и когда американцы додумались до использования лития-6, я не знаю. Ясно, что у нас это все было совершенно независимо, ясно, что идея бомбы, которая была взорвана в 1953 году, лидером создания которой стал А.Д.Сахаров, эта идея была чисто оригинальной, и уже, как говорится, никаких чертежей у Лаврентия Павловича в кармане заранее не было. В этом можно быть убежденным. Это наш отечественный продукт.

Надо сказать, что в это время возникло некоторое трение между Ландау и Зельдовичем. Дело в том, что в развитии первого проекта - атомной бомбы - Зельдович играл одну из ведущих и решающих ролей. Но Зельдович человек очень инициативный, активный, и он за спиной Ландау пытался договориться с А.П.Александровым о том, чтобы втянуть Ландау еще в какие-то задачи. Когда Ландау об этом узнал, он очень разозлился, и, разговаривая в моем присутствии с Зельдовичем, сказал ему очень резкие и сильные слова, и объявил, что прекращает с ним всякие отношения. Ландау считал, что Зельдович вообще не имеет права разговаривать за его спиной и придумывать для него работу. После этого Ландау даже заявил мне: "Подальше от суки Зельдовича".

Должен сказать, что у меня с Яковом Борисовичем Зельдовичем отношения потом были дружеские и Ландау тоже продолжал с ним дружески сотрудничать, но в области этих, как они назывались, специальных дел, - а все, чем мы занимались, называлось специальным заданием правительства, между собой мы называли спецделом, - так вот в области спецдела Ландау не хотел сотрудничества с Зельдовичем, и уже работы над водородной бомбой велись в сотрудничестве с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. И задания получали написанные рукой А.Д.Сахарова.

В связи с этим я хочу рассказать вам историю, которую никто не знает, и которая показывает, что когда люди пишут мемуары, даже профессионалы, они не все детали помнят хорошо. И для читателя-неспециалиста нужны комментарии.

Во время работы над водородной бомбой наши расчеты велись параллельно с группой Тихонова в отделении прикладной математики у Келдыша. Задания на расчеты, которые мы получили, были написаны - я помню эту бумажку - рукой А.Д.Сахарова. Это был лист в клеточку, исписанный от руки, с двух сторон, зеленовато-синими чернилами, и этот лист содержал всю геометрию, все данные первой водородной бомбы. То есть это был документ неслыханной секретности, это нельзя было доверить печатать никакой машинистке и т.д. Несомненно, американцы этого варианта не знали, в 1950 году они его не знали. Хорош он или плох, это другой вопрос, но они его не знали. Если и был в это время настоящий секрет, это был секрет, написанный на этой бумажке рукой Сахарова. Эта бумажка попала в мои руки для того, чтобы подготовить задания для математиков, написать дифференциальные уравнения на все расчеты. В это время мы уже решали задачу с учетом всей геометрии, в зависимости и от времени и от пространства. Должны были произвести расчеты и решить дифференциальные уравнения в частных производных. Задача была на много порядков выше, и то, что нам удалось ручным способом эту задачу решить, это, конечно, чудо. По существу в этот момент произошла революция в развитии численных методов интегрирования уравнений в частных производных, и она начиналась в Институте физических проблем под руководством Ландау.

Вернемся к этой бумажке. В воспоминаниях Сахарова [c.142] написано, что у Тихонова одна не очень важная бумажка, связанная с этим проектом, была утеряна в первом отделе. Малозначащая, как он пишет, бумажка. И начальник первого отдела - после того как к нему приехал высокий генерал из Госбезопасности и с ним переговорил, а найти бумажку было невозможно, - покончил жизнь самоубийством. И Андрей Дмитриевич приводит этот пример как пример нравов, что вот человек покончил самоубийством, потому что потерял малозначащую бумажку.

В действительности, я знаю, какую бумажку потеряли - это была та бумага, которая была у нас в течение месяца или двух в ИФП, хранилась в первом отделе. Это была одна страничка. Я помню, как она хранилась, для нее были сделаны специально картонные обложки, она не хранилась ни в каких делах, - отдельно в картонных обложках прошита, и хранилась совершенно отдельно, как документ особой важности. Она хранилась в течение двух месяцев, мы ею пользовались, я тогда держал ее в своих руках.

