Р. Л. Берг

ОБУЧЕНИЕ ХОРОШЕМУ ТОНУ СОВРЕМЕННОСТИ

Я окончила школу в 1929 году, в год Великого перелома, как назвал его Сталин в Кратком курсе ВКП(б), подводя в 1938 году итоги своей кровавой деятельности. Мне было 16 лет. В университет принимали с семнадцати. Я поступила работать в Гидрологический институт вычислителем и высчитывала среднюю силу ветра по данным метеорологических станций, не пользуясь никакими счетно-вычислительными устройствами. Я ушла из дома и снимала вместе с подругой гадкую комнату на набережной Мойки.

Условия приема в университет не давали мне никакой надежды на поступление. Приемные экзамены производились по-разному для представителей разных классов. Для рабочих, бедных крестьян и их потомков экзамены легкие, для детей служащих и интеллигентов – трудные. Один из сорока этих несчастных имел шансы поступить. Заботливые родители нанимали учителей. Я брала уроки и платила учителям из своей крошечной зарплаты. На еду не оставалось почти ничего. Только как бы ни готовилась я по математике и по общественным наукам, шансов на поступление у меня не было. Я не осознавала своего дефекта. В моей немецкой школе меня научили писать грамотно по-немецки, но не по-русски. Выпускники немецких школ имели шансы поступить в ВУЗ, только обладая прирожденной способностью к языку, либо имея заботливых родителей. На экзамене по русскому языку и литературе — а он был на всех факультетах — меня ждал неизбежный провал.

В 1930 году я подала на биологический факультет Ленинградского университета и была принята. Держать экзамены мне не пришлось. Их отменили. Принимать стали исключительно по классовому принципу. Поступающий должен предъявить документы об окончании школы, рабфака (рабочего факультета при заводе) или школы крестьянской молодежи и свидетельство своей классовой избранности. Как я попала в число будущих интеллигентов нового типа?

Счастливый поворот моей судьбы продиктован страхом. На этот раз страшиться пришлось властителям. Боялись они саботажа и вредительства со стороны преподавателей ВУЗов, чьи дети лишены возможности вкушать плоды просвещения. Мой отец был профессором университета. Ленинский принцип задабривания врага с целью использовать его, прежде чем уничтожить, сработал. Только враг существовал не в действительности, а в воспаленном мозгу пришедших к власти.

Страх и власть очень способствуют воспалению мозгов.

Я попала в число избранных.

Теперь вновь поступивших везут в деревню "на картошку" — копать картошку на колхозных полях. Колхозники не справляются с уборкой урожая. Тогда нас повезли в порт на Ленинский субботник, который длился не менее десяти дней подряд. Мы грузили "балласт" – деревянные чурки на иностранные суда. За простой государство платило валютой. Нам выдавали кусок колбасы и булку. Иной оплаты не полагалось.

Дано: мы полны энтузиазма. Энтузиастам не платят. Что касалось меня, организаторы не ошибались.

Потом были военные занятия. Девушек и юношей разделили. И я оказалась в чрезвычайно изысканной компании. Большинство юношей было из рабочих и крестьян, большинство девушек — из интеллигенции. Тут мне и представился случай вступить, наконец, в комсомол. В конце занятий по административной организации Красной Армии к нам пришла препротивная женщина и предложила членам комсомола остаться. Никто не ушел – все были комсомолками, все – кроме меня. Испытывая угрызения совести за свой обман, я осталась. Вот сейчас, думаю, и попрошу эту женщину помочь мне вступить в комсомол.

– Ваша задача в качестве комсомольцев – преданных строителей коммунизма – вести классовую борьбу, выявлять классовых врагов, – сказала эта женщина. – Вы должны разговаривать с вашими товарищами, со всеми, кто окружает вас, и сообщать в партийную организацию обо всех идеологических шатаниях.

Девицы молчали. Все разошлись, ушла и я. Начало и конец моей партийной карьеры совпали во времени и пространстве.

Началась "учеба". Властвовали студенты. Усваивать знания мы должны были, соединившись в производственные бригады. Экзамены отменены. День расписан с девяти утра и до одиннадцати вечера. Следовать расписанию обязательно, за опоздание грозит исключение из университета. Решение об исключении принимает комсомольская ячейка. Проверка знаний производится с помощью "академбоя" – академического боя. Делалось это так: группа разделяется на две подгруппы, и они ведут бой друг с другом. Представитель одной подгруппы задает вопрос. Ну, скажем, экзамен ведется по зоологии беспозвоночных. Вопрос – строение медузы. Отвечать может любой из членов вражеской подгруппы. Ответ дан. Наступает очередь отвечавших спрашивать. Академбой сводился к соревнованию двух лучших представителей подгрупп. Зачет получали обе враждовавшие стороны, все члены обеих подгрупп без исключения. В нашей группе была очень сильная студентка, Нина Рябинина. Нас с ней всегда в разные подгруппы помещали. Победа обеспечена тем, среди кого она.

