Одна из центральных фигур российского научно-организационного процесса начала XX в. - непременный секретарь Академии наук на протяжении четверти века (1904-1929), академик-востоковед Сергей Федорович Ольденбург (1863-1934) до сих пор остается terra incognita отечественной социальной истории науки. Внешняя канва его судьбы кажется вполне благополучной. О нем писали при жизни и даже после "дела Академии наук" 1929 года его имя не исчезло из советских энциклопедий и справочников, об Ольденбурге упоминали по разному поводу (как правило, в перечислениях) в монографиях, посвященных истории востоковедения и Академии наук. И только. Стена молчания вокруг "не запрещенного" имени оказалась настолько прочной, что первые, после некрологических статей 1930-х годов, работы о нем появились ровно через 50 лет после кончины Ольденбурга. Историографический всплеск пришелся на середину 1980-х годов, когда в связи со 100-летием со дня рождения ученого появился ряд публикаций, в т.ч. сборник статей "Сергей Федорович Ольденбург" (М.,1986).

В эти первые месяцы нового режима роль С.Ф.Ольденбурга в установлении контактов Академии наук с властью была исключительно велика. Его давнее знакомство с председателем Совета Народных Комиссаров В.И.Лениным обеспечило максимально мягкое вхождение Академии в формировавшуюся структуру управления наукой, более того во многом способствовало закреплению лидерства АН среди всего научного сообщества, что вызвало серьезную, продолжавшуюся много лет конфронтацию с Наркомпросом в лице М.Н.Покровского, претендовавшего в свою очередь на роль "министра" от науки. Попутно отметим, что противостояние это было неизбежным. Обе стороны исповедовали до боли схожую идеологию организации научной деятельности и потому не могли не столкнуться в борьбе за роль "истинного" выразителя интересов государства в сфере научной политики. Публикуемое ниже обращение Ольденбурга (от имени АН) к наркому просвещения А.В.Луначарскому наглядно демонстрирует уровень притязаний "первенствующего научного сословия" на ведущую роль в общественном устройстве. Этатисты по убеждениям, именно авторитетнейшие русские ученые (В.И.Вернадский, С.Ф.Ольденбург, А.А.Шахматов и др.) еще до 1917 г. разработали концепцию и программу государственной (курсив мой - М.С.) организации науки, став тем самым - вольно или невольно - отцами-основателями советской научно-организационной системы. Вспоминается Б.Пастернак: "Дурак, герой, интеллигент печатал и писал плакаты про радость своего заката..." Вот и получается, что если отбросить вполне оправданные эмоции, сопутствующие все новым и новым фактическим сведениям о репрессиях в науке, то нельзя не согласиться со многими базисными тезисами "доперестроечной" историографии. Но вернемся к С.Ф.Ольденбургу. Немногие догадывались, сколько душевных сил и нервной энергии стоила ему позиция "парламентера", тем более, что и сам он считал: "Что переживаешь, надо переживать одному..." И далее в том же письме 1923 г. признавался: "... надо ... спасать и научную работу, и людей для этой работы в постоянных прениях, заседаниях, поездках в Москву, писаниях и защитах бесконечных докладных записок, имея, с одной стороны, грубых и властных людей, с другой, изнервничавшуюся интеллигенцию <...>. И это с утра до вечера, без дня передышки. И рядом с этим обыски (у нас их было 6), аресты, вечные хлопоты в ЧК - слезы и страдания тех, кто остается, часто тщетные, иногда и удававшиеся попытки спасти от расстрела людей, у которых есть близкие - переживания с уводом на расстрел соседей по камерам, когда я был в тюрьме [сентябрь 1919 г. - М.С.] (думаю, что умереть самому легче).

И так - идут годы. <...> И фоном для всего этого смерти, смерти без конца, людей близких и далеких, оставляющих вдов и сирот. По своему центральному положению в большом деле я невольно всегда стоял и стою близко к этому всему и так как "вне дома" меня не считают ледяным, то идут ко мне. <...> Думаю, что могу жить все-таки несмотря ни на что, не потому что я "ледяной", а потому, что верю в жизнь и людей и люблю их и ее, потому что всем существом чувствую великую благость, красоту, радость жизни, несмотря ни на что. <...> Жизнь так бесконечно сложна, трудна, тяжела и - прекрасна" [9, л.7об.-9)].

