Р.А.Медведев.Из воспоминаний об академике Сахарове

О выдающемся ученом и правозащитнике, лауреате Нобелевской премии мира академике Андрее Дмитриевиче Сахарове (1921—1989) написано немало мемуаров. В них рассказано обо всех этапах его яркой жизни, отданной науке и человечеству. Вниманию читателей предлагаются воспоминания известного историка и общественного деятеля Р.А.Медведева. В 60—70-х годах он был диссидентом, общался и сотрудничал с А.Д.Сахаровым. В публикуемом ниже очерке много малоизвестных фактов, характеризующих жизнь и творчество А.Д.Сахарова.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АКАДЕМИКЕ САХАРОВЕ

Р.А.Медведев

Имена ученых, принимавших участие в разработке всех видов ядерного оружия, были в СССР засекречены. Академик Андрей Дмитриевич Сахаров относился к числу особо секретных и особо охраняемых ученых. Он возглавлял на "спецобъекте" в одном из "закрытых" городов группу замечательных исследователей. Однако его интересы стали постепенно выходить за рамки лишь научных проблем, и он стал первым из советских ученых-атомщиков, кто прорвал навязанную ему информационную и политическую изоляцию.

ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

Летом 1964 г. проходили очередные выборы в Академию наук СССР. Среди кандидатов на пост академика был и один из ближайших соратников Трофима Денисовича Лысенко член-корреспондент АН СССР Н.И.Нуждин. Его кандидатуру поддержал ЦК КПСС, и она уже прошла через Отделение биологических наук АН. Академики-физики, и особенно атомщики, относились к концепциям "мичуринской биологии" неприязненно еще с конца 40-х годов. Как при производстве, так и на испытаниях атомного оружия физикам приходилось считаться с таким явлением, как радиация и расширять свои познания в биологии и генетике. Именно в научных учреждениях атомной индустрии нашли в 40—50-е годы укрытие и работу многие ученые-генетики, уцелевшие от погромных кампаний в биологии 1948—1949 гг., в частности Н.В.Тимофеев-Ресовский и его ученики.

Среди ведущих советских физиков было несколько академиков старшего возраста, которые работали одновременно и над секретными, и над открытыми научными проектами. Они решили выступить против избрания Н.И.Нуждина на пост академика. Детали этого по условиям того времени весьма необычного и смелого выступления обсуждались в канун Общего собрания АН СССР на квартире академика В.А.Энгельгардта. Здесь собрались несколько очень известных ученых, включая И.Е.Тамма, М.А.Леонтовича и других. А.Д.Сахарова на конфиденциальном совещании не было, и он о нем даже не знал. Но Сахаров присутствовал на Общем собрании. Его крайне взволновало выступление Энгельгардта, который высказался против избрания в академики Н.И.Нуждина. Последние слова Энгельгардта о том, что кандидатура Нуждина "не отвечает тем требованиям, которые мы предъявляем к этому самому высокому рангу ученых нашей страны", были встречены аплодисментами, что вызвало растерянность в президиуме собрания. "Кто еще хочет взять слово?" — спросил президент АН Мстислав Всеволодович Келдыш. И здесь руку поднял А.Д.Сахаров. Такое решение, как свидетельствовал позднее Андрей Дмитриевич, он "принял импульсивно; может быть, в этом проявился рок, судьба". Выступление академика Энгельгардта отличалось критичностью по характеру, но было академическим по тону и форме изложения. Сахаров выступал также очень резко. Он говорил о преследованиях подлинных ученых в биологии, в которых активно участвовал и Нуждин. «Я призываю всех присутствующих академиков, — сказал в заключение своей краткой речи Сахаров, — проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы "за", были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут отвественность за те позорные, тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются». Эти слова вызвали аплодисменты. После А.Д.Сахарова, несмотря на громкие и бурные протесты Т.Д.Лысенко, выступил и академик И.Е.Тамм, которого также слушали с большим вниманием и проводили аплодисментами. Когда вечером 26 июня было проведено голосование, то оказалось, что из 137 присутствовавших на Общем собрании академиков только 23 человека написали в своих бюллетенях слово "за". Отрывки из стенограммы с текстами выступлений В.А.Энгельгардта и А.Д.Сахарова и выкриками Т.Д.Лысенко быстро распространились тогда в кругах научной интеллигенции в Москве.

Провал Н.И.Нуждина на выборах в Академию наук вызвал гневную реакцию со стороны Никиты Сергеевича Хрущева, который покровительствовал Т.Д.Лысенко, — это было известно и всем академикам. "Если академия начинает заниматься политикой, а не наукой, — заявил в своем окружении Хрущев, — то такая академия нам не нужна". В Москве распространились слухи о том, что Хрущев поручил соответствующему отделу ЦК подготовить проект о реорганизации Академии наук СССР в Государственный комитет по науке. В сентябре 1964 г. академик А.Д.Сахаров передал в аппарат ЦК большое письмо с объяснением мотивов своего выступления на Общем собрании АН. Но Сахаров не дождался ответа, так как в октябре Хрущева сместили со всех своих постов. На Октябрьском пленуме ЦК КПСС Хрущева обвинили в неоправданном конфликте с Академией наук, а также в безоговорочной поддержке биологических и сельскохозяйственных концепций Т.Д.Лысенко. Для Лысенко и его группы решения Октябрьского пленума стали концом их власти в биологических и сельскохозяйственных науках.

Мой брат Жорес еще в начале 1962 г. написал большую работу против Лысенко и его клики «"Биологическая наука и культ личности" (из истории агробиологической дискуссии в СССР)». Она быстро распространилась в списках; ее читали в литературных и в научных кругах, и она, несомненно, повлияла на быстрый рост антилысенковских настроений в образованной части общества. Особенно внимательно отнеслись к рукописи физики-атомщики. Работа Жореса стала известна еще до упомянутого выше Общего собрания АН СССР. Читал ее и А.Д.Сахаров. Один из его друзей и соратников по работе на "спецобъекте" В.Б.Адамский писал позднее: «В 1963—1964 гг. ходило в самиздате исследование Ж.Медведева "История биологической дискуссии в СССР". Все то, что сейчас известно о действиях Лысенко по разгрому советской биологии, в этом исследовании содержалось. Описывалась там и трагическая судьба академика Вавилова. Прочитав, я дал этот материал Андрею Дмитриевичу. Нельзя сказать, что все содержание рукописи было для него новостью, но все-таки ее эмоциональное воздействие на Андрея Дмитриевича было очень сильным. Я не помню, чтобы он так резко о ком-нибудь высказывался. Запомнилось мне выражение: "Вегетарианство по отношению к Лысенко недопустимо". Вскоре представился случай дать бой Лысенко. Как известно, в значительной степени благодаря выступлению А.Д.Сахарова на Общем собрании Академии наук кандидатура ставленника Лысенко была провалена. Возвратившись с сессии Академии наук, он зашел ко мне поделиться радостью победы» [2].

