В. Друк

Сталинизм — это прежде всего режим личной власти, автократия с ее отказом от демократических начал социальной и политической жизни, унификацией культуры, репрессивной идеологией, формировавшейся вокруг мифологического культа одной личности Хозяина и одной ценности — Порядка. Здесь политика подменялась политиканством, наука — служением утилитарно-прагматическим целям, философия — идеологией верхушки, ставшей у кормила власти командно-бюрократической системы, которая сама также была подавлена деспотической волей автократа.

Догмат об усилении идеологической борьбы непосредственно коснулся философии, в которой хотели видеть лишь выражение классовых или групповых интересов. Вульгарно-социологический подход к философии — этой “квинтэссенции всей культуры” — пытался превратить ее в те годы в прямом смысле в идеологическую “пайку”¹, с помощью которой внедрялись бы в общественное сознание шаблоны и авторитарные клише вместо поиска ответов на реальные проблемы жизни.

Правда, в первые годы Советской власти наряду с ликвидацией прежних стихийно возникавших философских организаций (обществ, кафедр, объединений) развернулось и создание новых идеологических институтов. Уже 25 июля 1918 года декретом ВЦИК создается Социалистическая академия общественных наук в качестве противовеса социально-гуманитарным отделениям Российской академии наук. В 1919 году организуется Российская академия истории материальной культуры, объединившая вокруг себя тех интеллектуалов, которые не вошли в историко-филологическое отделение академии наук. Формирование новых институтов было особенно активным в первое десятилетие Советской власти. В это время были созданы Коммунистический научно-исследовательский институт в Петрограде, Научное общество марксистов, общество воинствующих материалистов, общество “Октябрь мысли”, по изучению культуры современности, Государственный научно-исследовательский институт изучения и пропаганды естественнонаучных основ материализма им. К. А. Тимирязева, университет им. Я. М. Свердлова и др. Тем самым, казалось бы, создавались институциональные предпосылки для расцвета философии. Однако, если мы проанализируем состав философского сообщества того времени, его образовательный уровень, а также идеологические установки участников этого процесса, вместе с энтузиазмом принесших в духовную жизнь нетерпимость и склонность к революционной фразе, то увидим явное снижение и его философской культуры, и уровня исследовательских задач. В результате были разрушены традиционные механизмы, обеспечивавшие некогда профессиональную подготовку специалистов и объективность самих философских изысканий. Философия оказалась, таким образом, во власти все более жестокого контроля.

Нередко сталинизм отождествлялся с господством государственной бюрократии над обществом, или с тем, что можно назвать условно партократией. Подобное отождествление, допустимое в публицистике, едва ли, однако, корректно, поскольку при этом смешиваются различные фазы социально-политического и идеологического развития. В действительности партократия и автократия — это два типа социально-политической организации и управления. При всей их близости между ними нельзя не видеть существенного отличия. Суть дела не в том, что в период автократии партийный и государственный аппарат потерял самостоятельность, а в том, что по своим объективным функциям партократия еще не была прямо связана с бюрократией, то есть с тем слоем государственных чиновников, которые обладали компетентностью и ориентировались на соблюдение принятых формальных норм и законов. В условиях появления однопартийной системы, сложившейся в Советской России, партия была лишь частью общества, хотя и тогда претендовала на “Общее лицо и Тотальную функцию”². Но автократия действительно родилась из партократии, и случилось это в тот момент, когда большинство ее представителей окончательно прониклись уверенностью в том, что партия всегда права и воплощает в себе все знание законов исторического развития. Если для партократии была характерна ортодоксальность сознания, стремление подчеркнуть верность принципам, то для автократии стали присущи полная беспринципность и сервилистское согласие со всем, что скажет Вождь. Переход от партократии к автократии был сложен, противоречив, и многие деятели партии и государства уловили этот процесс перерождения правящей партии и не приняли нарождающийся автократический режим³.

Принципиальное различие между партократией и автократией заключается в том, что на первом этапе внутри партии еще допускались дискуссии и обсуждения, но коль скоро решение было принято, партия, стоявшая во главе государства, должна выступать единым фронтом; при автократическом же режиме не было ни внутрипартийных, ни иных споров, ибо самое их допущение означало для авторитарного сознания допущение сомнения в истине, возвещенной Вождем. Переход от партократии к автократии имел самые губительные последствия, в том числе и для философии, поскольку была создана система жесткого контроля за печатью, преподаватели проходили проверку на лояльность, а инакомыслие, не допускавшееся и раньше, стало рассматриваться как политическое (контрреволюционное) действие. Нетерпимость и репрессивность — таково состояние массовой психологии при режиме автократии.

Сразу же после смерти В. И. Ленина советское философское сообщество оказалось втянутым в острую дискуссию. Конечно, нельзя забывать, что маховик обвинений и взаимных разоблачений в середине 20-х годов лишь начинал раскручиваться. Но уже в этой первой дискуссии, расколовшей лагерь марксистов на две непримиримые группы, отсутствие научных аргументов компенсировалось грубостью и крепостью эпитетов, обвинениями в ревизионизме и ликвидаторстве, экстремистским фанатизмом в проведении своей позиции, причем любая иная позиция трактовалась при этом как оппозиция. Каждая из полемизировавших сторон не слушала аргументы и контраргументы другой стороны. Каждая из сторон бесконечное число раз приводила одни и те же цитаты из недавно опубликованной “Диалектики природы” Ф. Энгельса, и даже не помышляла обратиться к достижениям естественных наук в XX веке. В группу “механистов”, которую возглавляли Л. Аксельрод и А. К. Тимирязев, входили А. Варьяш, И. И. Скворцов-Степанов, Вл. Сарабьянов и др. В группу “диалектиков”, которую возглавлял А. М. Деборин, входили Я. Стэн, Н. Карев, Гр. Баммель и др.

