Б. В. Ананьич, В. М. Панеях

СЛЕДСТВИЕ В МОСКВЕ ПО "АКАДЕМИЧЕСКОМУ ДЕЛУ" 1929-1931 ГОДОВ

5 ноября 1929 г. политбюро ЦК ВКП(б) своим постановлением инициировало грандиозное политическое "дело". Его жертвой стала большая группа ученых, среди которых было четыре академика (С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачев, М.К. Любавский) и девять членов-корреспондентов АН СССР. Число арестованных органами ОГПУ, начиная с октября 1929 г., постоянно росло и ко второй половине 1930 г. в целом по стране достигло свыше 150-ти человек. В ходе допросов в Ленинграде, где велось основное следствие, "сценаристы" из высшего партийного руководства и Полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе (ПП ОГПУ в ЛВО) сфабриковали обвинение, согласно которому арестованные ученые, работники аппарата Академии наук, сотрудники Русского музея, Центрархива, других научных учреждений, вузов, издательств, священнослужители и даже домашние хозяйки якобы создали антисоветскую контрреволюционную организацию "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России", поставившую своей целью свержение власти при помощи иностранной военной интервенции и восстановление монархического образа правления.

Сопоставление списка арестованных по этому "делу" со списком лиц, кому были вынесены "тройками" ПП ОГПУ в ЛВО и Коллегией ОГПУ приговоры, привело к выводу, что они не полностью совпадают. Приговоры были вынесены 115-ти человекам, но сверх того следствие в Ленинграде велось еще по 43-м арестованным, в отношении 23- из которых (А.А. Введенского, Б.Д. Грекова, Ю.Г. Оксмана, В.И. Срезневского, А.А. Шилова и др.) дело было прекращено, а на остальных – заведены самостоятельные производства, не связанные с "Академическим делом".

Подавляющее большинство привлеченных по "Академическому делу" были ленинградцы. Имея основной его целью борьбу со старой интеллигенцией и, в частности, подчинение Академии наук, сохранявшей следы было автономии и находившейся не в столице, а в Ленинграде, власти преследовали и другую цель – разгромить достигшую своего расцвета в начале ХХ в. петербургскую историческую школу.

Вместе с тем, следователи получили инструкцию принудить подследственных к даче показаний, из которых следовало бы, что "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России" был разветвленной организацией, охватывавшей многие города страны, и в первую очередь Москву.

Это проявилось, в частности, во время допросов С. Ф. Платонова, которому по "сценарию" дела была предназначена роль главы "организации". Так, 14 марта 1930 г., через два месяца после ареста, он писал в собственноручных показаниях: "Касаясь моих связей с учеными, близко мне знакомыми, проживающими в др[угих] городах, должен указать на следующих лиц: Богословский (умер), Любавский, Готье, Егоров, Яковлев, также Рязанов, отчасти Полосин и Ульянов в Москве, Бузескул в Харькове, Маркевич в Крыму. С остальными учеными у меня случайные связи, гл[авным] обр[азом] основанные на общности специальных научных интересов. Я имею в виду историков".

Казалось бы, в этих показаниях нет ничего, бросающего тень на названных ученых. Ведь контакты С.Ф. Платонова с ними были широко известны и естественны. Но терминология ("связи") и противопоставление их тем неназванным лицам, только с которыми эти связи носили профессиональный характер, давало основание следствию продолжить разработку московского "следа" "организации". И уже 11 июля 1930 г. в протокол допросов С.Ф. Платонова была внесена фраза, из которой вытекало, что именно с М.М. Богословским, М.К. Любавским, Д.Н. Егоровым, С.В. Бахрушиным, А.И. Яковлевым и Ю.В. Готье, наряду с рядом ленинградских ученых, он обменивался мнениями, согласно которым "советская власть является лишь переходной формой государственного строя, а более соответствующий интересам русского народа явился бы республиканский конституционный строй с твердой властью". Они даже якобы пришли к выводу о необходимости "противодействия соввласти".

В конечном счете в результате психологического и не только психологического давления на подследственных от них добились подтверждающих друг друга показаний (при отсутствии иных доказательств) об участии московских ученых в "руководящем ядре" "Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России". За этим в Москве последовали первые аресты: М. К. Любавского, Д. Н. Егорова, Ю. В. Готье – 9 августа 1930 г., А. И. Яковлева – 12 августа 1930 г., С. В. Бахрушина – 21 августа 1930 г. Их этапировали в Ленинград и присоединили к основному производству по "Академическому делу", следствие по которому велось в отношении 29-ти человек. В другое производство (86 человек) попал также этапированный из Москвы в Ленинград С. К. Богоявленский.