Уже после описанных выше событий в АН СССР Жорес дважды встречался с А.Д.Сахаровым на его квартире в Москве; первая из этих встреч состоялась еще до Октябрьского пленума ЦК КПСС. К сожалению, в своих воспоминаниях Андрей Дмитриевич писал об этой важной для обоих собеседников встрече не слишком точно. «Через несколько дней после выступления в Академии, — писал Сахаров, — ко мне домой пришел незнакомый мне раньше молодой биолог Жорес Медведев (хотя я раньше слышал его фамилию). Он очень высоко оценил мое выступление и попросил меня подробно повторить, по возможности точней, что именно я говорил и всю обстановку. Все это он записал в блокнот для включения в его книгу. Ж.Медведев оставил мне для ознакомления рукопись своей будущей книги, которая тогда называлась "История биологической дискуссии в СССР" или как-то похоже. Рукопись действительно была очень интересной» [1, с. 33]. Но такой встречи летом 1964 г. А.Д.Сахарова с Ж.Медведевым не было. Никто из нас тогда ничего не знал о Сахарове. Жорес не мог знать ни адреса, ни телефона Сахарова, а копию стенограммы Общего собрания АН он получил от своего друга биолога В.П.Эфроимсона, а позднее от академика В.А.Энгельгардта, с которым был в добрых отношениях еще с середины 50-х годов. В июле и в августе 1964 г. Жорес с семьей отдыхал в Никитском ботаническом саду в Крыму. Также в Крыму, но в санатории "Мисхор" отдыхал в это лето и А.Д.Сахаров с семьей. Почти в самый последний день лета в газете "Сельская жизнь" (орган ЦК КПСС) была опубликована большая статья президента ВАСХНИЛ М.А.Ольшанского "Против дезинформации и клеветы". Рукопись Жореса "Биологическая наука и культ личности" объявлялась клеветнической. За ее распространение, как писал Ольшанский, Жорес Медведев должен предстать перед судом как клеветник. Здесь же весьма пренебрежительно говорилось и об академике Сахарове, "инженере по специальности, который, начитавшись подметных писем Медведева, допустил на Общем собрании Академии наук СССР клевету в адрес советской биологической науки и видных советских ученых-биологов". И Жорес, и Сахаров, как выяснилось позднее, прочитали статью Ольшанского в один и тот же день, но в разных местах. Еще через 10 дней академик Б.Л.Астауров, с которым Жорес был хорошо знаком, передал ему полученную через академика М.А.Леонтовича просьбу А.Д.Сахарова о встрече. Михаил Александрович Леонтович — известный физик — также работал по атомным проблемам, но он не был засекреченным ученым. Леонтович жил в Москве в том же доме, что и Сахаров. Правда, Сахаров в то время большую часть времени жил с семьей в своем коттедже на "объекте" и в Москве бывал наездами. Жоресу назвали телефон квартиры Сахарова и точный день и час, когда по этому телефону надо позвонить. И действительно, когда в назначенное время Жорес позвонил, Сахаров сам поднял трубку и пригласил Жореса к себе, назвав адрес. В своих воспоминаниях Жорес позднее писал: «Я приехал к А.Д.Сахарову на такси. Насколько я помню, это был трехэтажный дом "элитной" постройки. Никакой видимой охраны не было, вход в подъезд был обычный, я поднялся по лестнице и позвонил в нужную квартиру. Беседа была только с Сахаровым в его кабинете, членов семьи я в тот раз не встретил. Я привез Сахарову новый вариант моей книги. Эта книга обновлялась каждый год, и с ее первым вариантом Сахаров был знаком. Он рассказал мне, что его выступление вызвало сильное недовольство Хрущева. Иногда он показывал пальцем на потолок — обычный знак того, что разговоры в квартире могут прослушиваться КГБ. Поэтому беседа была сдержанной. Я рассказал ему о своей работе и своем положении в Обнинске. Мы условились встретиться снова через месяц. Но в следующий мой визит к Сахарову в заранее оговоренный день положение дел было уже иным. Хрущев был освобожден от всех своих должностей, и отношение к генетике сразу изменилось. Наша беседа, помимо этих событий, коснулась и проблем радиобиологии. Сахаров был убежден, что во время испытаний водородной бомбы в 1953 г. он был переоблучен при осмотре места взрыва. У него был стабильно повышенный уровень лейкоцитов, и он боялся возможности лейкемии. Я тогда еще не знал, что бывший начальник Средмаша В.А.Малышев, вместе с которым Сахаров осматривал эпицентр взрыва, умер через 3—4 года от лейкемии. Оба раза в 1964 г. мои встречи с Сахаровым продолжались часа по полтора. Никаких вопросов, связанных с его собственной работой, я, естественно, не задавал. Беседы ограничивались вопросами биологии и медицины. Мне было тогда неизвестно, где он работает и какие проблемы решает. Во время беседы Сахаров не проявлял никакой эмоциональности и иногда писал на бумаге какие-то формулы. Было очевидно, что его все время беспокоят какие-то свои проблемы».

В 1965 и 1966 гг. у Жореса не было встреч с Сахаровым. В самом начале 1966 г. в Москве получил широкое распространение небольшой, но важный для всех нас документ — протест группы весьма влиятельных деятелей советской интеллигенции против попыток реабилитации Сталина в преддверии ХХШ съезда КПСС, адресовавшийся Л.И.Брежневу и А.Н.Косыгину. Среди двух десятков подписей здесь стояла и подпись: "А.Д.Сахаров, академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий". Теперь уже более широкие круги общественности узнали о Сахарове, хотя, кроме самого имени, титулов и наград о нем еще никто ничего не знал. Я знал о Сахарове также очень мало — из рассказов Жореса, и от писателя Эрнста Генри (Семен Николаевич Ростовский), который был организатором и составителем упомянутого выше письма. Э.Генри рассказал мне, что Сахаров не только сам охотно подписал письмо, но предложил сделать то же самое и некоторым другим академикам, жившим недалеко. Именно Э.Генри, с которым я в то время часто встречался и беседовал, рассказал Сахарову о существовании моей работы "К суду истории". Довольно большая рукопись посвящалась проблемам сталинизма, которую я продолжал обновлять и расширять. Работу я начал еще в конце 1962 г. без всякой конспирации, и ее первые варианты читали даже секретари ЦК КПСС Л.Ф.Ильичев и Ю.В.Андропов. Осенью 1966 г. Э.Генри передал мне просьбу А.Д.Сахарова, который хотел прочесть рукопись. Я не сразу откликнулся на эту просьбу. Обстановка в стране изменилась, и приходилось вносить в свою деятельность некоторые элементы конспирации. Сахаров, однако, повторил свою просьбу, и вскоре я отправил ему через Э. Генри большую папку с текстом очередного варианта книги "К суду истории" (около 800 машинописных страниц). Примерно через месяц Э.Генри передал приглашение от академика, а также его адрес и домашний телефон. Первая встреча с А.Д.Сахаровым состоялась после предварительной договоренности в один из зимних дней в самом начале 1967 г. По принятым среди диссидентов правилам я никогда не вел никаких записей о своих встречах и беседах и вынужден поэтому полагаться на свою память. В своих публикациях 70—80-х годов Андрей Дмитриевич несколько раз упоминал о наших встречах и беседах, но в разное время он это делал с разными акцентами и в разных редакциях. Я не буду полемизировать с этими текстами. В самой первой своей автобиографии, опубликованной в 1974 г., Сахаров писал о событиях 1964—1967 гг. следующее: «Для меня лично эти события имели большое психологическое значение, а также расширили круг лиц, с которыми я общался. В частности, я познакомился в последующие годы с братьями Жоресом и Роем Медведевыми. Ходившая по рукам, минуя цензуру, рукопись биолога Жореса Медведева была первым произведением "самиздата" (появившееся несколько лет перед этим слово для обозначения нового общественного явления), которое я прочел. Я познакомился также в 1967 г. с рукописью книги историка Роя Медведева о преступлениях Сталина. Обе книги, особенно последняя, произвели на меня очень большое впечатление. Как бы ни складывались наши отношения и принципиальные разногласия с Медведевыми в дальнейшем, я не могу умалить их роли в своем развитии» [3, с.IX]. В "Воспоминаниях" А.Д.Сахарова, опубликованных в двух томах в 1996 г., этих слов нет, а имеется странная фраза о том, что "конкретная информация, содержащаяся в книге Медведева, во многом повлияла на убыстрение эволюции моих взглядов в эти критические для меня годы. Но и тогда я не мог согласиться с концепциями книги" [1, с.376]. Однако никаких замечаний по моей рукописи Сахаров в конце 60-х годов не высказывал.

Я посетил А.Д.Сахарова в его московской квартире. В уютном и тихом переулке недалеко от Института атомных исследований им. И.В.Курчатова стояли два четырехэтажных дома, в которых жили, как я узнал позднее, ученые-атомщики. Из небольшой передней мы прошли в круглый большой холл, из которого можно было войти в три или четыре больших комнаты и на кухню. В простенках стояли от пола до потолка книжные шкафы, но книги лежали и стояли на полках в каком-то беспорядке. Некоторый беспорядок был и во всей квартире; старый, продавленный диван, старая мебель, простой письменный стол с пачками бумаг. Жена А.Д.Сахарова, Клавдия Алексеевна была не слишком здоровой женщиной, и ей было не под силу следить за порядком в большой квартире. Старшая дочь Татьяна уже вышла замуж и жила отдельно. Средняя дочь Люба заканчивала школу и готовилась к поступлению в институт. Сын Дима учился еще в четвертом классе. Никакой прислуги, обычной в домах других академиков или известных писателей, в семье Сахарова не было. Гости в этой квартире, по-видимому, бывали редко.

Сахаров не придавал никакого значения ни обстановке в квартире, ни своей одежде. На локтях его свитера я заметил прорехи, не хватало пуговиц на рубашке. Случайные вещи лежали на стульях и подоконниках.

Я спросил Андрея Дмитриевича, не прослушивается ли его квартира. Он считал это возможным, но не в целях слежки, а в целях охраны. "В нашем доме всегда заперты подвал и чердак, но мы проходим по каким-то другим управлениям, — сказал Сахаров. — Раньше охрана была постоянной и явной. Даже когда я выходил в магазин за хлебом, меня сопровождал телохранитель. Но в 1961 г. я и мои друзья потребовали от Суслова убрать от нас эту ненужную опеку. Охраны сейчас нет на виду, но я не могу исключить того, что она просто стала незаметной".

Сахаров был не один. В его кабинете находился Виктор Борисович Адамский, которого Сахаров представил как своего друга. Но Адамский почти не принимал участия в нашей беседе. На столе в кабинете лежала не только моя рукопись, но и несколько ее машинописных копий, что меня встревожило. Видимо, Андрей Дмитриевич это заметил и тут же сказал, что он попросил перепечатать рукопись только для самого себя, остальные я могу увезти. Я не стал возражать, так как не предупредил заранее Сахарова о нежелательности перепечаток. Наш разговор, естественно, пошел вокруг рукописи, только что прочитанной Сахаровым и его знакомым. Он жил слишком долго в каком-то предельно изолированном мире, где мало знали о событиях в стране, о жизни людей из других слоев общества, да и об истории страны, в которой и для которой они работали. Конечно, Сахаров знал, что в СССР до 1956 г. имелось много лагерей и политических заключенных. Все крупные атомные объекты, на которых работал Сахаров, строились заключенными, и он видел из окна своего дома на одном из "объектов" колонны заключенных, идущих на работу, слышал команды охранников.