Ни администрация, ни сами студенты не стремились к равенству. Деление на чистых и нечистых не ограничивалось классовым принципом. Среди угодных были особо угодные – ударники, выделяемые из своей среды студентами. Это мелкая рыбешка по сравнению с китами – выдвиженцами. Ударник добывал привилегии усердием, если не в учении, то по части выявления чуждой идеологии. Выдвиженцы назначались какими-то органами свыше, и их будущее обеспечено. Очевидно, они имели какие-то заслуги перед властями и награждены за них правом сперва числиться студентами, потом аспирантами, потом занять посты директоров в каких-либо учреждениях. Нередко эти выдвиженцы оказывались людьми способными, иной раз это были полнейшие тупицы.

Первый тупица-выдвиженец, с которым я встретилась в университете – Давыдов. Карьеры он не сделал. Пережитки капитализма в его сознании погубили его. Ему под тридцать, пора жениться, а тут интеллигентные девочки прямо со школьной скамьи. Он женился на Оле Топоровой. Папа и мама врачи, преподаватели Медицинского института. Из общежития он переселился в их квартиру. Пережитком капитализма в его сознании была ревность. Он ударил топором в висок свою молоденькую жену. Ее спасли, и она ушла с факультета. Я увидела ее тридцать четыре года спустя, 13 марта 1964 года, на общественном суде над Бродским, "над тунеядцем Бродским", как именовали поэта Иосифа Бродского анонсы в фойе клуба, где шел суд. Оля Топорова была его адвокатом.

Давыдова арестовали, но через два года он снова появился на факультете. Потом он исчез навсегда с моего горизонта.

Другой выдвиженец – Коверга – был куда удачливее. С первых дней своего пребывания в университете он повел классовую борьбу. Мишень: профессор ботаники, знаменитый путешественник, будущий президент Академии Наук СССР Владимир Леонтьевич Комаров.

На вводной лекции он говорил о той многообразной пользе, которую приносят растения человеку – слушать его была сущая радость жизни. В качестве полноценной пищи он назвал ржаной хлеб с луком — пищу русского крестьянина. Коверга взыграл. Это явно была контрреволюционная пропаганда, замаскированная диверсия с целью продемонстрировать высокий уровень жизни крестьян в дореволюционной России и тем самым дискредитировать революцию.

Комаров получил взыскание. Но он и сам был членом партии, чтение лекций было с его стороны большой самоотверженностью, во время своих путешествий по Дальнему Востоку он очень болел, и последствия болезни давали о себе знать. Лекции он читал в черных перчатках. Он потребовал извинений со стороны клеветника. Извинения были принесены. Читать лекции нам он отказался. Коверга продолжал процветать. По окончании аспирантуры он был назначен директором Никитского Ботанического Сада на берегу Черного моря. Я видела его в 1968 году. Он был на пенсии и жаловался мне, что зря прожил жизнь. Он оставался убежденным сталинистом.

Помимо обязательного посещения лекций на студента возлагалось множество других тягот и все, все без исключения, под надзором добровольных стражей – из числа своих же товарищей студентов. Заниматься общественной работой обязательно. Я занималась ликбезом – ликвидацией безграмотности, обучала грамоте работниц фабрики-кухни и рабочих инструментального завода. Заставлять меня не нужно было. Я любила это дело. Ходить на собрания обязательно. Собрание за собранием. Сегодня нам предлагают выступать с осуждением вредительской группы – судят членов Промпартии, и нам предлагают голосовать за смертную казнь. Мне было 17 лет. Ни жива, ни мертва сидела я на этих митингах, не поднимала руку ни за, ни против, ни на вопрос – кто воздержался. Я понимала, какое чудовищное беззаконие творится у меня на глазах, в котором под страхом исключения из университета, я должна участвовать. Никто не протестовал, за смертную казнь голосовали единогласно.

Много лет спустя, когда потихоньку от мачехи возобновилась моя дружба с отцом, я выразила ему недоумение по поводу того, что никто не протестовал. Отец сказал, что ему известен один случай. Дело происходило на собрании в Академии Наук. Также голосовали за вынесение смертного приговора кому-то из безвинных. Когда председательствующий спросил, кто воздержался, поднялась одна рука. Это был гениальный ученый, основатель биогеохимии Владимир Иванович Вернадский. Его тут же спросили, в чем причина. "Я в принципе против смертной казни", – сказал Вернадский. "А ты?" – спросила я отца. "Я на эти собрания не ходил", – сказал отец.

Так вот, сегодня собрание по поводу суда по делу Промпартии, завтра общественный суд по делу Мордухая-Болтовского и его группы. Посещение обязательно. Наиболее ценимая общественная работа — надзор за посещением всего того, что посещать обязательно. Примерно пятая часть студентов занята именно ею. На каждые 15-20 человек приходится парторг, комсорг, профорг и староста. Все они — надзиратели. Общественный суд идет в Актовом зале университета. Зал человек на 900. Студент Мордухай-Болтовский – сын знаменитого профессора Ростовского университета Мордухая-Болтовского писал своему отцу письма из Ленинграда в Ростов. Он обронил неотправленное письмо, оно попало в бюро комсомола, а автор попал на скамью подсудимых.