После этого для продолжения расчетов у Тихонова эта бумага была переслана в отделение прикладной математики. И там она и была потеряна. Андрей Дмитриевич не помнит, какая бумага была потеряна. Была потеряна одна страничка, на которой была написана вся его идея со всеми размерами, со всеми деталями конструкции и с подписью "А.Сахаров". Написана зелеными чернилами на двух сторонах бумажки в клеточку. Поэтому, утеря такого документа является совершенно... Объяснить это... Я не знаю других случаев за время моего участия в этих проектах, чтобы был утерян какой-либо документ. Был утерян всего один документ, но, зато, какой!

Эта история показывает, что память... Андрей Дмитриевич был на объекте, он, может быть, слышал историю, но, может быть, и не знал, какая бумажка. Пропала бумажка, но какая! Я знал об этом случае. И этого человека помню, поскольку с первым отделом приходилось иметь дело. Добродушный человек, средних лет, в военной форме без погон. По-видимому, то, что называется "резерв госбезопасности". Наверно, высокого ранга. Женщина, которая с ним работала, была наказана, уволена, что-то с ней было. Тогда говорилось, что не исключено, что бумажка эта была сожжена по ошибке, - какие-то бумаги сжигались - может быть она не хранилась так тщательно, поскольку это была страница, да еще исписанная от руки. Ее могли по ошибке уничтожить. Скорее всего это объяснение правильно. Но я знаю, как тщательно ее хранили в ИФП! Эта бумага, видимо, по правилам, не должна была быть вшита ни в какие дела, должна была храниться отдельно.

Теперь о задаче, которая перед нами возникла. Нам нужно было решать уравнение в частных производных. Эти задачи решаются так, что у вас есть в начальный момент какие-то данные, как функции координат, дальше нужно находить в каждый следующий момент времени соответствующие параметры, характеризующие эту систему. Здесь очень важно, что интегрирование нужно производить во времени - развитие этого процесса. А уже было известно, что имеется некоторое ограничение на интервал, который можно использовать для интегрирования уравнений. Этот максимальный интервал во времени очень мал, это не физическое, в каком-то смысле, ограничение, но считать вручную уравнения в частных производных, да еще с очень мелким шагом по времени, - это бы отняло у нас годы, а нужно было решать задачу за месяцы. Если вы превысите интервал по времени, то возникает неустойчивость, которая полностью разрушает результаты. Результаты, которые вы будете получать, превращаются в хаотический набор чисел. И вот это была главная задача, которую впервые нам с Ландау и Мейманом удалось решить. В собрании сочинений Ландау есть такая странная работа "Численные методы интегрирования уравнений в частных производных методом сеток". После того как она была рассекречена, была опубликована в материалах некоего математического конгресса и затем в трудах Ландау. Многие не обращают внимания, но иногда задумываются: "При чем Ландау к численным методам интегрирования?"

Надо сказать, что эта задача об устойчивости численных методов была впервые решена в отделе Ландау, у нее три автора. Это было нетривиально вот почему. В отделе у Тихонова считали, что никакой проблемы устойчивости вообще не существует, и из отдела Тихонова высокому начальству докладывалось, что мы выдумали несуществующую проблему. Если не думать об устойчивости, то вместо гладких кривых возникает такая пила. У Тихонова эту пилу сглаживали с помощью лекала и т.д. Это же кустарщина, и, конечно, таким образом никаких достоверных результатов нельзя получить.

И я помню такое историческое заседание, которое проходило в ИФП под председательством М.В.Келдыша, оно длилось несколько дней. На этом заседании мы доказывали, что есть проблема, и что мы ее решили, а группа Тихонова доказывала, что вообще такой проблемы об устойчивости численных методов не существует. Келдыш отличался невероятной ясностью ума и пониманием, и в результате пришли, как теперь говорят, к консенсусу. Консенсус состоял в том, что мы получили приказ от высокого начальства - генерала, который курировал наши работы, - это известное лицо, Николай Иванович Павлов, который возглавлял Главк, занимавшийся созданием бомбы. Мы получили приказ от Павлова передать все наши численные схемы в отдел Тихонова. В дальнейшем у Тихонова начали интегрировать уравнения, и убедились, что разностные схемы, которые мы разработали, наиболее оригинальны, поскольку мы сначала решили вопрос об устойчивости, а потом нашли возможность как обойти трудности. И здесь уже, это мое авторство, так называемые неявные схемы. Сейчас это хорошо известно. Я придумал такие разностные схемы, в которых неизвестные во времени величины будущего, включались в разностные уравнения, т.е. уравнение становилось неявным - не просто следующий шаг находится по предыдущему, а еще неизвестное частично включается в предыдущий шаг. Такие схемы уже были решены при ограничении на шаг по времени. Это придумал я, эти неявные схемы необычайно красивы. И они позволили нам считать быстро. Позже эти схемы были усовершенствованы. Усовершенствование придумал И.М.Гельфанд, который работал у Тихонова. Но основная идея неявных схем принадлежит мне. И эти схемы позволили решать задачу не за годы, а за месяцы.