Второй этап - дискуссия весной и летом 1926 года в Институте научной философии, возникшая по случайному поводу, но переросшая в длительное истязание себя и своих оппонентов. После затянувшихся словопрений, на которых лишь Л. Аксельрод выступала трижды, “механисты” объединились вокруг Тимирязевского научно-исследовательского института и выпустили в свет несколько сборников “Диалектика в природе” (Вологда, 1928). К 1929 году дискуссия между “механистами” и “диалектиками”, но сути дела, закончилась. Закончилась поражением “механистов”. 2-я Всесоюзная конференция марксистско-ленинских научно-исследовательских учреждений, заслушав доклад А. М. Деборина “О современных проблемах философии марксизма-ленинизма”, приняла резолюцию, в которой отмечалось, что “наиболее активным философским ревизионистским направлением за последние годы являлось течение механистов”. “Ведя, по существу, борьбу против философии марксизма-ленинизма, не понижая основ материалистической диалектики и подменяя на деле революционно-материалистическую диалектику вульгарным эволюционизмом, а материализм — позитивизмом, объективно препятствуя проникновению методологии диалектического материализма в область естествознания и т. д., - это течение представляет явный отход от марксистско-ленинских философских позиций”⁴.

Для “механистов” был характерен по существу, отказ от философии. И к тому же позитивистское отождествление философии с общими выводами из естественных наук приводило их в конечном счете к догматизации далеко не современного уровня развития научного знания. Но если “механисты” ограничивали все научное знание законами механики и той картиной мира, которая была развита на основе классической механики, то и “диалектики”, апеллируя к диалектическому методу немецкого классического идеализма (прежде всего к Гегелю), также фактически не смогли подойти к гносеологическому и методологическому осмыслению достижений естествознания конца XIX — начала XX века. И те, и другие пытались, по существу, реставрировать внутри философского знания компоненты уже отжившие — или механицизм, или идеалистическую диалектику. Так, И. И. Скворцов-Степанов еще в 1924 году писал: “Марксист должен прямо и открыто сказать, что он принимает так называемое “механистическое воззрение на природу, механистическое понимание ее”⁵. В 1928 году в итоге полемики с “деборинцами” он также отождествляет диалектику с механистическим способом мысли: “Для настоящего времени диалектическое понимание природы конкретизируется именно как механистическое понимание”⁶.

Объективный смысл борьбы с “механистами” заключался в утверждении новых научных теорий, использующих неклассические, немеханические модели и объяснительные схемы, в оспаривании нигилистического отношения к научным теориям XX века — квантовой механике, теории относительности, теории направленной эволюции, или номогенеза, и др. Негативное отношение к ведущим теориям физики XX века составляло кредо “механистов”. Например, один из их лидеров, А. К. Тимирязев, на протяжении всей своей жизни был непримиримым противником всех теорий современной физики. Он обвинял всю физику в идеализме, поскольку она отказалась от наглядных механических моделей и заменила их абстрактно-математическими построениями. Так, теория относительности А. Эйнштейна была для него разновидностью идеалистической философии и диаметрально противоположна марксистской философии. Отождествив теорию относительности с махизмом (на деле А. Эйнштейн выступал с критикой махизма), А. К. Тимирязев называл основателя теории относительности не иначе как реакционером в науке, который способствовал якобы попятному движению научного знания. Столь же нигилистичным было и его отношение к квантовой механике. Ошибочно отождествив механицизм с материализмом, а критику механицизма с критикой материализма и с идеализмом, он связывал с отказом от механически-наглядных моделей кризис в физике вообще и в квантовой механике в частности. Все критики механицизма, даже среди советских ученых, квалифицировались им как проводники буржуазного идеалистического мировоззрения. К идеалистам, врагам марксизма и Советской власти он причислял таких выдающихся ученых, как П. П. Лазарев, В. И. Вернадский, Л. С. Берг и др. Из квазифилософских квалификаций (“идеалист”, “метафизик” и т. д.) делались прямые политические выводы о лояльности того или иного ученого.

Хотя в полемике с “механистами” диалектики были во многом правы и фиксировали действительные слабости методологической позиции защитников механицизма, однако и представители “деборинской школы” остались далеки от философского обобщения достижений науки XX века. Основные усилия их были направлены на то, чтобы гальванизировать гегелевскую диалектику, доказать ее действенность во всех частностях и деталях. Даже в тех, антикварность которых уже стала очевидной в XIX, а не только в XX веке. Само собой разумеется, что достижения естественных наук и математики XX века не могли быть адекватно интерпретированы с позиций идеалистической философской системы начала XIX века. При всей глубине философского мышления Гегеля нельзя все же забывать (а именно это было характерно дли представителей группы А. М. Деборина), что гегелевская концепция и в постановке и в решении многих философско-методологических проблем несла на себе печать культуры вековой давности, что она отражала особенности и ограниченность науки того времени, усиленные идеалистической критикой современной ему науки, развернутой в натурфилософии (в частности, критики Гегелем атомизма, ньютоновской оптики, дифференциального исчисления). Завышая научность гегелевской диалектики, ее перспективность для гносеологического и методологического анализа естествознания, представители группы А. М. Деборина смотрели сквозь ее шоры и на науку XX века, пытаясь уложить ее достижения в прокрустово ложе гегелевской диалектики. Поэтому обвинения “диалектиков” в схоластике, выдвигавшиеся со стороны “механистов”, были во многом не столь уж несправедливы, гегельянская методология, оторванная от процесса познания и навязываемая в качестве схемы всему и вся, действительно превращалась в схоластику. Навязывая естествознанию XX века гегельянские схемы-триады, “диалектики” столь же безапелляционно обвиняли в идеализме и тех ученых, которые мыслили самостоятельно и развивали оригинальные методологические идеи. В этой связи показательна, в частности, дискуссия между А. М. Дебориным и В. И. Вернадским, которая будет освещена чуть позднее.