Биография С.Ф.Ольденбурга еще не написана, одна из трудностей - почти полное слияние в фактически-действенном плане Академии и ее непременного секретаря. Может быть, один из ключей к пониманию этой сложной личности - в его многочисленных историко-научных эссе-некрологах, где повествуя о коллегах, Ольденбург, как кажется, больше размышляет о себе; в одном из них он писал: "Когда подводятся итоги деятельности человека, что происходит обыкновенно после его смерти, можно произнести суждения с двух разных точек зрения - пользы, которую он принес, и затем достоинствах его как человека и деятеля, и суждения эти не всегда совпадают: часто приходится сказать, что жизнь человека складывается так, что он не дает всего того, что мог бы дать по уму, способностям, знаниям. Почему жизнь так складывается, всегда вопрос сложный, и всегда известная доля ответственности падает на самого человека" [12, с.131].

 М.Ю.Сорокина

4. Шаховской Д.И. Письма о Братстве // Звенья: Исторический альманах. Вып.2. М.- СПб., 1992.

5. Добиаш-Рождественская О.А. Культура западноевропейского средневековья. М., 1987.

8. Стеклов В.А. Переписка с отечественными математиками. Воспоминания. Л., 1991.

11. Шкловский В.Б. Сентиментальное путешествие, М., 1990.

12. Ольденбург С.Ф. А.О.Ивановский // ЖМНП. 1903. N 4. 

В.А.Стеклов¹ и я должны быть на днях у Зиновьева² по вопросу о положении наших средних и младших служащих³: они совершенно погибают и разбегаются, потому что получают и ничтожное содержание и не имеют пайка. Мы уже потеряли целый ряд от смерти, а другие, заболев или голодая, ушли и никто на их место не идет, т[ак] ч[то] оставшимся еще труднее работать. Так недавно в моей канцелярии один курьер ушел, другой умер. С трудом мы достали одну молодую женщину. Из 9 средних служащих в одной моей канцелярии ушло 3 и некем их заменить. Положение начинает делаться катастрофическим.

А.В.Луначарскому

В это самое время мы под давлением экономической разрухи и голода создаем невозможное существование для научной работы в России. Нечего говорить о потрясающем числе погибших ученых⁴ из той горсти, которая и ранее с громадным напряжением старались справиться с обширными задачами перед ней лежавшими. Лаборатории во всех областях знания не могут работать, потому что нет топлива, газа, электричества, приборов, реактивов. Все величайшие достижения науки последних лет почти совершенно им недоступны, ибо лаборатории должны довольствоваться кустарной работой, так как кредитов для настоящей работы нет. А жизнь, голод плодороднейших губерний, вымирание миллионов людей, невероятные по своим размерам эпидемии вопиют к науке о помощи; на днях мы читали в одной из газет в грозной статье о голоде горячий призыв к "безобманной" науке.

Российская Академия Наук обращается к властям и надеется, что голос ее будет услышан и что будет немедленно сделано все, что возможно, дабы не пала на русскую революцию тягчайшая ответственность за гибель науки. России нужна наука и наука должна быть сохранена для жизни страны и народа⁵.

30 августа - 1 сентября 1922 г.⁷

Шлю это письмо, чтобы звать Вас назад в Россию⁸. Чувствую, что будет Вам нелегко, но знаю, что Вы сами смотрите на необходимость сохранить в России и человечеству (так в тексте - М.С.) тех людей, которые творят духовную культуру человечества. Какое глубокое непонимание значения культурных сил для страны грозит унести из России и в могилу слабые остатки работников науки, литературы, искусства и просвещения вообще, Вы знаете теперь сами из писем и газет.

Ваше слово, к которому прислушиваются столькие, доверие к Вам, которое есть в широких массах, нужны теперь больше, чем когда-либо. Конечно, и наука, и искусство вечны, и никакое непонимание их значения для человека не остановит никогда и нигде их развития. Но и наука, и искусство имеют своими носителями и служителями людей, а люди гибнут. Сперва прошла громадная волна смерти, частью и убийств, но больше смерти от болезни и истощения, потом волна эмиграции и бегства за границу, теперь волна высылок и ссылок. Тех, кто не покладая рук, работают и будут работать несмотря ни на что после этих трех волн, остается все меньше и меньше, и силы их начинают сдавать. Работа годами без дня передышки в исключительно трудной атмосфере подорвет самые крепкие силы. То, что я пишу, не жалоба, а только установление факта, с которым надо считаться. При современном отношении власти в России к людям науки и культуры вообще, русская культура поставлена, временно конечно, на край гибели. Какие нечеловеческие усилия потребуются потом, чтобы вновь строить то, что так необдуманно разрушается, и какие громадные потребуются жертвы со стороны народа, чьим трудом добывались и добываются средства на работу науки и искусства, без которых тот же народ не может жить.Вы один можете все это сказать так, чтобы на это обратили внимание и действительно что-нибудь сделали. Ваш голос будет услышан всей Россией. Знаю хорошо, как Вы болеете всеми этими нашими бедами, тем ярче будет Ваше слово.