Чтобы было похоже на процесс Промпартии, сколотили группу обвиняемых все больше из интеллигентных семей. В качестве общественных обвинителей выступали профессор И.И.Презент и аспирант Э.Ш.Айрапетьянц. Импровизированные прокуроры метали громы и молнии, обвиняя подсудимых в бытовом разложении, пьянстве, саботаже общественных мероприятий, в антисоветской пропаганде и клевете на советскую власть. Защитников на процессе не было. Весь гнусный фарс был фланговой атакой на профессоров университета, которые якобы поощряли разврат и антисоветские настроения студентов. Никто не вступился за обвиняемых, а из обвиняемых защищался только один. И этот один был генетик, Дмитрий Михайлович Кершнер. Во время речи Презента, в том ее месте, где, бичуя разврат, прокурор гневно восклицал:

"Стол был уставлен бутылками", — поднималась рука одного из тех, кто сидел на скамье подсудимых. Председатель суда должен дать обвиняемому слово. Очень медленно Кершнер вставал и обращался к председателю:

– Гражданин председательствующий на общественном суде по делу Мордухая-Болтовского и его группы, разрешите дать фактическую справку по ходу ведения общественного суда для уточнения данных, приведенных в речи общественного обвинителя на общественном суде профессора Исаи Израилевича Презента.

Председатель давал разрешение уточнить. Кершнер обращался к Презенту:

– Гражданин общественный обвинитель на общественном суде по делу Мордухая-Болтовского и его группы, профессор Исай Израилевич Ппезент разрешите уточнить данные, приведенные в вашей обвинительной речи. Вы сказали, что стол был уставлен бутылками. Бутылок было две.

Кершнер садился.

Пылая гневом по поводу антисоветских настроений обвиняемых, Презент говорил, что на развратных сборищах группы враги Советской власти пели антисоветские песни. И снова поднималась на скамье подсудимых рука и снова Кершнер тягучим голосом без интонаций просил разрешения уточнить и, получив разрешение, по всей форме обращался к Презенту и заканчивал свое выступление словами:

– Мы не пели антисоветских песен, мы пели латинский гимн "Гаудеамус игитур". В переводе это значит: веселитесь же, друзья, пока молодость с вами.

Их повыгоняли из комсомола. Кершнера выгнали из университета. Он сразу попал в армию, был восстановлен в университете через четыре года и закончил его с опозданием в эти четыре года. Дорого обошлись ему эти уточнения.

И.И.Презент – один из главных изничтожателей цвета русской интеллигенции. В тот самый год, когда я поступила в университет, он вел огонь по В.И.Вернадскому и по моему отцу.

Великий расцвет русской культуры совпал с началом двадцатого века. Борьба за свободу – неотъемлемый элемент духовного подъема нации. Революции вершились в музыке и в живописи, в литературе и театре, в точных и в гуманитарных науках. Вернадский прославил свое время в веках как геолог, Берг сделал его достойным имени русского Ренессанса, будучи географом.

Будь плановое хозяйство целью властей, книга Берга "Ландшафтные зоны" стала бы настольной книгой деятелей Госплана, а не поводом для травли. Отец рассматривал человека в единстве с его средой, с его географической средой. Ее надо знать и беречь.

География как наука разваливалась на части. Климатология, геоморфология, гидрология процветали. География прекращала свое существование. Отец возродил ее. География стала наукой о взаимодействии живых и неживых элементов ландшафта, включая человека. Научная полемика вырождалась в то время, в тот год "Великого перелома", в год "революции сверху" в политический донос, за которым следовала кара без суда и следствия. Так было в подавляющем большинстве случаев, а суды, если были, оборачивались сфабрикованными фарсами. Заплечных дел мастер в этой полемике – Презент. Незадолго перед моим поступлением в университет он затравил Юрия Александровича Филипченко – основателя первой в России кафедры генетики. Филипченко покинул свое детище. Через несколько месяцев после этого, в мае 1930 года, он умер от туберкулезного менингита, проболев три дня. Десять лет спустя жертвами Презента пали Г.Д.Карпеченко и Г.А.Левитский – краса и гордость русской науки, профессора Ленинградского университета. В начале тридцать первого года в университетской газете "Ленинградский университет" появилась статья Презента, срывающая маску с классового врага – географа Берга. Его ландшафтоведение – ничто иное, как скрытая борьба с марксизмом, отрицание классовой борьбы, проповедь мира с целью порабощения рабочего класса и беднейших крестьян капиталистами и помещиками, поповщина, идеализм и мракобесие. Карикатура изображала отца в виде мужика в русских сапогах и в косоворотке, подпоясанного веревкой. Огромная фигура высилась над убогой деревенькой — кучкой покосившихся изб. Отец вздымал к небу две книги: "Номогенез" и... Ремарка "На западном фронте без перемен".

"Номогенез, теория эволюции на основе закономерностей" – это книга отца, его научное кредо, противопоставленное им дарвинизму. Отец отказывался признать естественный отбор, борьбу за существование причиной прогрессивной эволюции органического мира. Книга Ремарка символизировала пацифизм.