Академик А.Д.Сахаров 1970 г. Фотография Л.П.Петровского.

Говорил Сахаров и о Берии, с которым встречался несколько раз. К нему атомщики обращались в критических ситуациях как к самой последней инстанции. Моя первая встреча с Сахаровым продолжалась, вероятно, часа два. Я отметил, что Андрей Дмитриевич был чрезвычайно прост в общении, даже немного застенчив. Я сказал ему, что среди интеллигенции о нем говорят как об "отце советской водородной бомбы". Сахаров ответил, что он много сделал для успешного завершения этих работ, но проекты такого масштаба не могут не иметь коллективного автора. Еще, по крайней мере, три физика могли бы назвать себя с полным на то основанием отцами советской водородной бомбы.

В последующие недели и месяцы мы с Сахаровым встречались довольно часто. Некоторые встречи проходили у меня на квартире в районе метро "Речной вокзал". Андрей Дмитриевич сначала звонил, а потом приезжал на такси. Он говорил, что очень редко пользуется служебной автомашиной. Сахаров жадно читал имевшиеся у меня материалы "самиздата". Особенно сильное впечатление произвели на него романы Евгении Гинзбург "Крутой маршрут", А.Солженицына "В круге первом", рассказы Варлаама Шаламова. Некоторые из этих работ он приобретал для себя, оплачивая труд машинистки. Читал он и многие документы, связанные с быстро развивавшимся тогда движением за права человека, например, письма и статьи генерала Петра Григоренко, стенограммы происходивших тогда судебных процессов. Наши разговоры касались многих проблем, вопросы исходили почти всегда от моего собеседника. Сахарова угнетал, например, один эпизод, когда в начале 50-х годов на одной из узких и плохих дорог близ "спецобъекта", где он работал по нескольку месяцев подряд, его легковую машину задел и столкнул в кювет встречный грузовик. Сахаров получил травмы и оказался в больнице, а шофера грузовика судили за диверсию и покушение. "Он получил большой срок, а я не вмешался, я должен был тогда вмешаться, думал об этом, но ничего не сделал", — говорил он. Несколько раз Сахаров возвращался к вопросу об испытаниях водородных бомб на Новой Земле. Их прекратили в конце 50-х годов, но возобновили в начале 60-х годов, против чего Сахаров решительно возражал. По его собственным подсчетам, представленным в закрытых публикациях, число жертв от одной мегатонны взрыва оценивалось цифрой в 10 тыс. человек. Речь шла о радиационных и генетических заболеваниях на большой территории и в течение длительных сроков. Но немалое число жертв приходилось на ближние сроки и на ограниченной территории. Чрезвычайный вред наносился здоровью и жизни северных народов и оленеводству. Летом 1962 г. было проведено, вопреки самым резким протестам Сахарова, испытание 50-мегатонной бомбы. Последствия оказались очень тяжелыми. Это ускорило заключение договора о запрещении всех ядерных испытаний в трех средах. Говорил Сахаров и о проведении "направленных" взрывов атомных конструкций при строительстве плотин и каналов. Как я понял, Сахаров участвовал в разработке подобных проектов, за что получил одну из Государственных премий и третью медаль Героя Социалистического Труда. В данном случае исследования показывали, что каждый наземный взрыв, не убивая никого сразу, приводил к необратимым изменениям в наследственных структурах, к заболеваниям лейкемией, раком и другими болезнями у нескольких тысяч человек на протяжении нескольких десятилетий. Я считал недопустимым проведение подобных "мирных" взрывов, из-за которых пострадали многие люди и не только в Советском Союзе. Но Сахаров пытался тогда еще искать какое-то оправдание атомной технологии, говоря, что надо платить за технический прогресс. "А разве строительство железных дорог и автомобилизация не приводят впоследствии к тысячам смертей?", — говорил он. "А химическая промышленность, а применение удобрений и пестицидов?" Я возражал, замечая, что при работе железных дорог каждая авария — это сочетание случайностей, которые можно свести к минимуму или предотвратить, тогда как ядерный взрыв с необходимостью ведет к смерти и болезням многих людей на большой территории. К тому же эти люди в отличие от шофера автомобиля ничего не знают о грозящих им бедах, и их риск не был делом их собственного выбора. Многие ученые-атомщики верили в 60-е годы в безграничность возможностей мирного использования атомной энергии. Более адекватные представления об опасностях и рисках пришли ко всем нам только после Чернобыля.

А.Д.САХАРОВ В 1968 г. ПЕРВЫЙ "МЕМОРАНДУМ"

Во многих отношениях 1968 г. стал переломным в жизни, в положении и общественной деятельности А.Д.Сахарова. Хорошо помню, что уже с января 1968 г. Андрей Дмитриевич стал значительно больше читать материалы самиздата. С января 1968 г. я стал приносить ему материалы своего ежемесячного информационно-аналитического бюллетеня, многие номера которого были изданы позднее за границей в 1972 и 1975 гг. под названием "Политический дневник". В 60-е годы на первой странице стоял только номер очередного бюллетеня и месяц, в течение которого этот бюллетень готовился. В № 30 этого самиздатского журнала за март 1967 г. я опубликовал "Диалог между публицистом Эрнстом Генри и ученым А.Д.Сахаровым" на тему "Мировая наука и мировая политика". Андрей Дмитриевич узнал о публикации только в 1973 г. после издания первого тома "Политического дневника" в Амстердаме. В своих воспоминаниях А.Д.Сахаров подробно пишет о подготовке "Диалога", о его обсуждении в редакции "Литературной газеты", а затем в идеологическом отделе ЦК КПСС. Э.Генри и А.Д.Сахарову передали отзыв М.А.Суслова, который нашел статью интересной, но высказался против ее публикации, так как в ней есть положения, "которые могут быть неправильно истолкованы". Как писал Сахаров, «история на этом не кончилась. Через несколько лет я узнал, что статья все же была напечатана очень небольшим тиражом в сборнике "Политический дневник". Ходили слухи, что это издание для КГБ или "самиздат для начальства". Еще через несколько лет Рой Медведев заявил, что составитель сборника, — он. Но как к нему попала моя статья — до сих пор не знаю» [1, с.382]. В биографии А.Д.Сахарова, которая вышла в свет в 2000 г., ее автор Горелик называет "Политический дневник" "периодическим самоизданием для избранных", в котором Рой Медведев "позволил себе подредактировать статью Сахарова без согласования с автором" [4]. Упрек несправедлив и основан на недоразумении. Сахаров сам писал в своих воспоминаниях, что после отклонения статьи в ЦК КПСС он лично отвез ее рукопись Эрнсту Генри, впервые посетив его большую холостяцкую квартиру. Но Эрнст Генри сделал с рукописи копию и передал мне один экземпляр для ознакомления своих друзей. Никаких других согласований для использования текста в моем бюллетене не требовалось.

С самого начала 1968 г. в центре внимания всех диссидентских кружков были события в Чехословакии. А.Д.Сахаров с большим интересом следил за развитием событий, явно сочувствуя происходящей там демократизации. В Москве возникло несколько кружков, в которых быстро делали перевод самых значительных статей и материалов из чехословацкой печати и распространяли эти переводы. К тому же многие из документов и выступлений лидеров "Пражской весны" можно было получить и через посольство ЧССР в Москве. К моему удивлению, Сахаров начал читать в это время и некоторые книги по марксизму. Однажды я увидел на его письменном столе "Капитал" К. Маркса и еще несколько не слишком популярных книг по марксизму. Я посоветовал начинать с Плеханова, но Сахаров не стал продолжать разговор. Он не хотел обсуждать прочитанное или вступать в дискуссию со мной или с кем-либо другим. Впрочем, желание изучать марксизм и теорию социализма по первоисточникам у Сахарова быстро прошло. И стиль, и образ мышления, и общий взгляд Сахарова на общественные проблемы XX в. были чужды марксистской догматике. Он видел проблемы современного общества под каким-то другим углом зрения.