Так что вопрос об устойчивости был решен волевым способом, генерал Павлов приказал Тихонову следовать нашим схемам. Таким образом был снят с повестки дня вопрос об устойчивости численных методов. В дальнейшем, конечно, численные методы развививались в отделе Тихонова очень сильно, когда мы - Ландау , я - уже отошли от этих дел. Писались книги, и многие ученые из окружения Келдыша стали известными специалистами по численным методам, много нового внесли. Проблема развивалась, но начало было сделано физиками.

Ландау вообще в это время о математиках был невысокого мнения, он часто мне говорил: "Мы-то с вами знаем, что математики в ХХ веке - это физики-теоретики". Он вообще любил классическую математику, об этом я писал. Например, в то время в физике в теории аномального скин-эффекта для поведения электронов в металле в магнитном поле был применен метод Хопфа-Винера для решения интегральных уравнений. Это исключительно оригинальный и эффективный метод, когда задача поставлена в полупространстве. Ландау рассматривал метод Хопфа-Винера как пример настоящей математики, и был восхищен. Правда, затем, кажется, в 1961 году он встретился с Винером. Винер признается отцом современной кибернетики и имеет реальные заслуги, однако как собеседник он был, наверно, не очень интересным. И поэтому Ландау после завтрака-ланча у Капицы с Винером прибежал ко мне и сказал: "Боже мой, большего ..., - я тут пропущу слово, - чем Винер, я не встречал". Винер на него произвел ужасное впечатление, и он мне сказал: "По-видимому, этот метод придумал Хопф".

Вот так мы участвовали в этой задаче. Надо сказать, что я лично получал удовольствие от этих занятий, и за это же время успел подготовить две диссертации.

В 1952 году как раз мы заканчивали расчеты по водородной бомбе, и я представил докторскую диссертацию, защитил ее в мае 1952 года. И эта защита интерферировала с нашей спецзадачей следующим любопытным образом. Тут уже человеческий фактор. Была назначена защита, и оппонентами у меня были академик Боголюбов, Гинзбург и Илья Лифшиц из Харькова. Лучшую команду придумать невозможно. Моя докторская была посвящена теории сверхтекучести. В 1946 году Боголюбов сделал классическую работу по теории сверхтекучести, рассматривался как ведущий эксперт в этой области, и он был приглашен. Кроме того, здесь было нечто символичное, потому что я занимался сверхтекучестью в духе Ландау, а оппонентом пригласили Боголюбова - представителя совершенно другого направления, более математического, может быть, несколько оторванного от реальной физики, но совершенно оригинального, нетривиального подхода к этой задаче. Боголюбов в это время находился на объекте, известно, что его тоже привлекли к работе над водородной бомбой, его ученики довольно успешно работали. Я не могу оценить важность его участия, Боголюбов был выдающийся математик, прекрасный теоретик, но не для таких прикладных задач. Его с трудом загнали на объект, и чтобы уехать оттуда, ему нужно было разрешение того же генерала Павлова, чтобы приехать ко мне на защиту. А Павлов ему не разрешил, потому что боялись, что он приедет в Москву, и не захочет ехать обратно на объект. Поэтому он не мог приехать ко мне на защиту. Был приглашен четвертый оппонент - академик Лазарев из Харькова, экспериментатор, однако, нужно было иметь письменный отзыв основного оппонента. Утро защиты - а отзыва еще нет, и когда начался совет, в зал вбежал Георгий Николаевич Флеров - известный человек, имевший отношение..., который приехал с объекта и привез отзыв на защиту.

Это - пример, какие доброжелательные отношения были в нашей среде. Все понимали, что человек защищает докторскую диссератцию, - а тогда защита докторской была не таким частым явлением как сейчас, - и что надо помочь, и раз Боголюбову не разрешили приехать, то Флеров, который, по-видимому, имел разрешение постоянно курсировать между Москвой и объектом, приехал и привез отзыв. Мне кажется, это - пример человеческого фактора в то время. Это май 1952 года.