Примерно в одно время с арестом в Москве группы крупных историков в недрах ОГПУ готовилась очередная докладная записка, датированная 15 сентября 1930 г. и направленная секретарям ЦК ВКП(б) И. В. Сталину и В. М. Молотову. В ней сообщалось о ходе "дела" и "установленных" следствием по "показаниям входивших в руководящее ядро <…>организации" "фактах" (существование антисоветской контрреволюционной организации, поставившей своей целью свержение советской власти и восстановление конституционной монархии при помощи вооруженного восстания и иностранной военной интервенции). В числе тех лиц, показания которых послужили основанием для обвинений в принадлежности к антисоветской контрреволюционной организации "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России", в докладной записке, подписанной председателем ОГПУ В. Р. Менжинским и помощником начальника секретно-оперативного управления (СОУ) ОГПУ Я. С. Аграновым, наряду с ленинградцами С. Ф. Платоновым, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачевым, С. В. Рождественским, А. И. Андреевым, В. Н. Бенешевичем и Н. В. Измайловым указан москвич М. К. Любавский. В ней, в частности, утверждалось, что "организацией велась работа по созданию центров "Всенародного союза" на периферии". В эту категорию почему-то попала и столица: "В Москве существовал "Московский центр", в состав которого входили академик М. К. Любавский и профессора – Д.Н. Егоров (зам. директора Публичной библиотеки СССР им. Ленина), Готье и Бахрушин".

Нет ничего необычного в том, что московские историки были причислены в ходе следствия к "центру". На проходящем в том же 1930 г. судебном процессе по "делу Промпартии" ее история, изложенная в обвинительном заключении, начинается с создания "Инженерного центра". Различного рода "центры" фигурировали в "делах", которые вели ЧК, затем ОГПУ, а после "Академического дела" – НКВД: "Правый центр" (март 1918 г.), "Национальный центр" (июль 1918 г.), "Тактический центр" (1919-1920 гг.), "Параллельный антисоветский троцкистский центр" (1937 г.) и т. д. Да и в самом "Академическом деле" по первоначальной версии следствия фигурировал "Академический центр", который будто бы противодействовал "всем начинаниям существующего правительства".

Искусственность и нарочитость термина "Московский центр" выступает еще рельефнее, если принять во внимание, что в документах, составленных самими ленинградскими следователями ОГПУ, он не употреблялся. Так, в "Меморандуме на члена контрреволюционной организации Любавского М.К." цитируются показания С. В. Бахрушина, который 17 и 21 ноября 1930 г. говорил о "Московской группе". В показаниях самого М.К. Любавского фигурируют то "Московская группа" (26 августа и 6 сентября 1930 г.), то "Московский филиал" (17 сентября 1930 г.). Наконец, в Москве следователи также не употребляли термин "Московский центр", а только "Московская группа".

Разумеется, всего четыре человека, названные в докладной записке Сталину и Молотову, даже вместе с неупомянутыми в ней А.И. Яковлевым и С.К. Богоявленским, не могли составить полноценного "центра". Но в Москве позднее было произведено еще ряд арестов. На это впервые указал Ф.Ф. Перченок, утверждавший, что в число взятых под стражу входили С. Б. Веселовский (что как будто не подтверждается), И. А. Голубцов и Л. В. Черепнин. Вся эта группа вместе с теми, кто был доставлен в Ленинград, составляла, как пишет автор, "Московскую секцию" "Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России". Однако не имевший, к сожалению, тогда доступа к архивным материалам КГБ Ф. Ф. Перченок документально не обосновал свое утверждение.

Запрос редакционной коллегии (в которую мы входим) публикации "Академического дела" 1929-1931 гг., издаваемой Библиотекой Российской Академии наук, привел к выявлению пока еще пяти следственных дел историков, арестованных в Москве в связи с ним. Они были взяты под стражу через месяц после ареста первой группы московских историков – 14 сентября 1930 г. В отличие от последних, Николай Михайлович Дружинин, Иван Сергеевич Макаров, Иван Иванович Полосин (Иванов-Полосин), Михаил Николаевич Тихомиров и Лев Владимирович Черепнин не этапировались в Ленинград и содержались в Бутырской тюрьме. Каждый из них допрашивался не более трех раз, в результате чего следователь, ведший дело, составлял короткие (один абзац) "Заключения", содержавшие суть предъявленного обвинения или столь же лапидарное обоснование для освобождения из-под ареста.

Переходя непосредственно к следственным материалам, рассмотрим вначале "дело" Н. М. Дружинина, освобожденного из-под стражи (как и М. Н. Тихомиров) после более чем двухмесячного содержания в тюрьме.

Н. М. Дружинин к моменту ареста был уже известным ученым среднего поколения, участвовавшим в молодости в общественной деятельности. Согласно его анкете, заполненной сразу же после ареста, и заявления на имя следователя, он с 1904 по 1906 г. состоял "в организации ВКП(б)", в 1917 г. "по списку меньшевиков входил в гордуму" одного из провинциальных городов, но "фактически в партии не состоял", а был "внепартийным марксистом", каковым "считает себя в настоящее время".