Однажды в самом конце апреля 1968 г. А.Д.Сахаров позвонил мне и попросил приехать к нему по возможности в тот же день. Пригласив меня в кабинет, Сахаров протянул мне машинописный текст, на первой странице которого я прочел: "А.Сахаров. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Статья Сахарова, о которой позднее стали говорить как о "Манифесте", а чаще как о "Меморандуме", была достаточно большой, но я прочел ее сразу — при авторе. Я не увидел в тексте почти никакого влияния прочитанных им книг по марксизму, кроме принятия в общей форме идей гуманного социализма и социалистической демократии. Гораздо большим оказалось влияние взглядов и общественных выступлений таких физиков и философов, как А.Эйнштейн, Н.Бор, Б.Рассел, а также немецкого врача-гуманиста А.Швейцера. Но в большей мере это был оригинальный взгляд на советскую действительность самого Сахарова. Здесь встречались и глубокие мысли, и наивные, на мой взгляд, рассуждения, но вся работа подкупала свежестью мысли, оригинальностью и искренностью. Мне тогда работа Сахарова показалась очень важным событием, ибо столь значительный во всех отношениях человек открыто и активно выступал против сталинизма и в защиту демократического социализма. Все же я высказал немало конкретных замечаний. Сахаров сказал мне, что это пока черновик, но он хотел бы, чтобы некоторые из моих друзей — историков и писателей — прочли его статью и высказали свое мнение. Я обещал сделать это, но предупредил, что в условиях бурного развития самиздата его статья может выйти из-под контроля, что его, однако не беспокоило. В последующие несколько недель статью Сахарова прочли многие из моих друзей и знакомых. Первыми ее читателями, насколько я помню, были М.И.Ромм, Е.С.Гинзбург, историк В.П.Данилов, философ Г.С.Батищев, Е.А.Гнедин. Некоторые ограничились небольшими устными замечаниями, другие писали развернутые отзывы и предложения. Сахаров очень внимательно относился ко всем замечаниям, но принимал далеко не все. Он продолжал весьма интенсивно работать над текстом своего "Меморандума", внося в него исправления. Работа не могла оставаться незамеченной "органами" хотя бы потому, что и квартира и телефон Сахарова прослушивались. К тому же он сам никогда не считал нужным прибегать к конспирации. "Мне нечего скрывать", — не раз повторял он. В один из моих визитов я встретил у Сахарова академика Юлия Харитона, который занимал очень высокий пост в атомной научной иерархии и был научным руководителем на "объекте". Разговор с Харитоном уже заканчивался, и он вскоре ушел. Он уговаривал Сахарова не давать ход "Размышлениям", но уговорить ученого было невозможно.

Все новые варианты "Меморандума" Сахаров просил перепечатывать меня. Я делал это сам, но иногда приглашал для помощи историка и архивиста Леонида Петровского, с которым я уже несколько лет сотрудничал и который с большим энтузиазмом относился к работе Сахарова [5].

В моем архиве остались поэтому разные варианты "Меморандума" с рукописной правкой Сахарова, а также многие отдельные страницы с вставками и поправками. Два раза Сахаров брал такси и привозил мне сразу по 7—8 страниц "Замечаний и добавлений к статье Сахарова". Оригиналы всех бумаг с рукописными текстами А.Д.Сахарова я передал в конце 90-х годов в архив его имени, созданный Е.Г.Боннэр, оставив себе ксерокопии. Андрей Дмитриевич заменил и эпиграф к "Меморандуму". Вначале он предпочел слова Гёте "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой". Затем он заменил их словами Шиллера "Только полнота ведет к ясности". Работа над новыми вариантами еще продолжалась, когда мы узнали, что параллельно стало идти и бесконтрольное размножение текста, подхваченное стихией самиздата. Следовало ждать, что вскоре статья такого автора, как А.Д.Сахаров, может оказаться и за границей. Много позднее стало известно, что текст "Меморандума" передал в середине июня голландскому корреспонденту Карелу ван хет Реве известный диссидент Андрей Амальрик. У Амальрика, человека с безупречной репутацией, не входившего ни в какие кружки, но поддерживающего добрые отношения с другими диссидентами, были открытые и давние связи с иностранными корреспондентами. Вечером 10 июля Андрей Дмитриевич позвонил мне и спросил, слушаю ли я передачу "Би-би-си". Тогда западные радиостанции еще не глушились. Я настроил свой радиоприемник на волны "Би-би-си" и услышал, как диктор читает "Меморандум" Сахарова. Андрей Дмитриевич не скрывал своего удовлетворения, хотя в распространение по миру попал не самый последний вариант его статьи. Я не буду писать здесь о том, какие отклики вызвала работа Сахарова во всем мире и в Советском Союзе. Ее почти полностью опубликовали главные газеты западных стран. Появилось множество комментариев и подробных разборов, были, конечно, и критические отзывы.

С июля 1968 г. имя А.Д.Сахарова приобрело не просто всемирную известность, но и популярность. Изменялся и весь уклад его жизни, так как все больше и больше людей стремилось встретиться с ним. Лично я был инициатором только одного нового знакомства Сахарова. Я передал ему большую рукопись физика Валентина Турчина "Инерция страха". Я был знаком с Турчиным еще с 1965 г., мы познакомились с ним в г. Обнинске, где я часто бывал у своего брата Жореса. Доктор физико-математических наук В.Турчин работал здесь в одном из крупных НИИ. Он стал одним из составителей популярной тогда книги "Физики шутят". Талантливый и общительный человек, Турчин живо интересовался общественными и политическими проблемами, что привело его в ряды диссидентов. Книга Турчина понравилась Сахарову, и они стали встречаться в дальнейшем без моего посредничества. Хотя получить номер телефона и адрес Сахарова через справочное бюро было невозможно, многие москвичи и иногородние каким-то образом узнавали, где живет Сахаров, и приходили к нему в дом, как правило, без предупреждения. Очень многие обращались с самыми нелепыми и невыполнимыми требованиями, некоторые просто просили денег. У меня создавалось впечатление, что кто-то сознательно направлял этот поток людей к Сахарову, чтобы нарушить его прежнее спокойное существование. Особенно страдала от этого наплыва просителей жена Андрея Дмитриевича — Клавдия Алексеевна. Сахаров обычно выслушивал очередного посетителя и что-то обещал. Но иногда и он оказывался в недоумении, не зная, что делать. Помню один типичный в этом отношении случай. В дом Сахарова пришел возбужденный молодой человек в разорванном грязном костюме. Он, оказывается, разработал уместившийся на нескольких страницах план — каким образом всего за два-три года в Советском Союзе можно построить коммунистическое общество, основанное на полном равенстве граждан и скромном благосостоянии. Посетитель сказал при этом, что он бежал из психиатрической больницы, жил больше месяца в лесу в холоде и голоде, и за ним гонятся его враги. Поэтому он просил Сахарова не только прочесть его бумаги, но и укрыть его в своей квартире на несколько недель. Андрей Дмитриевич сначала растерялся, но затем сказал, что он не коммунист и плохо разбирается в проблемах строительства коммунистического общества. Но у него есть добрый знакомый, который знает все эти вопросы хорошо и сумеет как оценить предлагаемый план, так и помочь просителю. Сахаров вызвал такси и объяснил водителю как ко мне доехать. Конечно, Сахаров тут же мне позвонил и предупредил о том, что за человек должен ко мне приехать. К счастью, посетитель не задержался у меня долго и не просил укрыть его от преследователей. Весьма странной была и почта, которую Сахаров начал получать из самых разных стран мира. Письма и бандероли шли по адресу: "Москва. Академия наук СССР. Академику А.Д.Сахарову".

Поток писем был очень велик, но он, несомненно, подвергался тщательной селекции. До самого адресата доходили в основном письма с резкой критикой "Меморандума" или письма от активистов такой известной в то время антисоветской организации, как НТС, с разными предложениями о сотрудничестве. Были письма от эмигрантов-националистов из русских организаций в Южной Африке. Но Андрей Дмитриевич все это читал с интересом. Несколько писем передал Сахарову я. Например, мне принесли большое письмо к академику Сахарову от генерала Петра Григоренко. Это письмо позднее также попало в самиздат. Григоренко просил и о встрече, но ученый от встреч с известными диссидентами еще воздерживался.

Оккупация Чехословакии войсками Варшавского Договора вызвала у Сахарова возмущение, но ему не удалось организовать на этот счет какой-то протест. Сахаров рассказывал мне о своих встречах с Игорем Таммом, с Александром Солженицыным и некоторыми другими. В конце августа и в начале сентября 1968 г. мы встречались почти ежедневно, в том числе и в загородном доме Андрея Дмитриевича в Жуковке. Хотя во всех разговорах тех недель доминировала чехословацкая тематика, Сахаров продолжал обдумывать и многие другие проблемы, связанные с внешней и внутренней политикой Советского Союза. Я не удивился, когда он обратился ко мне с просьбой приобрести для него где-либо хорошую пишущую машинку. Через свою машинистку я купил портативную немецкую "Эрику". Только через месяц Андрей Дмитриевич смущенно спросил: "Вы ведь, наверное, заплатили за пишущую машинку свои деньги. Сколько я вам должен?" Он все еще не умел и не знал — как покупать нужные ему вещи. Впрочем, уже летом 1968 г. Сахаров был отстранен от работы на "объекте", но еще не получил нового назначения. Но не огорчился. Он мог теперь располагать своим временем и встречался с разными людьми вне пределов своего прежнего окружения.

Неожиданно все изменилось из-за тяжелой болезни жены Сахарова. У нее обнаружили рак желудка, который врачи признали неоперабельным. Болезнь быстро прогрессировала, временами возникали сильные боли, которые не удавалось снять даже инъекциями наркотических веществ. Сахаров тяжело переживал страдания жены и находился все время рядом с ней — в больнице или дома. Он пытался достать какие-то редкие лекарства, обращался к "народным" целителям, к снадобьям, но безрезультатно. Клавдия Алексеевна умерла в марте 1969 г.

Р.А.Медведев. 1970 г.
Фотография Л.П.Петровского.