Одним из центральных пунктов полемики между “механистами” и “диалектиками” был вопрос о возможности редукции нового качества к количественным процессам и отношениям, сведения сложного к простому. Если “диалектики” подчеркивали скачкообразность перехода от низшей формы к высшей, несводимость нового качества к количественным процессам, то “механисты” полагали, что сведение составляет основную характеристику научного познания. “Без сведения (относительного) сложного к простому, разнообразия к однообразию, множества к единству и единства к множеству не существовало бы ни физики, ни математики, ни любой другой науки”⁷. “Механисты”, прилагая ко всему один масштаб — механики, не допускали качественных изменений и проводили физикалистскую точку зрения при интерпретации биологических и социальных процессов. Проблема редукции крайне обострилась при попытке объяснить сущность живого. Можно ли свести живое к физико-химическим свойствам? Достаточно ли познавательных средств механики для объяснения жизни? Все эти вопросы возникли в ходе дискуссии “механистов” и “диалектиков”. Трактуя качество как изменение того же количества, а “скачки” как выражение нашего незнания скрытых количественных параметров, “механисты” обвиняли “диалектиков” в витализме, поскольку последние говорили о несводимости живого к физико-химическим процессам. Надо сказать, что и до сих пор эта проблема не нашла окончательного решения и среди современных философов ведутся дискуссии о редукционизме, о возможности сведения живого к физико-химическим процессам и о границах такой редукции.

Спор между “механистами” и “диалектиками” был далек от научной полемики. Стороны не стеснялись в средствах, обвиняя друг друга в идеализме, ликвидаторстве, схоластике, эклектизме, антимарксизме, философской беспомощности и т. д. Например, А. М. Деборин обвинил Л. Аксельрод в сионизме, а Л. Аксельрод своего оппонента — в мещанстве и в соединении марксистской фразы с антимарксистским содержанием. Полемика между ними завершилась идеолого-политической квалификацией “механистов” в 1929 году, как “наиболее активного философского ревизионистского направления”. После этого их влияние идет на убыль и окончательно побеждает программа “диалектиков”.

Подвести под естествознание фундамент материалистической диалектики — так мыслилась “деборинцами” основная линия философских исследований. Для этого было создано Общество воинствующих материалистов-диалектиков, организован журнал “Естествознание и марксизм”, ответственным редактором которого стал акад. О. Ю. Шмидт. На 2-м Всесоюзном совещании марксистско-ленинских научных учреждений в 1929 году он выступил с докладом “Задачи марксистов в области естествознания”. В редакционной статье первого номера названного журнала подчеркивалось: “Нам нужны не мнимоматериалистические формулы, не терминологический псевдомарксизм, а добросовестная, самостоятельная, включающая проникновение в самые специальные вопросы науки упорная работа, направленная на расширение области применения марксистской методологии и на выявление ее плодотворности в применении к конкретному материалу естествознания”⁸. В первых номерах журнала были опубликованы статьи ведущих советских ученых — Л. А. Люстерника, А. С. Серебровского, М. М. Завадовского, Н. П. Дубинина, И. И. Агола и др. Однако “диалектизация” естествознания не была достигнута, под него так и не был подведен марксистский фундамент. Вскоре Общество воинствующих материалистов-диалектиков обросло прилипалами и лакействующими псевдоучеными, которые ради якобы научных интересов были готовы подвести марксистскую базу под все что угодно, даже под “классификацию туберкулеза”. Доклад на эту тему обсуждался, в частности. Обществом врачей — материалистов при 1-м МГУ. Программа “диалектизации”, а точнее — идеологической переориентации ученых стала означать, по сути дела, прямое “внедрение” марксизма в естествознание и шельмование многих советских ученых и целых научных направлений. Между тем то, к чему призывали сторонники группы А. М. Деборина, основывалось не только на неприятии достижений естествознания XX века, но и на открытом противопоставлении диалектической методологии методологическим нормам и регулятивам естественных наук.

В 1929 году выходит очередной, 4-й выпуск сборника Научно-исследовательского института им. К. А. Тимирязева “Диалектика в природе”. Одна из его статей — статья С. С. Перова “Диалектика в биохимии” начинается с уверения: “Лет через пятьдесят историк естествознания с похвалой отзовется о попытке Тимирязевского института впервые в СССР проследить диалектические законы в природе, доказывая их наличие и экспериментом и методологическими соображениями”⁹. Если же обратиться к содержанию и сборника, и этой статьи, то его трудно оценить с похвалой, зная судьбу советской генетики. Дело в том, что генетика трактуется С. С. Перовым как одно из плодовитейших проявлений метафизики. По его словам, “все генетики являются прямыми антидарвинистами, ибо принятием генов они совершают основную ревизию дарвинизма”¹⁰. В генетике, которую он называет супраметафизическим туманом, он видит основную причину трудности проникновения диалектики в биологию. С аналогичной критикой генетики с позиций ламаркизма выступает и другой автор этого сборника - Ф. Дучинский. Разрыв между “механистической” методологией и естествознанием XX века становился все более и более очевидным.