Уже на первом допросе (18 сентября 1930 г.) Н. М. Дружинин, как записано в протоколе, показал: "…я безусловно полностью сочувствую Советской власти и работаю все эти годы как определенный сторонник Советской власти". Об Ю. В. Готье, М. К. Любавском и А. И. Яковлеве он отозвался как о людях "правых убеждений", что было известно "по старым временам". С ними, записал следователь, Н. М. Дружинин "не имел" ничего общего". Согласно контексту протокола, допрашиваемый не подтверждал и не отрицал "факты" "их антисоветской деятельности", о которой он, если бы был о том осведомлен, "безусловно довел бы до сведения ВКП(б)", так как перед ним "стоял бы вопрос о контрреволюции".

В "Заключении" же, подписанном тем же следователем, сообщается, что Н. М. Дружинин "в дальнейшем" "обязался доводить до сведения соответствующих органов", "если ему что-либо известно о к.-р. деятельности отдельных лиц или организаций", а "причастность" его "к делу следствием не установлено", и 29 ноября 1930 г. его освободили из-под стражи.

Все эти сведения могли бы быть поставлены под сомнение, учитывая факт фабрикации "дела", но в мемуарной записи Н.М.Дружинина, продиктованной им 17 декабря 1978 г.-1 января 1979 г., хотя и не предназначавшейся для печати, но опубликованной в его избранных трудах супруг Н.М. Дружинина Е.И. Дружининой, они не только подтверждаются, но и дополняются рядом существенных деталей. Первый допрос им описан следующим образом. На вопрос о том, знает ли Н. М. Дружинин, почему он арестован, последовал ответ: "Я предполагаю, что по связи с ранее арестованными старыми профессорами". "Вы не ошиблись. А вы знаете, что они питают вражду к советскому строю?" – спросила следователь В. П. Брауде. "Зная монархические убеждения Платонова, Любавского и других воспитанников государственной школы и их некоторые публичные заявления, – писал в мемуарной заметке Н. М. Дружинин, – я не мог не согласиться со следовательницей". Далее описывается диалог между ними:

"- А вы знаете, что они затевали?
- Нет, не знаю.
- Они хотели организовать вооруженное восстание против советского строя и свергнуть существующую власть.
У меня вырвалась фраза: "А кто же пошел бы за ними?"
- Конечно, они не имели бы успеха, но тем не менее у них были также намерения, – продолжала следовательница. – А они не сообщали вам своих планов?
Я ответил: "Ну, на это они не осмелились бы".
- А если бы вы узнали об этом заговоре, вы сообщили бы о нем партийной организации своего учреждения?
- Да. Политических бесед я со старыми профессорами никогда не вел. Они занимали руководящее положение в РАНИОНе, а я был там младшим научным сотрудником. <…>

Вполне доверяя ей, я скрепил текст (допроса. – Б. А., В. П.) своей подписью".

Во время второго допроса в конце ноября 1930 г. следовательница заявила Н. М. Дружинину: "Конечно, монархистом вы не были, скорее могли быть с неонародником, но таких связей мы не нашли". На вопрос же – "…вы подтверждаете свое обязательство сообщить о преступном замысле, если о нем узнаете?" – Н. М. Дружинин ответил: "Да, обязуюсь, но ведь это не значит, что вы предлагаете мне быть постоянным осведомителем о действиях окружающих лиц?", на что "следовательница ответила: "Нет. Речь идет только о своевременном и быстром сообщении о преступном заговоре"". Н. М. Дружинин заключает свою мемуарную записку об этом допросе такими словами: "Я еще раз повторил свое обязательство и получил номер телефона, по которому должен был звонить в ГПУ. По содержанию и тону речи следовательницы я чувствовал, что в результате проверки я вышел оправданным, но не мог вполне оправиться от первого неожиданного и необоснованного обвинения. Следовательница старалась успокоить меня, и мне стало ясно, что она решила дело в мою пользу. Мы расстались вполне дружелюбно, и я вернулся в тюрьму, успокоенный за свое будущее".

Уже после освобождения, как сообщает Н. М. Дружинин, "через несколько дней", он "получил приглашение на Лубянку". Здесь его "чрезвычайно любезно встретил сотрудник, который назвал себя начальником отдела". "В дружественном тоне, – пишет мемуарист, – он начал убеждать меня взять на себя обязанности постоянного осведомителя ГПУ. <…>Я отвечал, что не могу принять сделанного предложения, так как мои способности и свойства моего характера не соответствуют требованиям, предъявляемым к тайным разведчикам. Разговор был очень долгим и через два-три дня повторился снова. Я оставался твердо на своей позиции и был, наконец, отпущен домой. Никаких письменных следов этой двукратной беседы составлено не было. Дело ограничилось моим подтверждением ранее данного обязательства срочно сообщить о возможном заговоре".