В течение нескольких месяцев после смерти жены Сахаров находился в тяжелом душевном состоянии, почти ни с кем не встречался и, казалось, полностью утратил интерес к общественным проблемам. На протяжении почти всего 1969 г. я не разговаривал с Сахаровым даже по телефону. Как раз во время этой депрессии и, несомненно, не без чьего-то не слишком умного совета Сахаров решил передать государству все свои сбережения. Семья Сахаровых жила очень скромно, и основные ее нужды удовлетворялись за счет атомного ведомства. На сберкнижку шла не только значительная часть его большой зарплаты, но и все премии — Ленинская и Государственные. К началу 1969 г. сбережения Сахарова достигали почти 140 тыс. руб. — по тем временам очень большая сумма, семья научного работника могла вполне прилично жить на 300—400 руб. в месяц. Часть своих сбережений Сахаров перечислил в Красный Крест, другую часть — на строительство Онкологического центра, третью часть — на улучшение питания в московских детских садах. Конечно, это был благородный и широкий жест или акт благотворительности и милосердия, но даритель не мог никак контролировать расходование своих денег. Только Красный Крест выразил Сахарову благодарность. А между тем в 1969 г. в Советском Союзе уже существовали другие фонды: фонд помощи ученым, пострадавшим за убеждения, фонд помощи родственникам политзаключенных и др. Неудивительно, что Сахаров позднее очень сожалел о потере средств, с помощью которых он мог бы поддержать нуждающихся диссидентов, да и свои две семьи.

А.Д.САХАРОВ В 1970 г. ВТОРОЙ "МЕМОРАНДУМ"

Зимой 1969/70 г. жизнь Сахарова начала входить в новую колею. Он получил работу в Физическом институте Академии наук СССР, во главе которого стоял тогда 78-летний академик Д.В.Скобельцын, один из основателей советской школы ядерной физики, крупный ученый, но также в высшей степени лояльный к власти человек, не желавший вмешиваться в политику. Его отношение к Сахарову оставалось довольно прохладным. Сам Андрей Дмитриевич радовался возможности заниматься теперь не военными разработками, а теоретической физикой, астрофизикой и космологией. У него появилось несколько аспирантов. Еще раньше Сахаров говорил мне, что в теоретической физике он знает почти все. Но он вряд ли сделает какое-то новое открытие, так как новые направления в их науке открывают, как правило, молодые люди. "Но я лучше многих других, — замечал он, — могу оценить хорошую идею. Я могу работать с аспирантами". Теперь ему была предоставлена такая возможность.

Мы встречались в ту зиму не очень часто. Неожиданно ко мне на работу в Академию педагогических наук приехал один из знакомых А.Д. Сахарова и от его имени показал мне анонимный машинописный текст с просьбой прочесть его и высказать свое мнение. В прочитанном весьма обширном документе содержался краткий анализ экономической и политической ситуации в стране и предложения по демократизации советского строя. Документ мне понравился, и я спросил, как он появился на свет и что означает прочитанный мною текст. В ответ я услышал, что речь идет о проекте письма руководителям КПСС и СССР, написанном Сахаровым и Турчиным. Авторы просили меня, в случае положительного отношения к документу, отредактировать его, исправить возможные неточности или сделать добавления и передать обратно Андрею Дмитриевичу. Я выполнил работу в течение недели. Позднее, когда документ, или "Меморандум", получил широкую известность, некоторые из диссидентов подвергали его критике. Они заявляли, что автором письма был социалист Рой Медведев, который убедил "для большей весомости" подписать свое сочинение Турчина и Сахарова. Особенно настаивал на такой версии А.И.Солженицын. В своих мемуарах он с обычной для него стилистикой утверждал, что "задержка сахаровского взлета значительно объясняется влиянием Роя Медведева, с кем сотрудничество отпечаталось на совместных документах узостью мысли". Но, по его мнению, Сахаров скоро "выбился из марксистских ущербностей". Подобный отзыв задел и даже обидел Сахарова. В своих мемуарах Андрей Дмитриевич посчитал необходимым подробно рассказать — с какой целью и каким образом они решили вместе с Турчиным подготовить новый документ. Предполагалось, что данное письмо могли бы подписать 15—20 известных ученых и деятелей культуры. Но первые же люди, к которым они обратились, отказались поставить подпись под письмом, хотя и одобрили его содержание. "Мы с Турчиным, — свидетельствовал Сахаров, — поняли невозможность привлечь кого-либо для подписи и решили выпустить документ под своими подписями. Я был инициатором привлечения в качестве третьего Р. Медведева — мне казалось, что концепция его книги о демократизации (которую Рой тогда кончал) близка к нашей. Так появился документ за тремя подписями. Но Рой Медведев не несет ответственности за якобы "соглашательский" дух документа, как думает Солженицын ("Теленок..."). Это была концепция "наведения мостов" Турчина, которую я принял. Медведеву принадлежит одна лишь редакционная правка. Подписав "Обращение", мы пожали друг другу руки, и я сказал полушутя — теперь мы крепко повязаны, в случае чего будем друг друга вытягивать" [1, с.421—422].

Новый "Меморандум" имел форму обращения к Л.И.Брежневу, А.Н.Косыгину и Н.В.Подгорному. После того как под окончательным вариантом письма были поставлены подписи, Сахаров написал от руки сопроводительное письмо, в котором говорилось, что мы будем ждать ответ в течение месяца. Если его не окажется, то будем считаться письмо "открытым" и сделаем его текст достоянием гласности. Ответа мы не получили, и через месяц второй "Меморандум", отпечатанный в 25—30 экземплярах, мы передали друзьям и знакомым для ознакомления и распространения.

Каких-либо попыток удержать Сахарова от публикации не предпринималось. Напротив, Сахарова несколько позже пригласил к себе Президент АН СССР Мстислав Келдыш: он был знаком с "письмом трех" и уверял собеседника, что вполне разделяет демократические убеждения. Но советский народ, по его словам, просто не готов к демократии. "Вы не представляете, — говорил Келдыш, — насколько плохо живут наши рабочие, крестьяне и служащие. И если завтра мы введем свободу печати и начнем проводить другие демократические реформы, то люди могут нас просто смести. Дать этим людям демократические права сегодня еще нельзя, надо сначала обеспечить им благосостояние". Сахаров возразил: "Вы никогда не сможете дать этим людям благосостояние, так как при той системе, которая у нас существует, вы не сумеете это благосостояние создать". Несколько позднее Сахарова пригласил к себе и заведующий Отделом ЦК КПСС по науке и образованию Сергей Трапезников. Человек крайне невежественный, явный сталинист, он был тогда одиозной фигурой, его дважды провалили на выборах в члены-корреспонденты Академии наук. Трапезников хотел понравиться Сахарову, и он говорил с ним доверительно и почти во всем соглашался, предлагая организовать обсуждение предложений академика в одном из больших гуманитарных институтов. Сахаров ответил, что он согласен на обсуждение, но только при участии в нем Турчина и Медведева. Разумеется, никакого обсуждения нашего документа нигде не проводилось. Сахаров так и не смог понять — для чего его приглашали в кабинеты ЦК КПСС и поили здесь чаем.

Лишь через 20 лет я узнал, что наше письмо не только дошло до адресатов. Летом 1990 г. мне сообщили, что в партийном архиве найдено "письмо трех", и его предполагают даже опубликовать. По пометкам на тексте было видно, что с ним познакомились не только Брежнев, Косыгин и Подгорный, но и члены Политбюро: К.Т.Мазуров, Г.И.Воронов, А.П.Кириленко и А.Н.Шелепин. Оставил свой автограф на письме и К.У. Черненко. В самом конце 1990 г. документ опубликовали в новом журнале "Известия ЦК КПСС" (1990, № 10, с. 150—159). В справке об авторах говорилось, что В.Ф.Турчин эмигрировал в середине 70-х годов в США и работает профессором по вычислительной технике в Нью-Иоркском университете.

В 1970 г. А.Д.Сахаров значительно расширил свои связи и контакты среди диссидентов разных направлений. Но в это же время некоторые из прежних знакомых Сахарова перестали навещать и даже звонить по телефону опальному академику. Из крупных физиков Сахаров сохранил связи, пожалуй, только с Игорем Таммом, который заведовал теоретическим отделом ФИАНа, был учителем и близким другом Сахарова. По просьбе Андрея Дмитриевича я однажды навестил академика Тамма в его загородном доме, он хотел прочесть один из документов. И.Тамм уже не мог ходить, но живо интересовался общественными делами в стране. Неожиданных и непрошенных визитеров у Сахарова было немало и в 1970 г. В большинстве случаев ему приходилось терпеливо выслушивать малозначительные, а еще чаще вздорные жалобы. Но было немало примеров, когда Андрей Дмитриевич принимал близко к сердцу проблемы того или иного несправедливо пострадавшего человека. Он или звонил по телефону кому-либо из власть имущих (у Сахарова еще сохранились номера телефонов весьма влиятельных лиц), или писал письмо в тот или иной адрес. В то время он не оставлял себе копий своих писем и не передавал их в самиздат, как делал позднее. В самом начале 1970 г. у Сахарова случился сердечный приступ, пришлось лечь в больницу Академии наук. Мы с Турчиным навещали его здесь два или три раза. Андрей Дмитриевич не отличался здоровьем. Врачи считали, что пребывание и работа на "объекте" и участие в испытаниях ядерного оружия ослабили иммунную систему Сахарова. Даже небольшая простуда протекала тяжело. Но и в больнице он сохранял бодрость, говорил о себе и врачах с юмором, живо интересовался другими делами.