Критикуя Берга, Презент особенно усердствовал в разоблачении его ламаркистских заблуждений. Следовать Ламарку – крамола. Дарвин причислен к лику марксистских святых, и критиковать его — значило посягать на святая святых марксизма. О взаимопомощи, царящей в живой природе, нельзя и заикнуться. Идеализм, оружие врага, ниспровержение марксизма, замаскированное желание дискредитировать идею классовой борьбы, которая в условиях строительства коммунизма не затухает по мере перестройки общества на бесклассовых началах, а все разгорается и разгорается, – вот что такое разговоры о взаимопомощи.

Я думаю, что отца больше всего оскорбило обвинение в идеализме. Отец, помимо философского смысла вкладывал в это слово морально-этическое содержание. Для него идеализм – бескорыстное служение идеалу. Презент употреблял это слово в качестве брани. Материализм, притом диалектический — это хорошо, идеализм — плохо. Отец отказался от заведования кафедрой и покинул университет. Сделай он это несколькими месяцами раньше, и не видать бы мне университетского образования, как своих ушей.

Презент – презент первому курсу, как на французский манер называли мы его с братом, – знал, что среди студентов есть дочь Берга. Он читал нам введение в философию диалектического материализма, пламенно агитируя в пользу классовости человеческого сознания и необходимости борьбы с идеализмом с классовых позиций. На первой же лекции среди классовых врагов был поименован Берг. Странным и непонятным образом профессор обращал свою лекцию не к почти тысячной аудитории студентов – дело происходило в Большой физической аудитории университета, – а к одной студентке, красавице Наталье Владимировне Ельциной. Ботичелли рисовал с нее своих нежных Мадонн. Так случилось, что мы одновременно с ней подошли после лекции к Презенту спросить рекомендованную литературу. Презент спросил, кто я. Я назвалась. Он круто повернулся к Мадонне и воскликнул:

– Так разве не вы Берг?

Палач был не без садизма. Он имел ясное представление о том, какова должна быть дочь идеалиста.

Ясно было, что он доберется и до меня. Первая попытка исключить меня из университета обошлась, однако, без него.

Классовая борьба в разгаре. Борются все со всеми. Студенты друг с другом. Студенты с преподавателями. Преподаватели со студентами. Даже выявлять идеологические шатания не нужно. Преследователи стоят на позиции жесткого детерминизма человеческого сознания со стороны социальных условий. Примат материи по отношению к духу понимался в буквальном смысле – было тебе или твоим родителям хорошо до революции, значит ты враг революции и подлежишь уничтожению. Ты заявляешь, что готов служить трудовому народу, ты — волк в овечьей шкуре, с тебя надо сорвать маску. Будто и не было никогда самоотверженной подвижнической русской интеллигенции, великой русской литературы, великих социальных движений прошлого и нынешнего веков, движений, в которых интеллигенты увлекали за собой рабочие и крестьянские массы. Будто не было проблемы отцов и детей.

В разговоре с товарищем, Букин его фамилия, я сказала, что интеллигенция сыграла большую роль в оформлении классового и революционного сознания пролетариата. Я была предупреждена парторгом группы, Зоей Федоровной Федоровой, что меня будут "прорабатывать" на собрании комсомольской ячейки и что мне грозит исключение. И исключили бы, если бы не спасла меня Нина Рябинина, неизменно одерживавшая победу надо мной в академбоях. Нина знала толк не только в строении медузы и чередовании поколений у гидроидных полипов. Пародируя лозунг революции "Цель оправдывает средства", она говорила:

– Я лгу редко и, если лгу, то с пользой для пролетариата. Но говорила она это мне, а не Букину. К ней не привязывались. Она умела держать язык за зубами. Но и у нее был социальный идеал, ежеминутно оскорбляемый практикой строительства коммунизма. Ее отец, профессор-геолог, и в особенности дядя, известный палеонтолог Рябинин – великие почитатели моего отца, а Нина не имела причины скрывать от родителей то, что происходило в университете. Представители буржуазной интеллигенции снабдили ее книжкой Ленина "Что делать?", и там на семьдесят второй странице черным по белому (нет, по серому, ибо издание двадцатых годов, а бумажный кризис не преодолен в Советском Союзе поныне: бумагу, сделанную из тех самых чурок, которые в тридцатом году мы, движимые энтузиазмом, грузили на иностранные суда, по сей день ввозят из Германии и Финляндии) – в этой убого изданной книге стояло, что революционное сознание привнесено в пролетариат буржуазной интеллигенцией. Книгу эту я взяла на собрание. Я мало кого знала из присутствующих. Одну студентку знала – она давала мне в начале года направление на завод имени Казицкого и на фабрику-кухню заниматься ликбезом. Меня не спрашивали ни о чем на этом судилище. Сами говорили. Я, оказывается, сказала, что интеллигенция – гегемон революции. А я и слова-то такого — гегемон – не знала. И еще — я не занималась общественной работой, а я только ею и занималась, а то не видать бы Нине победы, бои шли бы вничью, превзойти ее невозможно, она знала решительно все. Голосовали. Кто за исключение? Принято единогласно: исключить. Тогда я, не соблюдая тех формальностей, которые так тщательно исполнял Кершнер на общественном суде по делу Мордухая-Болтовского, взяла слово.