И. С. Макаров, молодой, рано умерший (утонул в 1936 г.) научный работник, на первом допросе, 16 сентября 1930 г., заявил, что является учеником С. В. Бахрушина и рассказал о его семинаре: "Приблизительно с начала 1926 г. вокруг Бахрушина организовалась группа молодых историков, которые часто собирались на его квартире для заслушивания очередных докладов на исторические темы. Доклады читались по очереди почти всеми участниками этой группы. В группу входили следующие лица: 1) я – Макаров, 2)Черепнин Л. В., 3) Устюгов Н. В., 4) Привалова Н.И., 5) Сперанский А. Н., 6) Киселев С. В., 7) Никифоров А. С., причем двое последних группу посещали только до 1928 г., а остальные без пропуска – систематически. Докладами и прениями по этим докладам руководил всегда Бахрушин, он же всегда говорил заключительное слово. Кроме того, Бахрушин нас информировал о своей текущей научной работе. Разговоров на политические темы на наших собраниях обычно не велось, за исключением только разговоров о новостях жизни и работы Института истории РАНИОНа. Работа этого института нас всех интересовала, и Бахрушин, как близко стоящий к руководству им, всегда нас информировал о всех новостях институтской жизни. Политическая физиономия Бахрушина мне представлялась как вполне лояльная по отношению к соввласти, хотя мне известно, что в прошлом он был членом к.-д. (конституционно-демократической. – Б. А., В. П.) партии".

12 октября 1930 г. И. С. Макаров представил следователю собственноручные показания, которые, по-видимому, сыграли существенную роль при вынесении приговора: "Я вполне лояльный советский гражданин и разделяю основные экономические и политические устремления советской власти <…>Но у меня есть расхождения с современной политикой в вопросах идейной, в частности, научной жизни. Я полагаю, что имея в виду прочность советского режима, вполне допустимо предоставить ученым, работающим в области общественных наук иными, немарксистскими методами, возможность публичных выступлений в печати и в стенах научных учреждений. Это в конце концов развило бы научную полемику и оплодотворило бы и марксистскую мысль, ибо только во взаимодействии ученых доктрин возможен идейный прогресс".

Разумеется, такое признание в приверженности к свободе печати научного творчества не могло пройти безнаказанным безотносительно к существу того "дела", по которому в отношении И. С. Макарова велось следствие. И в "Заключении" следователя он был обвинен в целом ряде деяний, подпадающих под уголовный кодекс РСФСР в редакции 1926 г.: "…являясь убежденным монархистом (И. С. Макаров. – Б. А., В. П.), входил в нелегальный антисоветский и антимарксистский кружок молодых историков, которым руководил Бахрушин. Он считает, что научным работникам должна быть предоставлена свобода слова для защиты антимарксистской идеологии".

Нетрудно заметить, что ни монархизм И. С. Макарова, ни антисоветский и антимарксистский характер обсуждений научных проблем молодыми историками на квартире у профессора С. В. Бахрушина, ни утверждение следователя о нелегальном статусе этих собраний, ни, наконец, его интерпретация воззрения И. С. Макарова по поводу свободы слова не вытекали из материалов допроса. Возможно, именно поэтому в "Заключении" фигурирует чудовищное утверждение о том, что в "5-м отд. СО ОГПУ имеются также сведения из разных источников, что Макаров является убежденным монархистом-фашистом", и делается вывод: "Макаров является безусловно сознательно опасным элементом".

Естественно, что и приговор Особого совещания ("тройки") при Коллегии ОГПУ от 13 января 1931 г. был по тем временам суровым: "…заключить в концлагерь сроком на 3 года". В феврале И. С. Макарова этапировали "в г. Усолье, В.-Камский округ, для заключения в Вишлаг".

Первый допрос И. И. Полосина состоялся 17 октября 1930 г. Следователь расспрашивал о его взглядах, которые, как записано в протоколе со слов ученого, в дореволюционное время "совпадали с настроениями, типичными для профессорской среды и сближались в программе с партией конституционно-монархической". Если "первое отношение к октябрю" И. И. Полосина было "выжидательным", то с 20-х годов "явно обозначился перелом", в результате чего "в течение последних 10-ти лет" он "постепенно и без колебаний входил все глубже в русло советской работы". В собственноручных показаниях И. И. Полосин решительно заявил, что "ни в какой политической группе, тем более контрреволюционного значения <…>не принимал и принимать не мог никакого участия".

"Заключение" следователя опирается на показания подследственных, допрошенных в Ленинграде: "По показаниям участников организации Любавского, Готье и Бахрушина, Полосин, являясь убежденным монархистом, был близок к организации, входил в антисоветский и антимарксистский кружок молодых историков, которым руководил Бахрушин. По заданию организации создал к.-р. группировку краеведов в Ярославле". На этом зыбком основании следователь сделал вывод о том, что "Полосин является безусловно социально-опасным элементом".

13 января Особое совещание ("тройка") при Коллегии ОГПУ постановило: "Полосина Ивана Ивановича заключить в концлагерь сроком на 3 года".

По "отбытии срока наказания" Особое совещание пересмотрело дело и постановило "лишить" И. И. Полосина "права проживания в 12 пунктах Уральской области с прикреплением и сроком на 3 года".

При аресте Л. В. Черепнина у него было "взято и доставлено "Коммунистический манифест" Маркса и Энгельса, письма, фотокарточки и разная переписка", а также "дневник Идельской Марии".