То, насколько далеки были “диалектики” от реальных философско-методологических проблем науки, ярко демонстрирует полемика их лидера А. М. Деборина с акад. В. И. Вернадским. Со стороны Деборина спор с Вернадским носил отнюдь не отвлеченно философский характер. “Философская критика” идей Вернадского сразу же приобрела характер сугубо политический — разговор вместо поиска философских аргументов и контрдоводов превратился, по существу, в розыск злокозненных философских построений, в разоблачительство, в обвинение в нелояльности к Советской власти. Пафос мнимонаучного и мнимофилософского разоблачительства, а на деле идеологического доноса основывался на передержках, на сознательном искажении текстов и существа работ Вернадского, на приписывании ему того, что он никогда не думал.

Формально первым выступил против Деборина Вернадский, который 20 ноября 1928 года написал “Записку о выборе члена Академии по отделу философских наук”. Однако эта “Записка” отнюдь не предназначалась для печати и касалась внутриакадемических проблем. И уж тем более она не предназначалась для ознакомления кандидату в академики. Но, очевидно, она все же стала известна Деборину, против избрания которого в академики выступал в своей “Записке” Вернадский. Однако содержание этого документа было гораздо шире и глубже, чем просто отрицательный отзыв о работах кандидата в академики. Речь в данном случае шла не столько об одном из советских философов, и даже не о критериях выбора академика, сколько о состоянии философии в нашей стране в целом и ее воздействии на развитие науки. Планка требований, предъявляемых Вернадским к кандидату в академики но философии, весьма высока: “Он должен обладать непререкаемым большим авторитетом, признанным если не на свободной мировой арене философской мысли, что едва ли возможно для официальной философии, хотя бы даже такой большой страны, как наша,— то в кругу идейных исканий господствующей партии... Удовлетворяет ли всем этим условиям А. Деборин? Мне кажется, что нет. Сейчас в русском диалектическом материализме нет единого течения... А. М. Деборин является авторитетом для своих последователей, но абсолютно никакого философского значения не признают за ним его партийные философские противники”¹¹.

В. И. Вернадский проводит мысль о том, что трудно разобраться, какое течение внутри официального диалектического материализма является правым. Поэтому единственным критерием оценки философского направления может быть лишь “отражение того или другого понимания диалектического материализма на точной научной работе в нашей стране” (С. 111). Если же сопоставить философские идеи “механистов” и “диалектиков” но этому критерию, то “течение, возглавляемое А. М. Дебориным, может привести но отношению к научной работе к нежелательным для роста научного знания в нашей стране результатам” (С. 111). Негативное воздействие “диалектиков” на развитие науки Вернадский объясняет тем, что эта школа стремится возродить гегельянство, которое противоречило научным результатам уже в XIX веке и оказало губительное влияние на научные искания в тех странах, где оно утвердилось. “Диалектика гегельянства уже не первый раз пытается проникнуть в естествознание и математику в первой половине XIX века оно привело к ненаучным построениям, главным образом немецкой, отчасти и нашей науки и ослабило научную работу... Едва ли кто из научных работников может сомневаться, что и сейчас мы подойдем к тому же результату — к схоластическим построениям вместо точного знания” (С. 112).

Важнейшим положением здесь является тезис о существенном различии философии и науки. Не приемля рассуждений о классовости науки, которым отдал дань и Деборин, Вернадский подчеркивает, что “наука одна и едина”, а “ее установления в конечном своем развитии общеобязательны” (С. 108). Философия же отличается от науки тем, что она не обладает общеобязательностью научного знания, в ней гораздо более сильно проявление мировоззрения личности философа, интерпретации им бытия, культуры, науки. Стремление построить одну-единственную философию Вернадский называет утопией, которая может оказать разрушительное влияние на философские и научные искания, если эта утопия начнет осуществляться и станет принципом государственной политики в области духовной жизни.

26 декабря 1931 года В. И. Вернадский выступает на общем собрании АН СССР с докладом “Проблема времени в современной науке”. Этот доклад недавно переиздан в его книге “Философские мысли натуралиста” (М.: Наука, 1988. С. 228—255). Поэтому мы не будем пересказывать его содержание, весьма глубокое как в научном, так и философском отношении. Скажем лишь, что этот доклад вызвал яростную критику со стороны Деборина и его последователей. Еще летом 1931 года в журнале “Под знаменем марксизма” была опубликована статья Д. Новогрудского “Геохимия и витализм. О научном мировоззрении акад. В. И. Вернадского”¹², где последний обвинялся в витализме, идеализме, фидеизме и прочих “грехах”. Нетерпимость, стремление унифицировать философские искания в стране и сохранить “чистоту” марксистской философии от “классово чуждых” элементов — такова позиция автора, перекликавшаяся с заявлением Сталина в 1929 году о необходимости “выкорчевывания теорий, засоряющих головы наших практиков”. “Постепенно развиваясь в законченную систему виталистических взглядов, — писал Новогрудский, — научное мировоззрение акад. Вернадского становится знаменем реакционных сил в области теоретического естествознания и тормозом в реконструкции науки и техники на службе строительства социализма”¹³. Это же обвинение в идеологической и политической нелояльности выдвинул и Деборин: “Все мировоззрение В. И. Вернадского, естественно, глубоко враждебно материализму и нашей современной жизни, нашему социалистическому строительству”¹⁴. Совершенно ясно, что к таким аргументам прибегают не в научной полемике. Но важно отметить и другой момент — в противовес трактовке времени Вернадским Деборин апеллирует к натурфилософской концепции пространства и времени, развитой Гегелем. Естественно, что Вернадский был вынужден ответить Деборину. В своем ответе он показывает, как сознательно искажаются Дебориным его мысли, подменяясь совершенно чуждыми идеями. “Становится жутко, — писал Вернадский, — как мог он думать, что среди научно работающих представителей точного знания, точных наук могут существовать в XX веке такие монстры, каким он меня в полете своей философской фантазии или свободы от наук рисует?”¹⁵. Вернадский подчеркивает, что методы, используемые Дебориным в своей критике, вредны и опасны, ибо могут привести лишь к ослаблению научной работы. “Ученые должны быть избавлены от опеки представителей философии” (С. 401) — таково требование выдающегося ученого. Он считает, что недопустимо “на основании философской критики научной статьи выводить из нее философское мировоззрение ученого” (С. 402), что нельзя прибегать в научном споре к политическим ярлыкам и к фальсификации идей критикуемого автора.