– К смертной казни приговаривают за убийство с корыстной целью, – сказала я, – и то преступнику принадлежит последнее слово в суде. Это неправда, что я не занималась общественной работой. Спросите ее, она знает. Рабочие обоих заводов по своей инициативе послали благодарность в университет за мои уроки. Почему она молчит? А что касается роли интеллигенции в революции, так я сказала, что интеллигенция сыграла роль в оформлении революционного сознания пролетариата, а Ленин говорит, что оно привнесено в пролетариат буржуазной интеллигенцией. – И я прочитала по книжке. – Да как оно могло быть иначе, – говорила я, — ведь пролетариат отторгнут от средств не только материального производства, но и от духовной культуры, а идея революции – высшее достижение духовной жизни.

Никто мне не возражал.

– Я уйду сама из университета, чтобы не служить мишенью для упражнений в стрельбе по классовому врагу, – говорила я.

Из университета меня не исключили.

С парторгом группы, бывшим слесарем, выдвиженкой Федоровой, у меня были престранные взаимоотношения. В студенческой столовой она с любопытством и симпатией наблюдала, как я с превеликим аппетитом уписываю пшенный суп с гнилой рыбой, который она ела с отвращением. Она спросила, где же моя избалованность профессорской дочки. Я сказала:

– А при чем тут избалованность? Вы стремитесь повышать свое материальное благосостояние, а я осуществляю победу духа над бренной плотью.

"Вы" в данном случае относилось не к Федоровой, а к пролетариату. Студенты говорили друг другу "ты". Это гордое, совершенно не свойственное мне заявление сошло мне с рук.

В противоположность традициям Санкт-Петербургского университета, выпускавшего широко образованных ученых, нас специализировали с первого курса. Студенты с момента поступления распределялись по отделениям факультета. Существовали зоологическое, ботаническое, физиологическое отделения. На разных отделениях читались разные курсы. На зоологическом отделении не было геологии и палеонтологии, микробиологии, лишились мы и курса ботаники. Политические предметы были на каждом курсе в каждом семестре: политэкономия, истмат, диамат, диалектика природы. Презента слушали студенты всех отделений, а введение в философию диалектического материализма — студенты всех факультетов. Срок обучения сокращен до четырех лет, а выдвиженцев — до трех. Интеллигенция нового типа, т.е. специалисты узкого профиля, создавались ударными темпами. При переходе на второй курс нам надлежало выбрать узкую специальность. Свобода выбора ограничена. Из десяти кафедр зоологического отделения прием только на трех. Согласно директиве, группы студентов должны быть большими – человек по 15-20. Нечего представителям буржуазной интеллигенции проводить занятия с четырьмя-пятью студентами. Свобода выбора для студентов? Многого захотели!

Нам предоставлялся выбор между кафедрами гидробиологии, генетики и зоологии позвоночных. Нина выбрала гидробиологию, я – генетику. Той кафедры, на которой я мечтала бы получить образование, в Ленинградском университете – и ни в одном университете мира – тогда не было. Я хотела изучать технические усовершенствования, ведущие органический мир по пути прогресса: капилляры, рычаги, весла, ракетные двигатели, линзы... Отец провозгласил существование закономерностей эволюции. Что они существуют, он знал и привел доказательства в пользу их существования. Что они такое, он не знал. А я знала. Законы эволюции – это законы технического и технологического изобретательства. Мой первый труд, написанный мной в 12 лет и опубликованный в школьной стенной газете, посвящен рычагам растений. Цветки шалфея пользуются ими, чтобы локализовать пыльцу на тельце насекомого – переносчика их пыльцы.

В университете я надеялась получить образование по бионике, как теперь называется интересовавшая меня область знания. Моя бионика должна быть эволюционной. Бионики нет. Наиболее близка к теории эволюции генетика. Я избрала ее.

Николай Николаевич Медведев вел большой практикум по генетике. Дрозофила, знаменитая дрозофила, служила нам подопытным животным. За все время существования человечества только два объекта изучения были под запретом – человек и плодовая мушка – дрозофила. Человек – во времена инквизиции, муха – в сталинское время. Впрочем, изучение человека запрещено в Советском Союзе и поныне. История, социология, педагогика влачат жалкое существование, этология – наука о поведении, психология, медицинская генетика едва оправляются от ударов, нанесенных в те времена. Тогда не то что человека, животных нельзя было изучать со всех этих крамольных – этологических, психологических, генетических – точек зрения. А уж о генетических основах поведения животных нельзя было и думать.

Но в 1931 году, когда Николай Николаевич вел большой практикум по генетике на Кафедре генетики и экспериментальной зоологии Ленинградского университета, дрозофила еще не была под запретом. Когда в 1933 году в Ленинград по приглашению директора Института генетики Академии наук Н.И.Вавилова прибыл крупнейший американский генетик Г.Дж.Меллер, Николай Николаевич рекомендовал меня ему в качестве лаборанта. Я явилась к Меллеру ни жива, ни мертва от благоговения перед великим первооткрывателем законов природы. Он спросил меня, нуждаюсь ли я в заработке, и я солгала, что не нуждаюсь.

Стипендию я не получала, детям богатых родителей не полагалось. Я зарабатывала изготовлением таблиц – иллюстраций к лекциям.