БОРЬБА ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ ЖОРЕСА МЕДВЕДЕВА

Сахаров провел в больнице больше месяца, в мае 1970 г. его выписали, и он активно включился как в научную работу, так и во все более увлекавшую его общественную деятельность. Однако сравнительно спокойное течение его жизни, а в еще большей степени и моей, было нарушено в самом конце мая, когда моего брата неожиданно и с применением силы поместили в одно из отделений областной психиатрической больницы в Калуге. Мой брат жил и работал в г. Обнинске Калужской области, и обо всем происшедшем я узнал из телефонного звонка его жены вечером 29 мая. Я тут же сообщил об этом многим своим друзьям и знакомым, и одним из первых мое сообщение получил А.Д.Сахаров. Он задал мне несколько вопросов, а потом медленно произнес: "Посмотрим".

История о том, как многие из деятелей советской интеллигенции боролись в течение трех недель за освобождение Жореса, описана мною и братом осенью того же года в небольшой книге "Кто сумасшедший?", которая вышла в свет на многих языках в 1971 г. В СССР она опубликована только в 1989 г. в журнале "Искусство кино" в качестве готового киносценария (№ 4 и 5). Но фильм так и не вышел — не так просто было подыскать артистов на роли Сахарова, Солженицына, Твардовского, Гранина, П.Л.Капицы и других. Освобождение брата — первый крупный успех правозащитного движения и первое поражение властей. Сахаров называет в своих воспоминаниях этот случай исключительным. Андрей Дмитриевич не смог поехать в калужскую больницу. Он еще плохо себя чувствовал. Но не ограничился отправкой телеграмм протеста ко всем руководителям страны и в Министерство здравоохранения. Узнав, что 31 мая в Институте генетики АН СССР происходит большой международный семинар по биохимии и генетике, он пришел на заседание, поднялся к доске, на которой ученые во время докладов рисовали свои схемы и формулы, и написал объявление: "Я, Сахаров А.Д., собираю подписи под обращением в защиту биолога Жореса Медведева, насильно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу за его публицистические выступления. Обращаться ко мне в перерыве заседания и по моему домашнему адресу". (Далее следовал адрес и телефон.) На самом семинаре подписи под этим обращением поставили немногие, но в ближайшие два-три дня число "подписантов" существенно возросло.

Остановить Сахарова, когда он что-то считал нужным сделать, было невозможно, в таком случае он уже никому не казался ни мягким, ни застенчивым. Узнав о том, что в Риге будут проводить в конце июня международную конференцию по биохимии, он сказал мне, что непременно туда поедет. "На конференцию приедут семь лауреатов Нобелевской премии, — говорил мне Сахаров, — Я академик, и меня обязаны пропускать на любую научную конференцию. Все это просто. На самолете я полечу в Ригу, выступлю и вернусь в Москву".

Вмешательство Л.И.Брежнева в дело Жореса имело вначале лишь негативные последствия. Брежнев позвонил из своего кабинета в КГБ Андропову и министру здравоохранения СССР Б.Петровскому и, не высказывая собственного мнения, просил "выяснить и доложить", что привело к усилению разных форм давления на защитников Жореса. Писателей и ученых — членов партии — начали вызывать в райкомы, даже Твардовскому попытались сделать внушение на этот счет. Специальная комиссия ведущих московских психиатров побывала в Калуге и после беседы с Жоресом ужесточила его диагноз, предложив перевести "пациента" для "лечения" в более далекую и строгую казанскую тюремную психбольницу. Всех академиков, которые протестовали против принудительной психиатрической акции, пригласили 12 июня 1970 г. на специальное совещание в кабинет министра здравоохранения СССР. Здесь в присутствии министра директор Института судебной психиатрии Г.Морозов и главный психиатр Минздрава А.В.Снежневский сделали для пяти академиков специальный доклад о состоянии и достижениях советской психиатрии и отдельно — о "болезни" Ж.А.Медведева. Разгорелась жесткая полемика. Сахаров был крайне резок. Он с самого начала заявил, что не может считать данное совещание конфиденциальным. Что касается П.Л.Капицы, то он, по своему обыкновению, просто высмеивал и Петровского, и обоих докладчиков. "Всякий великий ученый, — замечал Капица, — должен быть немного ненормальным. Абсолютно нормальный человек никогда не сделает большого открытия в науке". "Разве психиатры так хорошо знают все другие науки, — добавлял Капица, — чтобы судить — что там разумно, а что неразумно. Эйнштейна также многие считали ненормальным" и т.п. Позднее мне рассказали об этом необычном совещании, которое длилось несколько часов, и Сахаров, и Капица. Ради шутки Петр Леонидович выставил оценки участникам. Академикам А. Александрову и Н.Семенову он поставил оценку "3", а академикам Б.Астаурову и А.Сахарову — "пять". Б.Петровский покинул это совещание с мрачным видом, он сдался первым. Продолжение акции означало для него потерю лица в Академии наук. И хотя психиатры отказались изменить диагноз, 17 июня утром Жорес был освобожден. Вскоре после выхода из больницы он устроил в одном из ресторанов Москвы прием в честь иностранных корреспондентов, подробно освещавших все перипетии напряженной правозащитной кампании. Это была одновременно и пресс-конференция. Всех активных участников кампании протеста Жорес навестил персонально, чтобы выразить им свою благодарность. Сахарова он поблагодарил одним из первых. Никогда мои отношения с А.Д.Сахаровым не были столь хорошими и доверительными, как в 1970 г. Не случайно поэтому, что в ноябре 1970 г. А.Д.Сахаров стал одним из почетных гостей на нашем семейном празднике — мы отмечали в кругу друзей свое 45-летие.

КОМИТЕТ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

Еще в 1969 г. я познакомился с Валерием Чалидзе, одним из участников правозащитного движения. Физик по профессии и образованию, В.Чалидзе основательно изучил советское гражданское и уголовное законодательство и вскоре стал неофициальным юридическим советником для многих диссидентов. Еще в 1968 г. Чалидзе основал машинописный журнал "Общественные проблемы", в котором публиковались статьи по юридическим проблемам, многие статьи и аналитические записки принадлежали перу самого редактора журнала. Новое самиздатовское сочинение не отличалось оригинальностью и поэтому не получило широкого распространения. Однако сам Чалидзе оказался крайне привлекательным человеком. Его отличала скрупулезная точность и честность во всех делах и высказываниях, благожелательность, даже душевность — черты характера не столь уж частые в нашей диссидентской среде. Он был готов выслушать и дать совет любому. Жил Чалидзе в большей однокомнатной квартире. Он еще не был тогда женат, и в его комнате царил некий художественный беспорядок. Сам Валерий принимал посетителей, сидя на большом диване; на стене висел большой ковер, здесь же несколько старинных сабель и кинжалов. Я познакомил А.Д.Сахарова с журналом Чалидзе, а вскоре они познакомились и сами. По характеру и стилю поведения Сахаров и Чалидзе чем-то походили друг на друга, и между ними возникли весьма теплые дружеские отношения. Андрей Дмитриевич часто приезжал на квартиру к Чалидзе, они общались часами, и именно здесь с Сахаровым познакомились многие диссиденты. Сахаров расширил во второй половине 1970 г. не только свои связи с самыми разными людьми и группами, но и свою правозащитную деятельность.

Осенью 1970 г. Чалидзе предложил Сахарову образовать Комитет прав человека, Валерий подчеркивал, что речь идет о комитете для изучения различных юридических аспектов прав человека в условиях советской действительности. Андрей Дмитриевич сначала сомневался, но вскоре согласился. Лично я отказывался в то время входить в какие-либо диссидентские структуры, полагая, что неформальные и неофициальные связи лучше защищают нас, чем какие-либо формальные организации. Но в Комитет прав согласился войти молодой физик из Института проблем передачи информации АН СССР Андрей Твердохлебов, и 4 ноября 1970 г. объявили о создании Комитета прав человека. В первую очередь благодаря участию Сахарова о комитете много писали в западных газетах, подробные сообщения передавали по различным "радиоголосам".