На первом допросе 16 сентября 1930 г. Л. В. Черепнин, согласно протоколу, сообщил, что "состоял в Обществе древностей российских" с 1925 г. "по его закрытие", куда "вступил по рекомендации Яковлева и Бахрушина", состоит "в Обществе по изучению Московской губ., в культурно-исторической секции с 28-29 гг.", где "по приглашению Полосина состоял председателем этой секции. В секции бывал редко. В секции видел Сивкова, Тихомирова, Бахрушина". Далее в протоколе речь идет об учителях Л. В. Черепнина и его коллегах-историках: "Я был учеником Бахрушина и Яковлева. На квартире Бахрушина и Яковлева я бывал. Из профессоров историков я на квартире бывал у Полосина <…>Из молодых историков бывал у Сперанского, Макарова, Веселовского. Ни Бахрушин, ни Яковлев никогда со мной на политические темы не разговаривали; Сперанский, Макаров и Веселовский также. Политические взгляды их мне были неизвестны. Я считаю, что они по отношению к сов. власти лояльны. Никогда никто меня не приглашал ни в какую антисоветскую организацию".

Уже через пять дней, 21 сентября 1930 г. состоялся второй допрос Л. В. Черепнина, на котором он категорически отвергал выдвинутые против него обвинения, ставшие ему известными либо в процессе этого допроса, либо во время незафиксированных протоколами "разговоров": "По-прежнему утверждению, что о существовании монархической организации академиков и историков мне ничего известно не было. Никто меня в эту организацию не вербовал. Никто из историков или академиков со мной не разговаривал на тему об интервенции, а также о возможности и желательности восстановления в СССР монархии. Никогда ни с кем из историков не вел разговоров о коллективизации, о роли крестьянства <…>Об эмигрантах я тоже никогда не разговаривал. О судьбах интеллигенции при диктатуре пролетариата, о положении в СССР научных работников мне тоже не приходилось разговаривать. Монархические взгляды Любавского, Богословского, Бахрушина, Егорова, Готье, Яковлева, Макарова мне известны не были".

7 октября 1930 г. от Л. В. Черепнина были получены собственноручные показания: "Я никогда ни к какой контрреволюционной организации не принадлежал. Мне не было известно о существовании какой-либо контрреволюционной организации или группы и лично я никогда не вел антисоветской работы в каких-либо видах ее".

Далее, после подписи, следует фраза: "Каких-либо ссор с С. В. Бахрушиным, проф. Яковлевым или И. И. Ивановым-Полосиным у меня не было и в состоянии вражды с указанными лицами я никогда не был".

Следующий документ "дела" Л. В. Черепнина проливает свет на "игру", начатую следователем ранее. 23-м ноября 1930 г. датирован документ (без заголовка), написанный тем же почерком, что и протоколы допросов, но подписанный самим Л. В. Черепниным: "Настоящим обязуюсь в том случае, если мне будет что-либо известно об антисоветских деятелях или настроениях отдельных лиц как организации, доводить об этом до сведения соответствующих органов сов. власти (ОГПУ). Настоящую подписку обязуюсь сохранить в строгой тайне. Л. Черепнин".

После этого допросы Л. В. Черепнина прекратились, но ровно через месяц, 2 декабря 1930 г., он подал два, почти полностью текстуально совпадающих, заявления, написанных карандашом и адресованных "прокурору ОГПУ" и "уполномоченному Брауде". Приводим полностью заявление прокурору:

"Прокурору ОГПУ от следственно-заключенного Л. В. Черепнинаblank

Заявление

Бутырская тюрьма, коридор 16, камера 75.

23.XI. с. г. уполномоченным Брауде, ведущим мое дело, было взято от меня обязательство на будущее время информировать ОГПУ об известных мне антисоветских действиях и настроениях других лиц. Настоящим довожу до вашего сведения, что я не могу взять на себя выполнения настоящего обязательства, т. к. согласно ст. 5812 Уголовного кодекса, предусматривающей наказание за недонесение о достоверно известном совершенном или готовящемся преступлении, подобная информация не входит в число обязанностей обычного гражданина. Поэтому я считаю своим долгом лишь всячески бороться с этими антисоветскими настроениями партийных и профессиональных организаций. Прошу принять во внимание настоящее заявление при решении вопроса о моей участи. Памятуя данную мною подписку о строгой тайне, подаю настоящее заявление в закрытом конверте.
23.XII.30            Л. Черепнин".

Начало заявления старшему уполномоченному Брауде сформулировано, исходя из того, что ей известна суть вопроса: "Настоящим довожу до вашего сведения, что я не могу взять на себя обязательство от 23.XI…". Далее тексты двух заявлений полностью совпадают.