Меллер пожалел меня, и вместо того, чтобы стать его лаборантом, я получила тему и рабочее место в Академии наук. И еще трое студентов нашей группы получили темы: Рапопорт, ныне один из крупнейших советских генетиков, Ковалев, очень способный человек и хороший товарищ – он погиб во время войны с немцами, и Федорова. В Академии работал студент нашей кафедры, совсем молоденький Паншин. Он числился студентом Меллера, но его тема не была предложена Меллером, как у всех у нас, а своя, начатая до приезда Меллера. Война выбила затем из колеи этого способнейшего ученого.

В 1934 году (я была уже на четвертом курсе и работала над дипломом в Институте генетики) Презент читал нам курс под названием диалектика природы. Курс – тезка книги Энгельса.

Каждая отрасль биологии подвергалась ревизии с классовых позиций, выявлялось то, что порождено буржуазной или клерикальной идеологией и предавалось анафеме вместе с именами великих представителей русской науки, обвиняемых во всех смертных грехах. Дошло дело и до генетики. Презент отстаивал взгляд, что от условий жизни зависят не только признаки организма, но и характер передачи признаков из поколения в поколение. "Я выдвигаю смелую гипотезу, что сцепление и перекрест определяются внешними условиями", – говорил Презент. Мы не были широко образованными биологами. Мы были узкими специалистами в своей области, в генетике. Но генетику мы знали. Время академбоев давно миновало, пятилетний курс обучения восстановлен, с нас спрашивали на экзаменах знаний, и мы владели ими. Первоклассные преподаватели, ученики и сотрудники Ю.А.Филипченко, покойного основателя кафедры генетики, читали нам курсы. Первоклассные учебники, написанные Ю.А.Филипченко по общей и частной генетике, в нашем распоряжении. Я в особо выгодном положении. Нет учебника на русском языке, я могла воспользоваться немецким или английским. Белар "Цитологические основы наследственности" не был еще переведен на русский язык. Я читала его по-немецки.

В Академии Меллер читал курс генетики. А.А.Любищев и Г.Д.Карпеченко переводили его. Я прослушала весь курс. Мы знали отлично, что сцепление и перекрест генов зависят от их положения в хромосомах. Сцеплены друг с другом и передаются совместно гены, расположенные в одной хромосоме, а те, что в разных – комбинируются свободно. Гены одной и той же хромосомы сцеплены тем теснее, чем ближе они расположены друг к другу. Перекомбинация генов одной хромосомы – результат перекреста хромосом-гомологов. То, что говорил Презент — элементарное невежество. Скажи мы такое на экзамене по цитологии наследственности – ученейший Иван Иванович Соколов нам читал этот курс, – провал неизбежен. После лекции я подошла к Презенту и спросила его, когда впервые он выдвинул гипотезу о влиянии внешних условий на сцепление и перекрест.

– Что вы имеете в виду? — спросил Презент.

– Я имею в виду опыты Плу по влиянию температуры на величину креста у дрозофилы, – сказала я, – и опыты Меллера и Альтенбурга по перестройке хромосом под воздействием Х-лучей. Внешнее воздействие создает новые группы сцепления.

– Я ведь специальной литературы не читаю, а критикую принципиальные установки науки, – сказал профессор.

– Опыты Плу у Моргана в его "Структурных основах наследственности" описаны, книга на русском языке есть. Филипченко еще в 1926 году перевел и издал, – сказала я.

Презент нисколько не смущен:

– Да разве одни только сцепление и перекрест, независимые от внешних воздействий, пребывают в арсенале нелепостей? – риторически спросил он. – А что вы скажете о такой чепухе, как линейное расположение генов в хромосомах?

– Но это же факт, – сказала я, – и он получил новое блестящее подтверждение совсем недавно. Пайнтер обнаружил у личинок дрозофилы в клетках их слюнных желез гигантские хромосомы. Теперь можно указать место гена в хромосоме прямо на препарате, глядя в микроскоп. Да вы приходите в Институт генетики, я вам покажу.

Наш разговор был прерван ассистенткой Презента. Гроза разразилась на следующей лекции Презента. Читал он, как всегда, в Большой гистологической аудитории. Он начал было читать, внезапно прервал свое чтение и обратился к аудитории:

– А теперь пусть Берг расскажет нам марксистско-ленинскую теорию познания.

Я знала то, о чем спрашивал Презент: взаимоотношения субъекта и объекта, познаваемость мира, наличие объективной истины, практика как критерий истины. И о том, что не просто бытие, а социальное бытие, определяет сознание, и поэтому природа сознания классовая, я могла говорить. Нина Рябинина говорила, что университет – это Институт благородных девиц, где нас обучают хорошему тону современности. "Материализм и эмпириокритицизм" Ленина я знала наизусть.