В 1952 году мы вовсю развернулись, мы уже все понимали, как считать. Расчеты водородной бомбы к началу 1953 года были закончены. В 1953 году были проведены испытания. Совпадение с расчетами оказалось замечательным. Это август 1953 года. К тому времени Сталин уже умер. Все участники получили всякие награды, Сталинские премии. Кто получил Героя, кто - орден, это были последние Сталинские премии. По совпадению, я получил первую Сталинскую стипендию и последнюю Сталинскую премию.

В 1939 году тоже для поднятия престижа науки были учреждены Сталинские стипендии. И вот в 1939 году я, студент Днепропетровского университета, получил Сталинскую стипендию среди первых Сталинских стипендиатов. Я был необыкновенно богат, мама моя была очень горда. Я мог покупать шоколадные конфеты и угощать девушек шоколадом в неограниченном количестве. Это было 500 рублей, тогда - большие деньги. В нашем Днепропетровском университете по физике и математике было 4 стипендии. Университет был хороший, в частности, академик С.М.Никольский - математик читал мне теорию функций комплексного переменного. Университет был высокого класса. Я могу перечислить моих учителей. И учились мы по конспектам Ландау в Харькове. В то время разрыв между провинцией и Московй в уровне преподавания был незначительным. Думаю, что нас учили не хуже, чем в Московском университете.

Так я получил первую Сталинскую стипендию и последнюю Сталинскую премию. Сталинские премии мы получали с формулировкой "за выполнение специального задания правительства".

В: А саму конструкцию Сахарова Вам не давали на экспертизу? Вы получили ее, когда она была уже принята на вооружение?

О: Да, этим мы не занимались, но все процессы, которые там происходили, мы должны были рассчитывать.

В: Сахаров описывает в своих воспоминаниях некое свидание с Компанейцем, который вроде бы не сразу понял и сильно засомневался...

О: Это мне неизвестно, поскольку когда первая и вторая идеи были сформулированы, было ясно, что они несомненно правильны. А дальше надо было посчитать, как это будет работать. Этим мы и занимались.

В воспоминаниях Сахарова описан очень любопытный его разговор с Я.Б.Зельдовичем. Зельдович как-то, гуляя с Сахаровым, спросил у него: "Андрей Дмитриевич, почему, как Вы думаете, Игорь Евгеньевич занимался столь активно, а Ландау - не столь активно?" Я передаю не буквально, но смысл такой. Андрей Дмитриевич не ответил, но Зельдович сам ответил на свой вопрос: "Думаю, потому, что моральный уровень Игоря Евгеньевича был выше, чем моральный уровень Ландау". Это место меня сильно покоробило, и я знаю, что оно покоробило очень многих людей, которые знали Ландау. Потому что в нашей стране слово "моральный уровень" понимают иначе, чем на Западе. Там моральный уровень - это может быть человек сменил несколько жен и т.д., тогда у него низкий моральный уровень, но когда мы говорили о моральном уровне человека, имели в виду его общественное лицо, его порядочность. По существу, это был синоним порядочности. Не в бюрократических характеристиках с "моральной устойчивостью", а в нашем кругу. И Зельдович употребил абсолютно некорректно это выражение о моральном уровне в этом контексте. И вот по какой причине.

Во-первых, я считаю абсолютно нелогичным, совершенно необоснованным сравнивать участие двух таких выдающихся людей в этом проекте. И.Е.Тамм был выдающийся физик. Ландау тоже был выдающийся физик. То, что умел Ландау, не умел Игорь Евгеньевич. Это очевидно. Не будем обращать это утверждение, Игорь Евгеньевич был оригинальный человек, и у него было свое лицо в науке, и он получил тоже Нобелевскую премию. Но я могу категорически утверждать: то, что проделал Ландау в этой задаче - развитие методов численного интегрирования, исследование всех процессов и т.д. - не мог в Советском Союзе произвести никто, кроме Ландау и его сотрудников. Я могу это категорически утверждать. Мы знаем, что математики были не способны решить эту задачу. Поэтому сравнивать участие Ландау и Игоря Евгеньевича некорректно. Игорь Евгеньевич заведомо не мог сделать то, что сделал Ландау! Другое дело, что Игорь Евгеньевич более активно участвовал в дискуссиях, он был на объекте вообще постоянно, Ландау там не был ни разу. Тамм участвовал активно в технических деталях, в обсуждениях этого проекта, физических процессов и т.д., Ландау не участвовал в развитии конструкции. Ландау не проявлял инициативы по усовершенствованию этих идей, - верно. Но это сравнение неуместно, и вклады Ландау и Тамма вообще сравнивать невозможно. То, что сделал Ландау, никто другой не мог бы сделать, и сделал это он на самом высшем уровне. Вот, скажем, проблему устойчивости в американском проекте решал известнейший математик фон Нейман. Нам о работе фон Неймана ничего не было известно. Мы работали параллельно, поскольку она была "classified", закрытая. Это чтобы показать уровень работы: ту задачу, которую решил фон Нейман, у нас решили Ландау с сотрудниками. Ясно. Поэтому вся постановка вопроса и ответ некорректны. Удивительно, что А.Д. не комментирует это, но это в его характере, тем более что он с Ландау имел очень случайные встречи, никогда не был близок.