11 января 1931 г. уполномоченный Брауде составила "Заключение по делу <…>Черепнина Л. В. <…>, арестованного <…>по 58/11 ст. УК, СО ОГПУ по делу к.-р. монархической организации "Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России", возглавляемой ак. Платоновым. По показаниям участников этой организации Любарского (так! – Б. А., В. П.) и Готье, Черепнин <идеологически>близок к организации <и предназначался к вербовке>. Особенно Черепнин был близок к активным участникам организации Бахрушину и Яковлеву, постоянно бывал у них на дому, причем Бахрушин и Яковлев всегда выдвигали Черепнина на руководящую работу в легальных организациях (Общество по изучению истории древностей, в Общество по изучению Московской области и т. д.), где вышеупомянутая к.-р. организация концентрировала свои силы и пыталась использовать легальные возможности в своих целях. По показаниям Бахрушина, Черепнин участвовал в антисоветском и антимарксистском кружке "молодых историков", которым руководил Бахрушин. На допросах Бахрушин отрицал свое участие в к.-р. организации, а также участие у вышеупомянутом а/советском (антисоветском. – Б. А., В. П.) кружке. Свои связи с участниками московской группы организации объяснял тем, что был их учеником как профессоров истории. Полагаю, что Черепнин является безусловно социально-опасным элементом, полагаю дело о нем передать на рассмотрение Особого совещания при коллегии ОГПУ".

Через день, 13 января 1931 г., состоялось заседание "тройки", которая постановила "Черепнина Л. В. выслать через ПП ОГПУ в Северный край, сроком на три года". 27 января поступило предписание "отправить с первым отходящим этапом в г. Архангельск в распоряжение ПП ОГПУ по Севкраю", разрешив свидание "на общих основаниях", и уже 1 февраля оно было исполнено.

Обвинение Л. В. Черепнина в ведении антисоветской работы в легальных организация корреспондирует с показаниями, полученными в Ленинграде от М. К. Любавского 17 сентября 1930 г.: "Наш (Московский) филиал по конспиративным условиям массовой работы среди молодежи (научной) не вел, но пользуясь легальными возможностями, проводил большую идеологическую обработку антимарксистского характера среди аспирантов и научных сотрудников разных учреждений. Такими легальными возможностями для создания будущих кадров нашей организации были следующие научные объединения: Общество истории древностей, Историко-исследовательский институт, РАНИОН, разряд истории Исторического музея в Москве, отделение Государственной академии истории материальной культуры. В этих научных объединениях мы, члены Московского филиала организации "Всенародного союза борьбы…", проводили свою линию в интересах организации в своих докладах и прениях по отдельным вопросам. В такого порядка обсуждениях мы старались выявить сочувствующих нашему направлению и пониманию истории, с которым устанавливали в последующем связь, поддерживая ее в служебном порядке".

При изучении следственных дел, ведшихся ОГПУ в Москве, прежде всего обращает на себя внимание крайняя небрежность при составлении документов. Если в Ленинграде каждый документ перепечатывался на пишущей машинке для удобства работы следователей, то здесь этого не делали. В отличие от ленинградских следственных материалов, на московских отсутствуют пометы следователей и вышестоящих должностных лиц ОГПУ.

Основная же особенность московского следствия – отсутствие признаний арестованных ученых в их участии во "Всенародном союзе борьбы за возрождение свободной России" и вообще в антисоветской контрреволюционной деятельности. По существу два-три показания на следствии в Москве ничем не отличались от первых показаний во время ленинградского следствия. Арестованные ученые в обоих случаях вначале категорически отвергали все обвинения. Затем же начиналась их "обработка", которая завершалась фабрикацией "дел". Но к моменту допросов в Москве фабрикация всего "дела" в Ленинграде уже практически была завершена. Поэтому московским следователям не требовалось добиваться "признательных" показаний, а всего только подвести каждого подследственного под уже изготовленный их ленинградскими коллегами шаблон. И если не надо было вынуждать подследственных к даче "признательных" показаний, то и количество допросов сводилось к минимуму, тогда как в Ленинграде они проводились на протяжении всего 1930 г., а в отношении арестованных в 1929 г. – еще более длительное время.

Арестованные позднее других ученые, следствие по "делам" которых проводилось в Москве, были отправлены этапами в концентрационные лагеря и ссылку раньше, чем "тройки" стали действовать в Ленинграде, где одной части подследственных приговоры выносились в феврале, а другой – даже в августе 1931 г. Основанием для них в Москве послужили не только извращенно интерпретированные показания каждого из подследственных, но и материалы длительных и мучительных допросов в Ленинграде, которые сразу же пересылались в Москву.

В цитированной выше докладной записке ОГПУ Сталину и Молотову прямо указывалось на тот круг историков, в котором органы ОГПУ искали и находили "членов" "Московского центра": "Московским центром был создан рад кружков из научных работников, преимущественно историков, среди которых велась систематическая монархическая пропаганда". И действительно, приведенные материалы свидетельствуют, что допросы ученых в Москве касались их участия (или неучастия) в кружке, руководимом С. В. Бахрушиным. Этот вполне официальный семинар профессора Московского университета, проходивший, как это было распространено до и после Октябрьской революции, на его квартире, стал объектом фальсификации следствием, которое квалифицировало его в качестве нелегального антисоветского и антимарксистского кружка молодых историков, а его членов обвинило в том, что они были близки к "Всенародному союзу борьбы за возрождение свободной России". Свидетельством того, что московские следователи ОГПУ не утруждали себя особой выдумкой и штамповали "дела" по уже изготовленному шаблону, служит обвинение в создании в Москве нелегального "Кружка молодых историков", который стал сколком с действительно существовавшего в Ленинграде неформального "Кружка молодых историков", которому с самого начала облыжно приписывалась роль нелегальной антисоветской организации, откуда члены "руководящего ядра организации" якобы вербовали кадры для подпольной подрывной деятельности.