По всем общественным предметам, включая курс диалектического материализма, у меня почти неизменно были пятерки, а "почти" определялось не моим незнанием, а классовой борьбой преподавательницы Южниной с чуждым элементом среди студентов. Я излагала политэкономию капитализма слишком близко к тексту "Капитала" Маркса, что с несомненностью доказывало мою неспособность понять суть дела. В объяснения по поводу тройки, которую она мне влепила, она, конечно, со мной не входила, и я узнала о моей неспособности понять "Капитал" Маркса – слова которого звучали для меня музыкой сфер, — из похвал, расточаемых ею по адресу Чемекова. Он чуваш, по-русски плохо знал, но его ответы много лучше моих заученных фраз.

Выйти и начать читать перед аудиторией, насчитывающей не менее 200 человек, не имея ни минуты, чтобы собраться с мыслями, я не могла.

– Я не могу без подготовки, – сказала я.

– Вы отказываетесь отвечать? — спросил профессор.

– Да. – сказала я.

– Кто ответит? – спросил Презент.

Отвечать вызвался выдвиженец Л.Е.Ходьков. Он кричал, что вот, вредители утверждали, что без формул, без из каких-то "фи", нельзя построить Волховстрой – первую электростанцию, построенную после победы коммунизма, – а рабочие и без формул, и без "фи" ихнего построили. Одна из студенток пискнула: "А при чем тут теория познания?" Презент прервал своего доброжелателя и сказал:

– Я прошу общественные организации факультета ударить по рукам зарвавшегося классового врага – студентку Берг, которая срывает активный метод преподавания, который я применял и буду применять и впредь.

Он лгал – это был первый случай его обращения к аудитории. Я прервала поток брани, низвергавшийся на мою неповинную голову, и громко и твердо сказала:

– Профессор Презент, вы слишком много внимания уделяете мне в вашей лекции.

Воцарилась гробовая тишина. Чтение лекции возобновилось.

Презент требовал моего исключения из университета. Но я не была исключена. Статья в газете "Ленинградский университет" слово в слово повторяла брань Презента по моему адресу. Но и это не возымело желаемого действия. Из университета меня не исключали.

Партийная организация Института генетики Академии наук, где я заканчивала дипломную работу и где собиралась демонстрировать Презенту гигантские хромосомы дрозофилиных личинок, потребовала моего удаления из института. Вавилов сам пришел ко мне поздно вечером и сказал, что ему не удалось отстоять меня, но он и не очень старался. Институт в ближайшее время переезжает в Москву. Я перешла работать в университетскую лабораторию.

Одна из причин, почему меня не вышвырнули из университета по требованию Презента – чрезвычайная занятость этой выдающейся личности. Трофим Денисович Лысенко стремительно шел в гору. Малограмотный агроном занял пост научного руководителя Всесоюзного Института генетики и селекции в Одессе и избран действительным членом Академии наук Украинской Республики. Презент поспешил стать под его знамена, чтобы поставить ему на службу свой великий дар палача. Пока Презент был в Одессе, экзамен по его курсу принимал его ассистент Кирилл Михайлович Завадский. С видом следователя задавал он мне вопросы и предлагал отвечать искренне то, что я думаю.

Сейчас, вот сию минуту, казалось ему, я выдам свое пренебрежение теорией, свое отрицательное отношение к диалектике природы, свою приверженность эмпирическому, а не диалектическому методу познания. Он с легкостью выведет меня на чистую воду. Смелость подведет меня. Представление у него обо мне ложное. Я не пренебрегала теорией. Он бил мимо цели. Расставленные капканы не срабатывали. После экзамена я вышла в университетский коридор и с любопытством раскрыла зачетную книжку, где Завадский поставил оценку. Оценка "хорошо".

Через несколько дней в приказе по университету мне объявлен строгий выговор с предупреждением за игнорирование курса диалектики природы. Произошла маленькая неувязка. Я подала заявление в ректорат просьбой отменить выговор, учитывая оценку, полученную мной на экзамене. Выговор остался в силе.

Последний раз меня гнали из университета, когда я была на пятом курсе. Моя дипломная работа завершена и опубликована в "Докладах Академии наук". Я – председатель генетической секции Студенческого научного общества – работала с группой студентов по теме, предложенной Меллером. Мы изучали соотношение между дозой облучения и частотой внутрихромосомных перестроек у дрозофилы. Работали мы за городом, в Петергофском биологическом институте, во дворце графа Лейхтенбергского, убежавшего во время революции за границу. Петергофский институт служил университету летней базой для практических занятий со студентами. Дело было зимой. Во дворце нет электричества. Мы работали при керосиновых лампах. Две хорошо горящие лампы, две колбы с водой, подкрашенной медным купоросом, два пучка света, сходящиеся на фарфоровой пластинке, вполне заменяют осветитель лучшей в мире фирмы. Уверяю вас. Работать с бинокуляром при этих условиях можно. Термостатом служила комната, обогреваемая керосиновыми лампами. Заведующий кафедрой, Александр Петрович Владимирский, просил нас развернуть исследовательскую работу там. Городские власти грозились отнять дворец у университета, раз он зимой пустует. Лаборатории заработали, в их числе наша. Дворец мы отстояли.

Меллер, по пути из Москвы в Париж, куда он ехал, чтобы возглавить Международную конференцию по радиационной генетике, приехал в Ленинград и посетил нашу лабораторию в Петергофе. Мы первыми в мире показали, что внутрихромосомные перестройки возникают под действием Х-лучей в результате двух разрывов. Доклад Меллера в Париже включал наши данные. В столовой Петергофского института подготовились к встрече высокого гостя. Котлеты в тот день были гигантские.