Лично тоже хотел бы очень Вас видеть, как ни разно мы с Вами смотрим на жизнь - пессимист и оптимист; посылаю Вам свой перевод киплинговского Пуран-Богата⁹, тоже оптимиста. Более мудрые, чем мы, индийцы стараются отводить важное место заключительным созерцаниям среди природы - величайшего примирителя бурных потоков противоречий человеческой жизни. Так в пустыни и в пустынях люди замыкают достаточным образом круг жизни и вступают в великий благотворный покой смерти. А мы мечемся до конца, не оставляя ни минуты для передышки и для итогов. Как западно блоковское "не может сердце жить покоем"¹⁰. Восток говорит, что должно быть время, когда сердце должно жить покоем, великим покоем созерцания, без которого сердцу не выполнить своего великого назначения в жизни: любить страдать и понимать. Для последнего необходим покой созерцания, ибо любовь и страдание дают понимание одностороннее. Страдают сейчас много, а любви и понимания мало. Церковь и религия любят говорить о любви, но не видна эта любовь, мало она чувствуется сейчас в жизни.

Вчера опять разговоры о расширении круга высылаемых¹¹, я хочу попытаться видеть Зиновьева, который несомненно один из инициаторов этой гибельной для ближайших судеб русской культуры политики. Мне хочется ему сказать об отчаянном положении тех, кого не высылают, я говорю не о моральном, а чисто физическом. Ведь работники культуры работают из последних сил - каждый день надо подтягиваться, чтобы мучительно доработать, что можешь, до вечера, когда изнеможденный пытается тщетно заснуть, чтобы найти сил на будущий день. Я это вижу кругом себя, вижу это упорное и бесповоротное подтачивание сил людей.

А.С.Енукидзе 

Многоуважаемый Авель Софронович¹²,

18 декабря с/г по ордеру Государственного Политического Управления подвергнут личному задержанию Ученый Секретарь состоящих при Академии Наук СССР Постоянной Комиссии для изучения естественных производительных сил СССР и Особого комитета по исследованию Союза и Автономных Республик и областей геолог Борис Александрович Линденер¹³. Академии наук СССР совершенно неизвестна причина и основания этого ареста. Но, с своей стороны, она может засвидетельствовать, что Б.А.Линденер, в течение ряда лет службы своей в Академии заявил себя совершенно исключительным научным работником и человеком большого организаторского таланта, добросовестности и трудоспособности.

Именно этим и объясняется возложение на него особо ответственных обязанностей Ученого Секретаря двух академических учреждений, имеющих в данный момент исключительно важное значение. Из неоднократных докладов в Комиссии по содействию трудам Академии Наук, Вам прекрасно известно, какое значение придает Академия изучению естественных производительных сил страны и исследованию Союзных и Автономных Республик. Это, действительно, громадные государственные задачи, имеющие при том неотложный, боевой характер. В этом убеждении Академия Наук широко ставит исследования производительных сил СССР и организовала, по поручениям Правительства отдельных Республик, ряд комплексных и специальных исследований их территорий и населения, каковые и идут уже полным ходом. В этой важнейшей работе Б.А.Линденер, как Ученый Секретарь и опытный организатор экспедиционных исследований, занимает совершенно особое место. В день своего ареста он только что вернулся из Кзыл-Орды, столицы Казакстана, где получил сведения и руководственные указания относительно постановки исследовательских работ в Казакстанской АССР в 1926-27 г. У него же сосредоточены данные и по другим таким же исследованиям обоих вышеназванных учреждений. В таких условиях даже временное изъятие этого сотрудника - незаменимого специалиста и опытнейшего организатора - действительно наносит непоправимый удар всему делу. Работа внезапно прервана именно в тот момент, когда нужно в самом срочном порядке вести подготовку экспедиций, чтобы организовать исследовательские отряды к началу весны. Из рабочей среды Академии удален человек, находящийся в курсе всех подробностей этого важнейшего дела, имеющего безусловно характер общегосударственного задания.

Приехали мы из-за мороза на 3 1/2 часа позднее, здесь было вчера 25 Реомюра, в Бологом, говорят, еще больше. Я ехал в одном отделении с Ферсманом, другие все ехали в другом вагоне рядом, куда утром пригласили нас на совещание. Мы совещались часа три, сначала в разнобой, потом более дружно. Выступить с кратким докладом поручили мне. С вокзала Ферсман и я проехали прямо (в закрытом автомоб[иле]) в Кремль переговорить с Вороновым¹⁵.