Одним из наиболее ярких примеров сознательной фальсификации Дебориным идей своего оппонента может служить обвинение Вернадского в проповеди расизма. В его идее о взрыве научного творчества в XX веке Деборин увидел расизм: Вернадский-де исходит из мысли о специфических свойствах “нашей расы” и защищает “биологическую теорию истории науки и, по-видимому, исторического процесса вообще”¹⁶. Вся глубина историко-научной концепции Вернадского, его идей об организации науки, о социальных и культурных условиях взрыва научного творчества в эпоху научных революций прошла мимо Деборина. Он увидел в его учении нечто совершенно фантастическое и идеологически чуждое, хотя именно такая оценка, как показали последующие события, и задержала, в частности, развитие биогеохимии и радиохимии в стране. Иран оказался В. И. Вернадский, в работах которого была дана не только критика деборинской программы “диалектизании естествознания” и натурфилософских построений “но Гегелю”, но и справедливо подчеркнуто, что некомпетентное вмешательство философии в научные области приходит в резкое столкновение с научной работой и опасно как для научных, так и для философских исканий.

Летом 1930 года началась новая философская “дискуссия”. На этот раз политическому и идеологическому разгрому уже были подвергнуты сами сторонники А. М. Деборина но главе с их руководителем. В июне 1930 года три молодых философа, из которых два — будущие сталинские академики М. Б. Митин, П. Ф. Юдин и вместе с ними В. Ральцевич, опубликовали и “Правде” статью “О новых задачах марксистско-ленинской философии”. Главным редактором “Правды” тогда был один из самых рьяных исполнителей сталинской воли Л. 3. Мехлис. В октябре 1930 года на президиуме Комакадемии и в Институте красной профессуры устраивается “дискуссия” с представителями группы А. М. Деборина. Окончательная и полная победа группы молодых сталинистов наступила после беседы И. В. Сталина с бюро ячейки ИКП. Именно в этой беседе И. В. Сталиным была предложена политико-идеологическая квалификация взглядов группы А. М. Деборина как “меньшевиствующего идеализма”. Эта квалификация вошла затем и в постановление ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 года “О журнале “Под знаменем марксизма”.

При этом речь, разумеется, не шла об углублении философских исследований или о повышении теоретического уровня философских исканий. Речь шла о “большевизации философской теоретической работы”, причем эта линия полностью соответствовала тому курсу на большевизацию рабочих и коммунистических партий, который был принят в этот период. На деле же это было избиение кадров, верных партийно-государственным ценностям бюрократии и не принимавших идеологии беспрекословного послушания директивам авторитарной системы. Но своей сути это был курс на полную политизацию теоретической работы, на превращение философских исследований не просто в идеологию сталинского партаппарата, а в авторитарную идеологию авторитарной власти, прямая линия на изгнание (а через несколько лет, после убийства С. М. Кирова, на репрессии) всех прежних философских кадров. Этого не скрывали молодые сталинисты, рвавшиеся к власти. В статье “За большевизацию работы на философском фронте” отмечалось: “В подготовке теоретических кадров необходимо взять самый решительный курс на создание их из среды пролетариев, из среды членов партии, имеющих опыт гражданской войны, опыт массовой, партийной, общественной работы, из среды стойких большевиков-ленинцев, проверенных на опыте внутрипартийных битв со всякого рода антиленинскими уклонами, из среды пролетариев, батрачества, из среды колхозников, бедняков и середняков”¹⁷. Авторов этой статьи надо назвать. Это — А. Весна, В. Егоршин, Ф. Константинов, М. Митин, В. Ральцевич, В. Тимоско, И. Тащилин, П. Юдин. Эта статья — плод коллективного творчества и должна была продемонстрировать “поворот” даже в подготовке текста, который состоял в том, чтобы “преодолеть индивидуализм в области философии и перейти к плановой социалистической работе”¹⁸. Философские кадры должны быть лояльны И. В. Сталину, а их лояльность должна быть проверена участием во внутрипартийной борьбе. Именно так понимались “большевистские требования” к философским кадрам.