Я принимал участие только в двух заседаниях комитета в самом конце 1970 г. и в начале 1971 г. Одно из заседаний было посвящено различным аспектам принудительных психиатрических госпитализаций, и Валерий Чалидзе попросил меня сделать у них специальный доклад, который я напечатал на машинке. Пришлось прочитать несколько книг и учебников по психиатрии и разного рода нормативные материалы, в том числе и для "служебного пользования". Неожиданно я узнал о полемике между разными школами в психиатрии. Стало очевидным, что и советская психиатрия прошла через многие из тех испытаний, через которые прошла биология во времена Т.Д.Лысенко, и что многие концепции психиатрической лысенковщины здесь еще не изжиты. Между различными направлениями в психиатрии продолжались весьма острые дискуссии, но они оставались за пределами внимания других членов советского научного сообщества. Так, например, ленинградская школа психиатрии не признавала многих концепций и догм московской школы и оспаривала само понятие "вялотекущая шизофрения", которое использовалось как диагноз в борьбе против диссидентов. Я сделал для комитета доклад, оговорившись, конечно, что не являюсь специалистом и руководствуюсь лишь некоторыми общими познаниями, логикой и здравым смыслом. В обсуждении приняли участие не только все члены комитета, но и приглашенные — Игорь Шафаревич, Владимир Буковский, Александр Есенин-Вольпин и некоторые другие. Очень активно вел себя и А.Д.Сахаров. Никто не думал о регламенте, все говорили столько, сколько считали нужным, и заседание кончилось уже после полуночи. Для Сахарова работа в Комитете прав становилась все более трудным и хлопотливым делом. Все, кто прослышал о комитете, воспринимали его именно как комитет по защите прав человека. В результате поток людей, которые хотели изложить свои проблемы не Твердохлебову, а лично Сахарову, увеличился в несколько раз. Но Сахаров ничем помочь этим людям не мог, а с большинством он даже не мог встретиться и поговорить. У людей, которые приезжали в Москву из других городов, это вызывало разочарование и раздражение. Но и Сахарова угнетала необходимость уклоняться от многих встреч. По одному из громких дел конца 1970 г. — так называемому самолетному делу — Сахаров хотел попасть на прием к Л.И.Брежневу, но это оказалось невозможным. Сахарова в 1970—1971 гг. перестал принимать и президент АН СССР М.В.Келдыш.

А.Д.САХАРОВ В 1971—1972 гг.

Зимой и весной 1971 г. я встречался с А.Д.Сахаровым всего несколько раз, и мне мало что запомнилось из этих встреч. Интерес Сахарова к разного рода теоретическим проблемам демократического социализма, к юридическим проблемам и к проблемам советской истории стал ослабевать. Я же, напротив, углубился в начале 70-х годов в изучение событий 1917 и весны 1918 г., а затем и истории гражданской войны. Андрей Дмитриевич прекратил тогда свои попытки создать какую-то новую концепцию общественного развития, основанную на идеях конвергенции. Он подвел итоги своим размышлениям в специальной "Памятной записке", которая была написана в январе—феврале 1971 г. и отправлена Л.И.Брежневу 5 марта 1971 г. Еще через полтора года — в июне 1972 г. — Сахаров написал к "Памятной записке" пространное "Послесловие" и переслал ее в ЦК КПСС и в самиздат. Новых идей и предложений здесь почти нет. Поэтому ее мало комментировали в диссидентских кругах и в западной печати. Отныне большую часть своего времени и сил Сахаров стал отдавать участию в разного рода конкретных правозащитных кампаниях. Он объяснял свою позицию так: "Я убежден, что в условиях нашей страны нравственная и правовая позиция является самой правильной, соответствующей возможностям и потребностям общества. Нужна планомерная защита человеческих прав и идеалов, а не политическая борьба, неизбежно толкающая на насилие, на сектантство и бесовщину. Убежден, что только при условии возможно широкой гласности Запад сможет увидеть сущность нашего общества, а тогда эта деятельность становится частью общемирового движения за спасение всего человечества. В этом ответ на вопрос, почему я от общемировых проблем естественно обратился к защите конкретных людей" [3, с. XV—XVI]. Сахаров включился в кампанию по возвращению крымских татар из Узбекистана в Крым, в кампанию по защите прав советских немцев, в "дело нарофоминских старушек", требующих открытия храма в своем городе, а также в борьбу за свободу эмиграции евреев. Генерал Петр Григоренко находился в это время в одной из тюремных психиатрических больниц, и А.Д.Сахаров уже в начале 70-х годов стал фактическим лидером правозащитного движения в Советском Союзе. Много заседаний проводил в это время и Комитет прав человека. Валерий Чалидзе составлял подробные протоколы этих заседаний и вместе с решениями комитета публиковал в своем журнале, который я регулярно получал.

Несколько раз ко мне обращались знакомые писатели или физики с просьбой передать Сахарову для отзыва свои неопубликованные работы. Одна из таких работ по физике заинтересовала Андрея Дмитриевича, и он попросил пригласить ее автора, назначив время. Разговор происходил при мне. Смысл сказанного Сахаровым сводился к тому, что задача, которую пытался решить мой знакомый, очень трудна, хотя и интересна. Но на ее решение может уйти 10 или 15 лет напряженной работы. При этом может оказаться, что данная задача вообще не имеет решения. "Конечно, — сказал Сахаров, — в науке отрицательный результат — это тоже результат. Но, — добавил он, — если бы я был лет на двадцать моложе, то все равно за такую задачу, пожалуй, не взялся. Вы же человек еще молодой, решайте сами".

Одним из запомнившихся мне событий 1971 г. был 50-летний юбилей А.Д.Сахарова. Никаких официальных мероприятий, связанных с 50-летием академика Сахарова, в АН СССР, конечно же, не намечалось. Сам Андрей Дмитриевич был вполне равнодушен даже к столь "круглой" дате. Но Валерий Чалидзе проявил настойчивость, убедил Сахарова отметить свой день рождения и энергично занялся подготовкой к нему. Составлен список гостей — около 20 человек. Но когда гости стали приходить в назначенное время, оказалось, что в доме Сахарова нет даже десяти комплектов посуды. Во всей квартире имелось всего 8 или 10 стульев. Пришлось придвигать к столу диван и обращаться за помощью к соседям. Не все гости знали друг друга. Тогда многие из нас познакомились с Еленой Георгиевной Боннэр, привлекательной и энергичной женщиной, которая распоряжалась в доме хозяйством и которую связывали с Андреем Дмитриевичем самые дружеские отношения. Мне оставалось только порадоваться за Сахарова, который и раньше не занимался домашними делами, а потом, после смерти Клавдии Алексеевны часто просто не знал, что ему делать в своем доме.

Уже летом 1971 г. я стал ощущать какое-то напряжение вокруг себя. На Западе появились две книги Жореса под общим заголовком "Бумаги Медведева". В газетах "Нью-Йорк тайме" и "Вашингтон пост" были опубликованы большие обзоры моего журнала "Политический дневник". На самый конец года планировался выход в свет моей главной книги "К суду истории", а также нашей с Жоресом совместной книги "Кто сумасшедший?" На весну 1992 г. планировалось издание в Париже моей книги "О социалистической демократии". Мне приходилось конспирироваться, и я, возвратившись из отпуска в сентябре, поехал поздно вечером навестить А.Д.Сахарова без обычного телефонного предупреждения. Однако дочь Сахарова, Люба сказала мне, что отец с ними теперь не живет, он переехал к Боннэр. Мне дали новый адрес и телефон. Люба была уже студенткой, и они вместе с братом, еще школьником, жили вдвоем в большой академической квартире. Но я не мог их ни о чем расспрашивать. У Елены Георгиевны Боннэр были двое своих детей и больная мать.

Осенью 1971 г. я смог поговорить с А.Д.Сахаровым только один раз, и то лишь по телефону. 13 октября у меня на квартире провели большой обыск, который продолжался до вечера. На следующий день утром меня вызвали по телефону в районную прокуратуру. Я вышел из дома, чтобы ехать по указанному мне адресу, но передумал. Быстро вернувшись и собрав все имевшиеся в квартире деньги, я уехал к друзьям на другой конец города, тщательно проверив — нет ли за мной наблюдения. Несколько дней я жил в Москве по разным адресам, но затем уехал поездом на юг России, не сообщив никому о своем возможном местопребывании. В Академию педагогических наук РСФСР, где я тогда работал, я отправил письменное заявление об уходе. В Москву я вернулся только в конце января 1972 г., когда мои главные тогда книги уже вышли в свет. Рецензий и отзывов оказалось много, но без газетной шумихи, и как прокуратура, так и КГБ, казалось бы, утратили ко мне интерес.

Постепенно почти все мои прежние связи восстановились, но у Сахарова я смог побывать только весной 1972 г. Конечно, меня поразил контраст между прежней, пусть неухоженной, но очень просторной квартирой академика и новой двухкомнатной квартирой, принадлежавшей матери Елены Боннэр, Руфи Григорьевне Алихановой-Боннэр. Она была вдовой Геворка Алиханова, одного из основателей Армянской коммунистической партии, погибшего в годы репрессий. Сама Руфь Григорьевна провела 17 лет в лагерях и в ссылке и после реабилитации получила квартиру на улице Чкалова. Через несколько лет к ней после развода со вторым мужем переехала жить и Елена Георгиевна с двумя детьми — сыном Алексеем, который еще учился в школе, и дочерью Татьяной, которая работала и училась заочно. Здесь же стал жить и А.Д.Сахаров. Своего угла у него не было, меня он принимал и знакомил с Еленой Георгиевной, сидя на кровати, потом мы перешли в небольшую кухню. Руфь Григорьевна, чрезвычайно умная и спокойная женщина, болела и почти не вставала с постели, в ее комнате жил и делал уроки ее внук. Для Татьяны и ее мужа Ефима Янкелевича места просто не было и, вернувшись с работы, они проводили время на кухне. На ночь ставили раскладушки. Андрей Дмитриевич был, однако, счастлив, и внешние неудобства его, видимо, не беспокоили. Он относился к жене с нежностью. У Елены Георгиевны был широкий круг знакомых, в том числе и в писательской и околодиссидентской среде, и многие из ее знакомых вошли вскоре и в круг знакомых Сахарова. Вечером почти всегда в их квартире находилось несколько друзей и знакомых, которые пили чай на кухне. Очень часто звонил телефон. О своих детях Сахаров сказал мне кратко: "Отношения не сложились, и я решил переехать сюда, чтобы не создавать проблем". Но проблемы, конечно, остались. Он делал попытки подружить трех своих детей с двумя детьми Е.Г.Боннэр или хотя бы своего сына Дмитрия с сыном Елены Георгиевны Алешей.