Приблизительно она отвечает и нашим представлениям, но нуждается в поправках. Из Кремля я завез Ферсмана в б.Московскую, сам проехал на Б.Молчановку, послать письмо не мог, п.ч. не решился послать в сильный мороз (трамваи еле и только частью могут ходить из-за мороза) нашу больную Зою Алекс. К 4 часам мы все собрались в б.Московскую гостиницу, пообедали, поговорили и гурьбой отправились в Кремль, куда прибыли точно к 6. Дело наше было поставлено первым и прения продолжались почти 3 часа - нам несомненно уделили много внимания. Я много записал для тебя, поэтому напишу теперь вкратце. Рыков открыл заседание и спросил, кто будет докладчиком от Академии, и предоставил мне слово. Я, как мы условились, кратко и точно изложил дело. Затем открылись прения: начал Кржижановский, доброжелательно, но твердо указал, что АН должна выбрать свой путь, затем говорил Милютин, Луначарский, оба критиковали, но довольно умеренно. Затем Рязанов начал и продолжал очень резко. Все четверо стояли, однако, за принятие ходатайства. Затем исключительно резко говорил представитель Украины Петровский и требовал отклонение ходатайства, затем говорил некто Ланц (кто он не знаю пока), тоже отрицательно, тягуче и бессодержательно. Затем Иоффе хорошо и бледно Платонов. Резко возражал Иоффе и вообще резко говорил Куйбышев (нарком РКИ), требовал действовать огнем и мечом, отсечь всех протестующих и вообще все пересмотреть, в сущности ставил АН под удар разрушения, требовал отклонения ходат[айства]. После Литвинов (и.о. нарк[ома] ин[остранных] дел). Он начал с того, что как дипломат он за мир, против огня и меча. Но указал, что инцидент вызвал ликование в белогвард[ейских] кругах печати и был несомненно вреден международно. Стоял все же за удовлетв[орение]. Перед Литвиновым блестяще говорил Марр. Он напал на Советы и сказал, что критикуют только нас, а ведь в выборах участвовали не только мы и вообще дал очень хорошую оценку положения, прибавив, что это день исторический. Он напал и на Рязанова и вызвал аплодисменты. Под конец попросил слова я, чтобы выразить удивление, что никто не говорил о работе Академии, напал на Луначарского, он признал это возгласом "правильно", потом на Рязанова и Куйбышева, напомнил о признании нашей работы Лениным и напомнил Рыкову, что он знал раньше и ценил нашу работу. Рыков произнес очень хорошее заключительное слово, благожелательное, но четко оттенил, что Академия должна сама понять, как она должна поступать и поставить работу. Высказался за удовлетв[орение] ходат[айства] и закончил голосованием: 8 - за, 1 - (Куйбышев) против.

Пожалуйста, спроси Бориса Николаевича [Моласа]¹⁶ разослан ли циркуляр Обручева по его экспедиционной группе? Надо узнать, собираются ли другие группы. [...]

Целую крепко, горячо, милая, милая.

Давно собираюсь Вам написать¹⁷, но каждый раз останавливала мысль о тех ворохах корреспонденции, которые каждый день Вам приносит почта, и совестно было увеличивать ее объем. Все же пишу теперь, т.к. хочется Вашего заступничества за важное культурное дело.

Сейчас специально пишу о случае с известным Вам сборником "Сказок из разных мест Сибири" Азадовского¹⁸. Вы лучше меня знаете, что наша сказка наша гордость. И сама сказка наша отражает ту "чорт, возьми, талантливость" нашу, о которой Вы так хорошо говорили, и в собирании, и в изучении сказки мы стоим в первом ряду со своими мыслями, новыми подходами. И вот вдруг против этого сборника и против его составителя начинается травля местных мракобесов, чуть-чуть не задержавших выход книги в свет.

Не знаю, есть ли у Вас наши "Обзоры" работ Сказочной комиссии¹⁹,

А.М.Горькому 

Вы, наверное, помните известного знатока западных литератур и превосходного переводчика художественных западных произведений Михаила Леонидовича Лозинского²⁰.

По непонятной для всех его знавших причине он был арестован. Теперь, по словам его жены, кончилось следствие и ему предъявлено обвинение по ст. 58, ч.2, если не ошибаюсь, участие в контрреволюционной организации. Михаил Леонидович чужд политике, он большой труженник, талантливый и лойальный советский работник. Таких, как он в области работы по западной художественной литературе у нас очень мало. Лишение его возможности продолжить в полной мере его крайне полезную работу, несомненно, серьезный минус. Высококвалифицированных, как он, работников, мало, все они на счету. Решаюсь поэтому просить Вас принять участие в судьбе Лозинского, зная хорошо, как Вам дороги интересы литературы. Лозинский человек лойальный и глубоко порядочный.