А в это самое время в университете всем студентам, поступившим без экзамена, решили устроить экзамен по русскому языку. Университет не пожелал выпускать малограмотных специалистов. Из нашей группы в 16 человек без ошибок диктовку написали два — Рапопорт и Ковалев. Я была лучшей среди провалившихся. Назначили занятия по русскому языку, где нас стали обучать правописанию. Петергоф давал мне право на свободное расписание. Но эта свобода не распространялась на русский язык. Да я и не собиралась пользоваться ею. Настало, наконец, время восполнить пробел в моем образовании. И я с большой охотой ходила на занятия. Но несколько уроков пришлось пропустить. Меня исключили из университета за непосещение занятий по русскому языку. Товарищи по группе, Федорова в их числе, позаботились об этом.

В первый раз я поверила, что исключена и что хлопотать о восстановлении бесполезно. Может быть, непрерывная травля, Дамоклов меч, висящий на тоненькой ниточке над моей головой, привели к нервному срыву. Я пошла на Ломоносовский фарфоровый завод, надеясь стать художником по фарфору. Меня согласились взять, не спрашивая об образовании. Директор завода, увидав мои рисунки, позвонил в художественный отдел. "Приходите, я вам что-то покажу, – говорил он, – это почище нашего Воробьевского". Пришли скульптор Данко и художник Скворцов. Меня повели в мастерскую и в музей, и я увидела Воробьевского, расписывающего блюдо традиционными волнами в русском стиле, и работы Воробьевского, выставленные в музее завода. Смотрела и думала: "Что касается Воробьевского, быть почище его немудрено". Там были другие. Их работы поражали смелостью, новизной, изяществом.

Прежде, чем я приступила к расписыванию чашек, я узнала, что не исключена из университета. Сообщение о моем исключении, переданное товарищами по группе, – утка, пущенная, чтобы сбить меня с панталыку.

Я защищала дипломную работу, и товарищ по группе – Чемеков, тот самый Чемеков – великий знаток политэкономии – все пять лет я помогала ему в трудном для него деле овладения знаниями – не сводил глаз с циферблата часов, сидя передо мной в первом ряду аудитории, где шла защита, чтобы оборвать меня, когда мое время истечет. Но я подошла к финишу в назначенное время, минута в минуту. Я получила оценку "отлично". Три статьи, опубликованные в журнале "Genetics" в США, три статьи, опубликованные в трех разных журналах в СССР, – это моя дипломная работа.

Великий бой выдержал заведующий кафедрой А.П.Владимирский, чтобы оставить меня в аспирантуре при своей кафедре. Общественные организации наложили на мою кандидатуру вето. В газете "Ленинградский университет" появился пасквиль. Меня снова упрекали в отсутствии общественной работы. И опять это была неправда. Я преподавала генетику и общую биологию студентам младших курсов, отставшим по болезни или в силу семейных обстоятельств от товарищей. Студенты, мои ученики, узнав из газеты причину моего отвода, хотели писать протест, но я их отговорила. Я чувствовала, что обойдется.

Из Москвы приехала комиссия проверять классовый состав выдвинутых в аспирантуру. Меня вызвали. Ректором по научной части университета был Э.Ш.Айрапетьянц, один из общественных обвинителей на суде по делу Мордухая-Болтовского и его группы. Он знакомил членов комиссии с будущими аспирантами. Снова началась процедура срывания маски с классового врага, овечьей шкуры с волка. Национальная гордость народа-строителя коммунизма обильно питалась тогда полетами Чкалова, исследованиями стратосферы, дрейфующей станцией исследователей Северного полюса. На льдине дрейфовал П.П.Ширшов, гидролог, один из членов группы Мордухая-Болтовского. Национальная гордость, сознание технической и военной мощи своего государства, патриотизм с позиции силы, мыслились и мыслятся посейчас заменой свободы личности и человеческих условий жизни. Беспосадочные перелеты и исследования Севера с успехом камуфлировали перед лицом мирового общественного мнения голод и кровавые расправы над миллионами невинных.

Знать их – обязательно. Незнание изобличало. Меня спросили о беспосадочных перелетах. Не знать их невозможно: все уши прожужжали этими перелетами. Но с меня было довольно. Я сказала, что не имею солидных знаний в этой области, т.к. занята своим делом – мухами. Мне объявлено, что комиссия тем не менее не будет возражать против моего оставления в аспирантуре, учитывая заслуги моего отца. "Раз мой отец имеет заслуги, вы его и оставляйте в аспирантуре", – сказала я и ушла. В приеме в аспирантуру мне было отказано.

Владимирский и двое других преподавателей кафедры заявили, что уйдут из университета, если я не буду оставлена при кафедре. Только никто и ничто не сыграло бы никакой роли, не приди к тому времени Географический факультет университета в полный упадок. В университете решили просить отца вернуться на факультет. Отец вернулся. Меня приняли в аспирантуру.

Источник: Р.Берг. Суховей. New York, 1983, с.17-31.