Подобно тому как борьба внутри партии велась на два фронта против “правых” и против “левых”, подобно этому и в философии было необходимо открыть два фронта наряду с борьбой против “механистов” следовало начать борьбу и на другом фронте — против “меньшевиствуюшего идеализма”. Взгляды “механистов” оценивались сталинистами как идеология “правого уклона”, а взгляды представителей группы Деборина как “откровенно ревизионистское, антимарксистское, антиленинское философское течение”¹⁹. М. Б. Митин недвусмысленно заявлял: “Сейчас, после вскрытия фактов вредительства, становится еще более ясным, становится кристаллически прозрачным объективный смысл борьбы в области политэкономии и в области литературоведения, а также и на других участках теоретического фронта”²⁰. До обвинения во вредительстве и в создании контрреволюционных групп оставался лишь один шаг, и он был сделан тем же, в частности, Митиным через несколько лет в предисловии к книге “Боевые вопросы материалистической диалектики” (М., 1936) в отношении Я. Э. Стэна и Н. А. Карева. Репрессии против философских и теоретических кадров начались именно после этой “дискуссии”.

Поразителен ее язык: “открыть большевистский огонь”, “открыть жестокий бой”, “дать решительный отпор”, “открыть решительный огонь”, “бороться за чистоту нашего теоретического оружия”, “дать беспощадный отпор всяким попыткам притупить острие материалистической диалектики”²¹ и т. д. Военизированная стилистика должна была создать образ Прага, представить вчерашних единомышленников, учителей и своих же товарищей как злостных врагов и прямых идеологических противников. Такого рода стилистическими фигурами “оттачивалось оружие”, которое вскоре будет пущено в ход не только против теоретических и идеологических кадров партии, но и против своего же народа. Философия становится в буквальном смысле идеологической дубиной, с помощью которой сталинисты завершили разгром вольнолюбивой философской мысли, покончили даже с минимальными островками независимых теоретических исканий.

Атмосфера взаимной подозрительности, политических обвинений, идеологического разоблачительства и доносительства начала формироваться именно в эти годы. Ее создателями и проводниками в философской среде были именно молодые сталинисты, выдвинувшие в качестве центрального принципа идеологии лояльного единомыслия принцип партийности. При этом партийность мыслилась крайне упрощенно, прямолинейно. “Партийность науки приобретает важное значение, — говорилось в “статье трех” (М. Б. Митина, В. Ральцевича, П. Юдина), положившей начало шельмованию деборинской школы, — ибо это в первую очередь означает то, насколько наука близка в настоящий момент коренным задачам социалистического переустройства общества”²². Вновь стали распространяться вульгарно-социологические идеи о классовости науки, о партийности любой теории, включая и философию: “Партийность философии означает, что она должна быть в первую очередь большевистской философией”, должна превратиться “в верное оружие в руках партии для критики всяких антипартийных течений и уклонов от генеральной линии партии”²³. В учебнике по диалектическому и историческому материализму: выпущенному в 1932 году под редакцией М. Митина и И. Разумовского, был целый параграф, посвященный “буржуазной науке”, доказательству того, что наука является прежде всего формой идеологии и в классовом обществе носит классовый, буржуазный характер. Это узкое, сектантское понимание партийности, естественно, вело к дискредитации не только отдельных ученых, но и научных направлений, объявлявшихся “буржуазными” и противоречащими социалистической идеологии. Приведем лишь один пример, который ярко показывает, насколько были безграмотны “новые философы”. Он касается теории различных групп крови, которая была объявлена одним из них “теоретической базой фашизма”²⁴.

С 1931 года журнал “Естествознание и марксизм” меняет главного редактора, название и теоретическую программу. Он стал называться “За марксистско-ленинское естествознание”, а его редактором вместо О. Ю. Шмидта становится Э. Кольман — один из наиболее откровенных сталинистов того времени. Вместо кропотливой работы с учеными и обобщения достижений естественных наук журналом ставится иная задача — построить новое, марксистско-ленинское естествознание. По сути дела, это была попытка расшатать нормы научности и критерии профессионализма в наиболее трудной для этого области, хотя и небезуспешная. Как откровенно писал Э. Кольман, заявивший в конце жизни — “не так надо было жить”: “Партийность в математике — вот основной урок, который мы, математики-марксисты, должны вывести из философской дискуссии”²⁵.

Когда-то Козьма Прутков предложил проект о введении единомыслия в России. Никто не мог подумать, что этот проект через полвека действительно воплотится в жизнь, что утвердится идеология бессловесного послушания и прислуживания. Антидемократическая идеология автократии совершенно не нуждалась в профессионализме ученых, в их самоуважении, чувстве собственного достоинства, инициативе, компетентности, в собственном мнении и оригинальном мышлении. Она основывалась на монопольном принятии решений и развивала в людях лишь одну способность — чиновничье-лакейское сознание “чего изволите”. Стремление нивелировать людей, насильственно разрушить многообразие их позиций и установок практически привело к утрате гражданственности и инициативы, к тому, что личность передоверила сначала сакрализованному коллективу — партии и государству, а затем — лидерам этого коллектива свою духовную и правовую автономию и свободу. В этих актах “передоверия” и сакрализации фундаментальных начал человеческого бытия и заключается исток идеологии культа. Складывание этой “культовой авторитарной идеологии” приходится именно на эти годы. И в становлении культа личности немалую роль сыграли “новые философы” — М. Б. Митин, П. Ф. Юдин, В. Егоршин, М. Каммари и др. Уже в сборнике “За поворот на философском фронте” М. Б. Митин писал об образцах решения кардинальнейших вопросов современности, данных товарищем Сталиным, об образцах творческого решения им теоретических вопросов. В этом же сборнике П. Ф. Юдин проводил идею о том, что “работы т. Сталина продолжают лучшие традиции основоположников марксизма”²⁶. Статья о Сталине появляется уже в первом философском словаре, вышедшем в 1931 году. Работы Сталина были канонизированы как высший образец творческого марксизма и марксистско-ленинского решения теоретических проблем. “Подобно работам Ленина, работы Сталина являются непревзойденным примером единства теории и практики... Вот почему неверно было бы думать, будто Сталин является одним из лучших учеников Ленина только в том смысле, что он претворяет марксистско-ленинскую теорию в жизнь, в практику. Сталин является крупнейшим теоретиком нашей эпохи”²⁷. Восторженный тон, безмерные эпитеты, приписывание Сталину заслуг, ему не принадлежащих, забвение его теоретических и политических ошибок — все эти проявления лакейства махровым цветом распустились на переломе 20—30-х годов и стали привычными во второй половине 30-х. Но своего апогея безудержное восхваление работ Сталина достигло после выхода в 1938 году очерка “О диалектическом и историческом материализме”. Философские вопросы решались в этом очерке крайне упрощенно и примитивно: диалектика как метод излагалась в отрыве от освещения материализма, методология марксизма и мировоззрение были сведены к совокупности черт, не связанных друг с другом.