Он понимал масштаб Ландау. Приведу такую иллюстрацию. Я на Объекте был всего два раза, максимум три, короткое время, по нескольку дней, но на письменном столе в кабинете Андрея Дмитриевича на Объекте я видел книгу Ландау "Механика сплошных сред". Это было основное руководство, по которому мы все тогда работали. Эта книга лежала на столе у Сахарова, она была переплетена в коричневый дермантиновый переплет, и на ней было написано "Книга". Т.е. Андрей Дмитриевич рассматривал книгу Ландау как Библию, потому что "книга" иногда употребляется для названия Библии. Отсюда видно отношение А.Д. к Ландау. Но по свойствам своего характера он тогда объяснение Зельдовича принял.

Это, конечно, пересекается с тем, что у Зельдовича была идея втянуть Ландау в этот проект глубже. Сам Ландау, как вы знаете, из его недавно опубликованного досье, которое было направлено из КГБ в отдел науки ЦК, Ландау свое участие ограничивал теми задачами, которые он получал, никакой инициативы он не проявлял. И здесь сказывалось его общее отношение к Сталину и к Сталинскому режиму. Он был жертвой этого режима, в 1938 году был арестован, год провел в тяжелом заключении во внутренней тюрьме на Лубянке. Естественно, что после этого года у него глаза открылись, и он знал цену и Сталину, и его режиму. Поэтому у него были внутренние переживания, внутренний конфликт. Может быть, аналогичные конфликту Оппенгеймера в Америке. Ландау понимал, что он участвует в создании грозного оружия, которое будет передано в руки такого человека как Сталин, что он создает по существу опаснейшее оружие для Сталина. Ясно, что этот внутренний конфликт у Ландау присутствовал, но как следует из досье, из подслушанных разговоров, которые Ландау вел со своими друзьями, он участвовал в этом проекте в том числе и потому, что в тех тяжелых и опасных условиях, которые были в стране, этот проект его защищал в каком-то смысле, серьезно защищал. Кроме того, он боялся, естественно, не участвовать в проекте. Так что страх присутствовал. А уж дальше - то, что Ландау делал, он мог делать только хорошо.

Недавно я был в Германии, и когда я объяснял немцам, как я работаю, я говорил: "Я немец больше, чем вы, потому что если я что-то делаю, то я не могу делать плохо. Как немец". Правда, надо сказать, что современные немцы уже не те, какими мы их себе представляли, они уже могут делать не очень хорошо... Но у нас имеется стереотип немца, который хорошо работает. Так вот. Мы умеем работать как те идеальные немцы, если мы что-то делаем, мы делаем хорошо. В этом смысле Ландау, можно сказать, принадлежал к группе таких идеальных немцев. Тут по ассоциации можно сказать, что когда он был арестован, среди обвинений было и то, что он немецкий шпион. [cмеется].

Так что внутренний конфликт у Ландау был. Поэтому, когда Сталин умер, он мне сказал: "Все! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду". Он вскоре, по-видимому, сделал по этому поводу какое-то заявление. Однако задача должна была продолжаться, задание с нас не было снято, и была довольно эффективно работающая группа...