За несколько месяцев до истечения срока пребывания Л. В. Черепнина в ссылке, 22 мая 1933 г., директор Библиотеки им. В. И. Ленина большевик с большим дореволюционным стажем В. И. Невский написал письмо-ходатайство председателю ВЦИК СССР М. И. Калинину. В нем автор ссылается на прилагаемые "прошения гр. М. Черепниной", матери Л. В. Черепнина, "гр. Е. Бахрушиной" и "личное ходатайство" "Сергея Константиновича Бахрушина". В письме сообщается, что работники Библиотеки, о которых идет речь, "были заключены в тюрьму по делу историка С. Ф. Платонова (ныне уже покойного), а затем без суда сосланы в разные отдаленные местности". Далее В. И. Невский написал: "Не входя в рассмотрение существа этого дела (а оно мне хорошо известно), могу сказать, что ни историк С. К. Бахрушин, ни молодой человек Л. В. Черепнин никакого отношения к замыслам и идеям Платонова не имели. И того (Бахрушина), и другого (Черепнина) я хорошо знаю, а первого знаю очень давно, лет 30 по Моск. Ун-ту, в последнее же время по службе у меня. С. В. Бахрушин в студенческие времена всегда занимал левые позиции, а после Октября 1917 г. работал у нас и подготовил не один десяток ученых коммунистов, которые с успехом работают в партии и сейчас. (Некоторые из них работают в Институте Красной Профессуры, некоторые в Академии наук, некоторые в Комиссариатах и т. п.). Глубоко убежден, что Бахрушин менее виновен (если уж виновен), чем А. И. Яковлев, Тарле и другие историки по этому делу, получившие свободу. Черепнин же совсем не причастен к делу Платонова: такой генерал, как Платонов, даже не знал о существовании Черепнина. Думаю, что Бахрушин и Черепнин в ссылке "потому, что честно и откровенно признались в том, что они думали и что не подписали признания в преступлении, коего не совершали> уже давно поняли свои ошибки и честно сознали свои заблуждения, о чем они по сути дела и просят в своих ходатайствах" (в угловых скобках зачеркнутые автором слова. – Б. А., В. П.). Ссылаясь на полезность "сейчас, в особенности теперь, когда обучение и исследование (для чего особенно пригодны оба, и Бахрушин, и Черепнин) становится глубоко и серьезно", В. И. Невский ходатайствовал "о возвращении из ссылки в Москву Бахрушина и Черепнина, тем более что и тот и другой большую часть срока ссылки отбыли и притом оба тяжело больны". Публикатор письма исходит из того, что оно было отправлено адресату и даже могло сыграть определенную роль в возвращении С. В. Бахрушина и Л. В. Черепнина из ссылок. Однако приведенные им в легенде сведения о подлинности документа неточны – "Рукопись. Подлинник". Опубликован же только черновой автограф. Уже одно это может поставить под сомнение данную исходную посылку о документе. К тому же в письме отсутствует обращение и подпись. Стилистические погрешности также свидетельствуют о том, что изданный текст не был окончательным. Наконец, Сергея Владимировича Бахрушина В. И. Невский почему-то три раза из четырех называет либо Сергеем Константиновичем, либо пользуется инициалами "С. К.".

Обращают на себя внимание и внутренние противоречия в самом содержании письма. Как согласуются утверждение автора, согласно которому С. В. Бахрушин и Л. В. Черепнин "никакого отношения к замыслам и идеям Платонова не имели", с его же заявлением, что "Бахрушин менее виновен (если виновен)", а Черепнин "совсем не причастен к делу Платонова", хотя оба они "давно поняли свои ошибки и честно осознали свои заблуждения"? О каких ошибках и заблуждениях идет речь? Ответы на поставленные вопросы дает зачеркнутый в черновике фрагмент фразы: С. В. Бахрушин и Л. В. Черепнин в ссылке "потому, что честно и откровенно признались в том, что они думали и что не подписали признания в преступлении, коего они не совершали". Но он свидетельствует, что В. И. Невский, вопреки своему утверждению, об "Академическом деле" знал далеко не все. С. В. Бахрушин в конечном счете подписал (и не мог поступить иначе) все признания, а от Л. В. Черепнина этого и не требовали, зато вынудили его написать другой документ, который он вскоре официально дезавуировал.

Не знал В. И. Невский и о том, что обвинение Л. В. Черепнина (также как и И. И. Полосина и И. С. Макарова) строились, главным образом, на его участии в семинаре ("нелегальном кружке молодых историков") С. В. Бахрушина. Ибо, если С. В. Бахрушин ни в чем не виноват, то этим подрывается сама основа московской части "дела".