О жизни А.Д.Сахарова в квартире на улице Чкалова имеется много воспоминаний. Мне приходилось позднее читать восторженные описания по поводу скромности и непритязательности Сахарова, которого телефонные звонки часто будили уже в 6 часов утра. После ухода гостей Сахаров сам мыл или, вернее, перемывал всю посуду. Я также видел все это, но у меня подобные картины вызывали лишь сожаление. Сахаров просто нуждался в нормальном горячем ужине и не мог есть из грязных тарелок. Елена Георгиевна Боннэр имела много достоинств как подруга и соратница Сахарова, но ее трудно было бы назвать спокойной и мягкой женщиной, внимательной женой и хорошей хозяйкой. Даже ее дочь Татьяна иногда при гостях разговаривала с академиком с раздражением, а то и грубо. Е.Г.Боннэр принимала живое участие во всех моих разговорах с Сахаровым, причем активно вмешивалась в разговор, не останавливаясь и перед весьма резкими выражениями. В таких случаях Сахаров лишь нежно уговоривал свою жену: "Успокойся, успокойся". Елена Георгиевна крайне неприязненно говорила о Валерии Чалидзе, и здесь присутствовала явная ревность. Комитет прав человека еще работал, а Сахаров был просто очень привязан к Валерию, который в новый дом академика на улице Чкалова не приезжал. Это дошло вскоре до публичного конфликта, о котором Андрей Дмитриевич позднее очень сожалел. В конце 1972 г. А.Д.Сахаров вместе с женой дважды приезжал ко мне на квартиру, чтобы познакомить меня с тем или иным документом, например, с обращением к Верховному Совету СССР об отмене в стране смертной казни. Я никогда не отказывался поставить под такими документами и свою подпись. Однако прежних длительных и доверительных бесед с Андреем Дмитриевичем у меня уже не было.

РАЗНОГЛАСИЯ

Мои и Сахарова взгляды не совпадали по многим вопросам и в 1968 г., но это не мешало нашим добрым отношениям. Но в 1973 г. наши разногласия усилились и обострились. Именно тогда диссидентское движение стало раскалываться. Борьба против реабилитации Сталина отошла уже на второй план, и даже общий интерес — борьба против политических репрессий за свободу слова — не мог объединить диссидентов. Многих деморализовала капитуляция Петра Якира и Виктора Красина, которые немало лет являлись центром притяжения для большой группы диссидентов. Позорное поведение Якира и Красина на судебном процессе над ними и на специально собранной пресс-конференции привело даже к самоубийству одного из активных правозащитников — Ильи Габая. Много проблем появилось в наших рядах в связи с возросшими возможностями эмиграции. Наступило время разрядки, однако некоторые послабления в сфере эмиграции сопровождались усилением давления и репрессий против многих диссидентских групп. Особенно мощная пропагандистская кампания велась в 1973 г. против Сахарова и Солженицына. Она сопровождалась мелочным, но болезненным давлением на семьи Сахарова и Солженицына. В сложившихся условиях высказывания и заявления Сахарова становились все более и более радикальными, и он обращался теперь не к руководителям СССР и КПСС, а к Конгрессу и Президенту США. Сахаров выдвигал на первый план право покинуть свою страну. Против такого рода акцентов в борьбе за демократизацию возражал не только Солженицын. Неожиданный отклик в среде диссидентов получил и военный переворот в Чили, в результате которого часть коммунистов и социалистов там была физически уничтожена, а к власти пришел Аугусто Пиночет. Некоторые из наиболее радикально настроенных правозащитников-западников говорили между собой, что только так, как в Чили, и надо поступать с коммунистами. А.Д.Сахаров не испытывал симпатий к Пиночету, но после ареста в Чили нобелевского лауреата поэта и коммуниста Пабло Неруды, Сахаров вместе с несколькими другими диссидентами направил Пиночету телеграмму, текст которой я считал ошибочным. В телеграмме встречалась фраза о том, что расправа над Пабло Нерудой неизбежно бросит тень на "объявленную Вами (т.е. Пиночетом) эпоху возрождения и консолидации Чили". Вырванная из контекста, фраза создавала впечатление симпатий к пиночетовскому режиму. В советской печати телеграмма спровоцировала резкую кампанию против А.Д.Сахарова и других диссидентов.

Разногласия среди диссидентов широко освещались в западной прессе. Осенью 1973 г. немецкая социал-демократическая газета "Цайт" обратилась ко мне с просьбой — высказать свое мнение. Статья "Демократизация и разрядка" была опубликована, кажется, в октябре в "Цайт", но затем переводилась и перепечатывалась и в других западных странах. В этой статье я критиковал как некоторые высказывания Солженицына, так и некоторые высказывания Сахарова, но очень осторожно и корректно, так как против них велась кампания в советской печати, которую я осуждал. Перед тем как отправить свою статью в немецкую газету, я дал прочитать ее текст А.Д.Сахарову. Никаких возражений моя критика у него не вызвала. Однако после того как статья вышла в свет и стала широко комментироваться, отношение Сахарова и особенно Е.Г.Боннэр к статье неожиданно переменилось, о чем я получил известие от общих друзей. Валерий Чалидзе уже был в эмиграции, и наиболее активным "советчиком" Андрея Дмитриевича стал писатель Владимир Максимов, взгляды которого несколько раз менялись и отличались радикальностью. Из кружка Максимова вышло тогда и "Открытое письмо братьям Медведевым", заканчивавшееся вопросами "на кого вы работаете?" и "с кем вы?" — вполне в духе советской пропаганды. А.Д.Сахарову такой стиль мышления был чужд, но его убедили поставить свою подпись. Ни я, ни Жорес не стали, конечно, отвечать, но мои встречи и беседы с А.Д.Сахаровым с ноября 1973 г. прекратились. В своих "Воспоминаниях" А.Д.Сахаров также писал об этом, применяя какую-то странную и, на мой взгляд, не совсем мужскую лексику. "Спасая Жореса, я показал верность диссидентской солидарности. Однако позднее и личные, и идейные отношения с братьями Медведевыми стали неприязненными. Они мне определенно разонравились" [1, с. 422].

В середине и в конце 70-х годов мне приходилось не раз писать о положении в СССР и о полемике среди диссидентов. В 1980 г. на итальянском, английском, французском и японском языках появилась моя книга "О советских диссидентах (диалоги с П.Остеллино)". В ней я воздавал должное А.Д.Сахарову, но не скрывал и своих с ним разногласий. Я встречался с Сахаровым только случайно, но дело ограничивалось лишь вежливыми поклонами. В 1980—1986 гг. А.Д.Сахаров находился в ссылке в г. Горьком. Его положение, его письма, его голодовки стали предметом разговоров и споров в сильно поредевших кружках московских диссидентов. Я узнавал о делах и положении Сахарова главным образом от писателя Георгия Владимова, который поддерживал дружеские связи с Е.Г.Боннэр.

Я снова увидел А.Д.Сахарова только в конце мая 1989 г. на Первом съезде народных депутатов СССР, а также на первых заседаниях Межрегиональной депутатской группы (МДГ), на которые меня приглашал Гавриил Попов. Политические и идеологические процессы в Советском Союзе еще с весны 1989 г. начали выходить из-под какого-либо контроля и развивались почти стихийно. Это вызывало тревогу, и предложения и призывы А.Д.Сахарова передать всю власть в стране из рук КПСС в руки Советов казались мне чрезмерно радикальными. Ни Съезд народных депутатов, ни Верховный совет СССР не были приспособлены к отправлению высшей власти в стране; даже как органы законодательной власти они еще были крайне несовершенны. Дискуссии, которые происходили летом и осенью 1989 г. на официальных заседаниях Съезда и Верховного совета, были очень острыми. Не менее острыми были и дискуссии на собраниях МДГ. А.Д.Сахаров фактически возглавил оппозицию политбюро ЦК КПСС и М.С.Горбачеву, и нагрузка, которую он принял на себя, оказалась слишком большой. Сахаров очень заботился о диссидентах из своего окружения и о своей второй семье, но о нем самом мало кто заботился. А.Д.Сахаров умер поздно вечером 14 декабря 1989 г. от инфаркта после одного из самых утомительных заседаний Межрегиональной депутатской группы.

ЛИТЕРАТУРА

1. Сахаров А.Д. Воспоминания. Т. 1. М., 1996.

2. Он между нами жил. Воспоминания о Сахарове. М., 1996. С. 41.

3. Сахаров А.Д. О стране и мире. Нью-Йорк, 1976.

4. Горелик Г. Андрей Сахаров. Наука и свобода. М., 2000. С.407.

5. Петровский Л.П. Неизвестный Сахаров // Вестник РАН. 1996. № 5.

Источник: Р.А.Медведев. Из воспоминаний об академике Сахарове
// Вестник РАН. 2002. №9. С.822—836.