Надо сказать, что в нашей группе очень серьезную и важную роль играл теоретик, сотрудник Зельдовича и ученик Компанейца - Сергей Дьяков. С ним произошла трагическая история, он вообще был человек оригинальный во всех отношениях, не похожий на других. Он получил Сталинскую премию вместе с нами, и на эту премию купил мотоцикл, байдарку и мотор к ней. И вот когда он испытывал эту байдарку где-то на водохранилище, возил своих друзей, кто-то из его компании опаздывал к автобусу, и он должен был перевезти на этой байдарке опаздывающих на другой берег реки или водохранилища. И байдарка перевернулась, потому что, по-видимому, мотор непрофессионально был подвешен. А надо сказать, что он и на мотоцикле не умел ездить, хотя и купил его. Байдарка перевернулась, а там была еще одна женщина, и они вдвоем держались за эту перевернутую байдарку, потом байдарка начала погружаться, Сергей отпустил байдарку и утонул, а женщина была спасена. Стечение обстоятельств было ужасным, потому что если бы он не утонул, неизвестно, чем бы закончились его поездки на мотоцикле, потому что ездить он не умел. Есть такие люди, которые ищут..., ходят на грани жизни и смерти. Это была тяжелейшая потеря для всех нас. Во время работы над бомбой он сделал первоклассные работы, как раз раскрылся в самом конце - сделал прекрасную работу по устойчивости ударных волн в гидродинамике, которая является сейчас классической. Это была большая потеря для меня. И вы сейчас увидите, почему.

После того, как Ландау сообщил, что он хотел бы уйти из проекта, меня пригласил И.В.Курчатов, в это время у него в кабинете находились Ю.Б.Харитон и А.Д.Сахаров. Для меня это - одна из исторических встреч, когда эти три великих человека меня пригласили и попросили принять у Ландау все дела. Ну, естественно, и Ландау меня попросил тоже это сделать. Хотя к этому времени было ясно, что мы свою часть работы сделали, что для нас ничего нового, интересного не будет, но я, естественно, отказать не мог. Скажу прямо, я был молодой человек, мне было 33 года, мне было очень лестно это предложение, полученное от таких людей. Ну и это ведь как спорт, понимаете, когда вы увлекаетесь, занимаетесь каким-то делом, что-то внесли в это дело, придумали что-то, вы начинаете любить это дело. Занятие наукой, когда есть результаты, - это вроде спортивных результатов! И я принял это предложение, принял от Ландау его отдел и вычислительное бюро, которое мне подчинялось во главе. Сергей был тогда основным моим сотрудником. Надо сказать, что у нас в Институте были секретные помещения, но для нас с Сережей Дьяковым нашли место в институте еще более секретное - переоборудовали уборную, навешали на нее особые решетки, и в этом бывшем туалете был сделан для нас кабинет, где мы вдвоем часто сидели и производили расчеты. Ответственные расчеты нужно было проводить, как мы тогда говорили, "в две руки", независимо и потом сверить результаты. Помню работу над одной физической проблемой, где нужно было произвести невероятно сложные расчеты - аналитические расчеты. Очень красивая задача - найти релятивистские поправки к неким физическим процессам, проинтегрировать их по распределению электронов... - это была очень нетривиальная задача. И мы считали. Помню, я посчитал раньше, и покойный Сережа Дьяков очень нервничал, он отстал очень сильно, но в конце концов наши расчеты совпали. Получилась замечательная формула, если бы найти этот отчет, его можно было бы сейчас опубликовать. Эта работа была сделана в бывшем туалете, за стальными решетками, и этот туалет специально охранялся. Нас с Сережей, может быть, ценили больше других, потому что мы знали о физике больше, чем другие. Охранялся отсек, где сидели математики, а вход в этот блок охранялся еще одним человеком. У нас была суперкомната.

Как дальше развивались события. 1954 год. Тогда было уже постановление Совмина и ЦК партии, было постановление, подписанное Хрущевым специально по нашей группе, где нам поручались какие-то ответственные задания.

Надо сказать несколько слов об Анатолии Петровиче Александрове. Он был исключительно доброжелательным директором, не очень вникал в дела низкотемпературных лабораторий. На него, на атомные дела работал наш отдел, затем он привез из Ленинграда группу Гохберга, ускоритель Ван-Граафа, и у него была магнитная лаборатория. Вот все, что он имел в институте. Все участвовали частично в решении разных проблем. Был еще инженерный отдел, который занимался низкотемпературным разделением легких изотопов. Это было большое достижение; как утверждал Капица - на основании его идей. Поэтому его идея в атомном проекте присутствовала. Вот все что было в ИФП. Анатолий Петрович в ИФП был очень мало, он был одновременно первым заместителем Курчатова, и больше занимался реакторными делами. Институт в этом смысле был несколько бесхозным. И, естественно, в 1954 году возник совершенно очевидный вопрос - о том, чтобы Капице вернули институт. Вопрос обсуждался в институте, обсуждался и наверху.