В философии, ставшей идеологией автократии, все более утверждались и окончательно побелили серость, раболепство, прислужничество, доносительство и страх. Уже были расстреляны или умерщвлены в лагерях Н. А. Карев, И. К. Луппол, С. Ю. Семковский, Я. Э. Стэн, Г. Г. Шпет, П. А. Флоренский и сотни мыслящих философов. Черное крыло репрессий, колесница смерти и убийств подмяли под себя философскую мысль. Сталинисты от философии (а их было немало) были не только оруженосцами палачей, одетых в форму НКВД, но и сами палачами, преданными “гению всех времен и народов” и поставивших эту преданность выше нравственности.

Именно в предвоенный период сложился догматический образ марксизма, сталинистская версия марксистской философии, многие постулаты которой и сегодня еще присутствуют в нашем сознании. Вся философская “работа” рассматривалась тогда только как изложение и комментирование трудов и идей Сталина. Все, что выходило за рамки философских указаний “гениального мыслителя”, должно было отсекаться и пресекаться. Поэтому в советской философии расцвели трусость и боязнь новых проблем, страх перед мыслью о том, что может возникнуть какая-то новая идея. Вместо философской мысли — государственно-партийная идеология с ее мифологическим культом личности. Вместо взаимной научной, объективной критики — доносительство и разоблачительство, навешивание политических ярлыков и нетерпимость друг к другу. Это та атмосфера, в которой М. Б. Митин называл даже юношеские статьи И. В. Сталина наиболее зрелым итогом в развитии человеческой мысли, а в его последующих “теоретических” трудах он видел воплощение всего опыта мировой борьбы пролетариата, всего богатства содержания марксистско-ленинской теории. С каждым годом все красочнее становились эпитеты, которыми награждался Сталин, все громче хор, поющий осанну “великому Учителю”.

Уже в 1938 году специальным постановлением ЦК ВКП(б) от 14 ноября “Краткий курс истории ВКП(б)”, а тем самым и глава “О диалектическом и историческом материализме” были объявлены “энциклопедией философских знаний в области марксизма-ленинизма”, где дано “официальное, проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований”²⁸.

Единственная область, где еще теплилась до 40-х годов философская мысль и осуществлялась кропотливая философская работа,— история философии. Сюда труднее было добраться дилетантам от философии, ведь помимо языка надо было знать труды мыслителей прошлого, литературу, полемизирующую с ними или анализирующую их идеи, раскрывающую социально-культурный контекст возникновения философских систем прошлого. И на этом островке философии были успехи. Выполняя программу историко-философских исследований, намеченную В. И. Лениным в статье “О значении воинствующего материализма” (1922), советские философы разрабатывали проблемы истории материализма, истории диалектики, развития утопического социализма. Уже в 20-е годы выходят переводы выдающихся философов-материалистов прошлого — труды французских материалистов (Гельвеция, Гольбаха, Дидро, Ламетри), английских материалистов (Д. Пристли, Д. Толанда и др.), работы Л. Фейербаха. Появляются журнальные статьи и монографии о жизни и творчестве различных представителей домарксова материализма. Большое внимание в 20-е и 30-е годы уделяется генезису и развитию диалектического метода в немецкой классической философии. Издаются переводы основных трудов Канта, Фихте, Шеллинга. В 1929 году выходит 1-й том Сочинений Гегеля (в переводе Б. Столпнера, под редакцией А. М. Деборина и Н. Карева). Сохраняют свою ценность и сегодня историко-философские исследования немецкой диалектики, осуществленные В. Ф. Асмусом, В. К. Брушлинским, Н. А. Каревым, Б. С. Чернышевым, С. А. Яновской.

Издание трудов социалистов-утопистов, предпринятое В. П. Волгиным, его исследования по истории социалистических учений существенно расширили представления о развитии социальной философии в XVII—XIX веках. Круг трудов мыслителей прошлого, изданных в 20—50-е годы, был весьма широк. Здесь представлены и философы античности (Аристотель, Платон, Демокрит, Лукреций, Ксенофонт и др.), и мыслители Нового времени (Декарт, Спиноза, Бруно, Галилей, Ф. Бэкон. Беркли, Гоббс). Значительны и историко-философские исследования таких советских ученых, как И. А. Боричевский, П. П. Блон-ский, А. Ф. Лосев, С. Я. Лурье, А. О. Маковельский, Д. Д. Мордухай-Болтовской, В. К. Сережников, О. М. Фрейденберг.