С другой стороны, симптоматично, что крупный советский функционер усомнился в справедливости приговора, вынесенного двум, ему знакомым историкам, хотя по-прежнему верил в виновность С. Ф. Платонова и частичную виновность Е. В. Тарле и А. И. Яковлева.

Все сказанное склоняет нас к выводу, что в том виде, в каком письмо В. И. Невского опубликовано, оно отправлено быть не могло. Не исключено, что ходатайство В. И. Невского так и осталось в черновике. Если же оно все же было доставлено адресату, то в переработанном виде. К определенным суждениям о нем можно придти только на основе поисков его белового экземпляра в архивных фондах ВЦИКа и М. И. Калинина.

Отбывшие свои сроки заключения или ссылки ученые после освобождения подвергались всевозможным преследованиям и ограничениям. В частности, в течение длительного времени им запрещалось возвращаться в Москву, а также жить в крупных городах. Лишь после Великой Отечественной войны они были восстановлены в правах. Но никто из них при жизни не был реабилитирован. Общая же реабилитация последовала только 16 января 1989 г. по ст. 1 Указа президиума Верховного Совета СССР "О дополнительных мерах по восстановлению справедливости по отношению жертв политических репрессий, имевших место в период 30-40-х и начале 50-х годов".

Можно с уверенностью утверждать, что моральная травма, полученная в результате ареста, следствия, приговора, отбытия наказания и последующих ограничений в правах никогда не заживала. Ученые, побывавшие в следственной тюрьме, концентрационных лагерях и ссылке, безусловно осознавали, что в любой момент репрессии в отношении них могут возобновиться. Опасались они также шантажа со стороны органов ОГПУ-НКВД-МВД-КГБ. Это относилось и к тем подследственным, которые были оправданы. Разумеется, имеющееся в следственном деле Л. В. Черепнина собственноручное обязательство могло быть использовано против него, безотносительно к тому, что там же находится другое заявление – об отказе от первого: карательные органы могли дать ход в своих интересах именно тому документу, который им был необходим в каждый данный момент.

И вообще НКВД-МВД-КГБ держали всех, содержавшихся в тюрьме – и оправданных, и отбывших заключение или ссылки – в поле своего постоянного наблюдения. Так, следственное дело Н. М. Дружинина запрашивалось из архива органами госбезопасности 7 мая 1941 г. ("в связи с разработкой"), 22 октября 1946 г. (без указания цели), 4 апреля 1950 г. ("в связи с разработкой связи Будовниц"), 7 апреля 1956 г. ("в связи с разработкой Виленской"); следственное дело И. И. Половина – 7 июня 1941 г. ("разработка"), 7 октября 1944 г., в августе 1944 г., 22 сентября 1947 г., 25 февраля 1948 г. (все случаи без указания причин), в январе 1949 г. ("МГБ по Калининской области"), в июле 1956 г. ("ознакомление в связи с проверкой связей"); следственное дело Л. В. Черепнина – 16 декабря 1942 г. (запрашивалось НКВД), 14 декабря 1944 г. ("ОКР НКВД "Смерш""), 29 марта 1948 г. ("Упр. МГБ-МВД"), 6 мая 1950 г. ("МГБ"), в декабре 1951 г. ("МГБ СССР", "разработка"), 27 апреля 1956 г. ("КГБ", "в связи с выездом за границу"), в апреле 1972 г. ("КГБ", "в связи с оперативной необходимостью").

Все это означает, что они до конца жизни оставались в положении в той или иной форме преследуемых. Возможно ли было ученым в таких условиях в полной мере реализовать свой талант?

В заключение следует задаться вопросом, почему ряд подследственных по "Академическому делу", как в Ленинграде, так и в Москве оказался оправданным и не разделил судьбу большинства арестованных? полагаем, что наличные материалы пока не позволяют дать на него определенный и удовлетворительный в целом ответ. Принципы селекции, производимой ОГПУ для привлечения в сфабрикованные "дела" и, напротив, освобождения уже арестованных, остаются пока невыявленными. Что же касается производства по "Академическому делу" в Москве, то поскольку здесь не ставилась перед следователями задача получения "признательных" показаний, многие их решения, возможно, в известной мере были обусловлены быстротой выявления степени близости арестованных ученых к С. В. Бахрушину. Вероятно, играло роль и явно или косвенно выраженное подследственными согласие сотрудничать впоследствии с органами ОГПУ.

Разумеется, данные объяснения не исчерпывают вариантов ответа на поставленный вопрос. Наверняка существовали и другие причины, лежавшие в основе того или иного решения органов ОГПУ в каждом отдельном случае. Необходимо иметь в виду и то, что аресты и приговоры в Москве по "Академическому делу" не ограничивались теми, о которых шла речь выше. Разыскания в обоих этих направлениях необходимо продолжить.

Источник: Б.В.Ананьич, В.М.Панеях. Следствие в Москве по "Академическому делу" 1929-1931 годов. http://www.rsuh.ru/conference/anan.htm