Дело в том, что Капица писал письма Сталину, а в 1954 году он написал письмо Хрущеву, Маленкову. У него были достижения в области электроники больших мощностей. Капица придумал очень мощные генераторы электромагнитного излучения, это была оригинальная идея. Он умел общаться с государственными деятелями, и он написал, что можно было бы это электромагнитное излучение использовать для сбивания самолетов. Из этого ничего, конечно, не вышло, но он по существу предсказал лазерное оружие. В другом диапазоне волн совершенно.

Вопрос о возвращении института Капице обсуждался на Политбюро, как нам стало известно, но была сильная оппозиция со стороны тех людей, которые имели отношение к атомным делам - Первухин, Сабуров, Малышев. Эта группа сильно возражала против возвращения института Капице. Они знали, что институт эффективно работает, важные дела делает, и поэтому возражали против возвращения. Может быть и не хотели, чтобы Капица знал об этой деятельности, поскольку он был полудиссидент по их представлениям. Нам стало известно, что было такое заседание политбюро, и решили не отдавать институт Капице. Через секретаря парторганизации института это дошло до нас. Он приехал из ЦК и сказал: "Я только что был в ЦК и на Политбюро решили институт не возвращать Капице".

Здесь я проявил инициативу, о которой сейчас могу рассказать. Я тут же побежал к Ландау, у которого в это время был Александр Ахиезер - имеется свидетель этого разговора, - и сказал: "Дау, дело плохо, на Политбюро решили институт Капице не возвращать. Нужно писать коллективное письмо физиков". Это, может быть, было первое коллективное письмо в истории нашей страны, где интеллигенция выступала коллективно, обращалась к правительтсву. У Ландау был советник, к которому он всегда обращался во всех важных случаях. Это был Артемий Алиханян - известный физик, который по существу основал серьезную физику в Армении. Он жил тогда здесь же, на Калужской заставе в доме 32, который строил Солженицын.

Ландау тут же побежал к Артюше Алиханяну и тот одобрил эту идею. Тогда мы с Ландау написали письмо на имя Хрущева, в котором обосновывали необходимость возвращения института Капице. Затем я и Абрикосов поехали собирать подписи. Мы составили примерный список.

Письмо, подписанное 12 известными физиками - академиками и членкорами - мы с Абрикосовым отвезли в Приемную Совмина и в ЦК.

Тогда такие коллективные письма были еще редкостью, и письмо 12 физиков произвело впечатление. Состоялось еще одно заседание Президиума ЦК и была создана согласительная комиссия. Потому что голоса на том заседании разделились поровну. Я думаю, что Хрущов и Маленков сочувствовали идее возвращения института Капице, но была оппозиция со стороны Малышева и Первухина.

В конце концов было решено Институт вернуть Капице, но мою группу, занимающуюся бомбой, вместе с вычислительным бюро передать в Институт прикладной математики. Таким образом, моя инициатива закончилась тем, что мне пришлось уйти из ИФП. Для меня этот уход был личной трагедией, - я очень привык к обстановке этого уникального учреждения. К тому же физику в математическом институте найти место было нелегко...

Я пожаловался на свою судьбу Курчатову, который относился ко мне с симпатией. Он сказал, что заберет меня к себе. Появилось даже распоряжение по Академии наук о переводе моей группы, уже без математиков, в институт Курчатова. Для нас уже было выделено помешение в корпусе у Арцимовича.

Однако я не спешил туда перебираться. Дело в том, что к этому времени в работе, связанной с ядерным оружием, интересных проблем для физиков уже не было. Работа становилась все более и более рутинной. Я подождал месяц или два, никого, вижу, моя судьба не волнует. И тогда я решился и написал письмо А.П.Завенягину, министру Средмаша. Написал, что как физик я сделал все, что мог, и не вижу, чем я могу быть полезен атомной программе. И мне вскоре развешили вернуться в Институт физических проблем.

С высокой должности заведулуюшего лабораторией я пришел в ИФП на должность старшего научного сотрудника, но был счастлив, что могу вернуться в свой институт и работать с Ландау и Капицей.