Однако приход и утверждение в советской философии когорты философов-сталинистов привело к падению уровня историко-философской работы, к резкому сужению тематики, к пересмотру всех прежних оценок мыслителей прошлого. Это уже заметно в статьях, опубликованных в 1932 году в юбилейном сборнике “Гегель и диалектический материализм”, в частности в статьях М. Б. Митина “Гегель и диалектический материализм”, П. Ф. Юдина “Борьба на два фронта и гегелевская диалектика”, В. Ральцевича “Гегель — идеолог буржуазии”. Количество издаваемых на русском языке трудов классиков философии начинает сокращаться. Они выходят только в сопровождении идеологического “конвоира” — его вступительной или заключительной статьи, где выносится вердикт о недостатках и заслугах того или иного мыслителя прошлого.

С 1940 года начинает выходить “История философии” под редакцией Г. Ф. Александрова, Б. Э. Быховского, М. Б. Митина и П. Ф. Юдина, задуманная в 7 томах. В 1941 году выпущен II том, а в 1943 году издан III том, посвященный развитию философии первой половины XIX века. Это издание подводило своеобразный итог историко-философских исследований в стране и отличалось многими достоинствами. Оно было с интересом встречено и учеными, и широкой советской общественностью. Так, В. И. Вернадский в мае 1942 года, прочитав первые два тома “Истории философии”, заметил, что они “лучше и интереснее, чем ожидал”²⁹. Однако III том “Истории философии”, достаточно высокий по профессиональному уровню, подвергся резкой критике в партийной печати, в частности в редакционной статье журнала “Большевик” (1944, N 7—8) под весьма примечательным названием “О недостатках и ошибках в освещении истории немецкой философии конца XVIII и начала XIX века”. После выхода этой статьи, заклеймившей немецкий идеализм как реакционную философию прусского юнкерства, как идеологию захватнических войн и расизма, всякая работа над этим изданием была прекращена и начался радикальный пересмотр прежних оценок мыслителей прошлого. При этом III том был вообще изъят из научного обихода.

В послевоенный период пересмотр оценок немецкого идеализма и всей домарксистской философии продолжался. В 1945 году выходит книга Г. Ф. Александрова (возглавлявшего Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), а затем ставшего директором Института философии АН СССР) “История западноевропейской философии”, которая по сути дела была учебным пособием по истории философской мысли. Однако по этой единственной историко-философской книге, выпущенной в эти годы, устраивается сначала первая дискуссия, которая не удовлетворила И. Сталина, а затем — вторая, на которой выступил А. А. Жданов, заявивший, что “потребовалось вмешательство Центрального Комитета и лично товарища Сталина, чтобы вскрыть недостатки книги”³⁰. Дискуссия, проведенная 16—25 июня 1947 года в Институте философии АН СССР, была, разумеется, далека от научной. На ней господствовал все тот же стиль брани, политических ярлыков и обвинений в адрес фактически одного из приспешников сталинщины. Совершенно очевидно, что причина проведения этой дискуссии не в достоинствах или недостатках книги, а в том, что кто-то вообще притязал на лидерство в философии. Необходимо было уничтожить даже не “фронду”, а последний островок философской работы, иссушить историко-философские искания, навязать истории философии схему, далекую от реального историко-философского процесса, или, проще сказать, подчинить ее установкам “гениального мыслителя всех времен и народов”, что и было осуществлено в выступлении А. А. Жданова.

В-шестых, в послевоенные годы авторитарной идеологией все более превозносилась отечественная наука и техника, а зарубежная мысль, в том числе и философская, по мере развертывания “борьбы с космополитизмом” умалялась. Число историко-философских исследований западноевропейской философии уменьшалось из года в год. Так, за три года (1951—1953) в 18 номерах журнала “Вопросы философии” было опубликовано всего 8 статей по зарубежной домарксистской философии. Статьи же но истории русской домарксистской философии писались в большом количестве и по одному шаблону, без анализа реальной философской ситуации в дореволюционной России. В итоге многие наши отечественные философы не издавались, их философское наследие объявлялось далеким от “столбовой дороги” человечества, что, конечно же, деформировало представление об истории философии. Развитие отечественной философской мысли было настолько “выпрямлено”, что она оказалась весьма далека от проблем и особенностей русской культуры. “Борьба с космополитизмом” на самом деле обернулась лишь схематизмом нашей собственной истории, отсечением многих линий в ее развитии, отрывом от социокультурных истоков и научно-теоретического контекста ее философских идей.

1В 1919 году орган Московского губкома РКП писал: “В условиях самой ожесточенной, злейшей борьбы, какую мы переживаем, излишне особенно напирать на необходимость для пролетариата “целостного мировоззрения”, “основ пролетарской философии” и т. д., ибо эти прекрасные вещи в данный момент способны отвлекать от борьбы, а не вооружать для нее... Нам сейчас некогда заниматься выработкой “целостного мировоззрения”, и из неисчерпаемых сокровищниц марксизма мы должны получить ровно такой паек, какой необходим для сегодняшней борьбы, не больше... Его (марксизм) нужно отпускать в том размере, какой необходим для того, чтобы каждый из нас мог представлять собой боевую политическую силу, но не больше” (Вестник пропаганды. М , 1919. N 3. 24 сент. С. 4).