Г.С.Батыгин, И.Ф.Девятко. Дело профессора З.Я.Белецкого

ДЕЛО ПРОФЕССОРА З.Я.БЕЛЕЦКОГО

Г.С.Батыгин, И.Ф.Девятко

Историю философии принято писать как историю мудрых мыслей, крупных научных школ и значительных личностей. Рядом с этой – магистральной – историей существует история «второстепенная». Она не содержит исторических событий, а наоборот, соткана из тривиальных, почти бытовых, маловразумительных происшествий; ее личности совершенно заурядны даже тогда, когда одержимы великими идеями. Большая, магистральная история, где все взаимообусловлено и логично, часто кажется нарисованной на театральной фанере. Если ее изображения прописаны в деталях, они все равно остаются изображениями. Не хватает малого: изумления перед незначительностью «значительных фигур» и незаурядностью малозначительных, можно сказать, неисторических лиц. Об этом не принято писать, чтобы не портить хрестоматийные изображения, но все-таки во «второстепенной» истории и ее малозначительных личностях есть нечто неподдельное и сопротивляющееся изображению.

О философе Зиновии Яковлевиче Белецком (1901–1969) сегодня помнят преимущественно те, кто учился на философском факультете Московского университета в конце 40-х – начале 50-х годов. Пройдет еще немного времени, и Белецкого окончательно забудут, потому что его имя не только не вошло в многотомные «Философскую энциклопедию» и «Историю философии народов СССР», но старательно обходится в историографии общественных наук. Чем объяснить, что все профессора удостоились хотя бы краткой биографической справки, а он в числе персоналий энциклопедии не значится? В принципе, рано или поздно забывают всех, но в данном случае забвение преждевременно, преднамеренно и несправедливо – в судьбе и деле профессора Белецкого явил себя дух отчаянного марксистского философствования, которого уже не воскресить. Скажут: «Было бы о чем жалеть...» Жалеть есть о чем. Без этого «белецкианства» советская философия неполна, ущербна – в ней остаются лишь бессовестные злодеи и угнетенные умники с фигой в кармане. Разумеется, научные сотрудники опубликуют толстые тома с изображением борьбы прогрессивных мыслителей с тоталитарным режимом, но в этой картине не найдется места таким людям, как Белецкий. Наша цель более скромная: на основе доступных источников показать, каким был профессор Белецкий¹.

Судьба Зиновия Яковлевича Белецкого складывалась примерно так, как у тысяч образованных молодых людей, попавших в революцию. Ему было тогда, в 1917 году, шестнадцать лет. Есть сведения, что учился он в духовной семинарии, но в документах это не отражено. Указывается только учеба в учительской семинарии. В восемнадцать лет Белецкий вступил в Российскую коммунистическую партию (большевиков) и никогда ни в каких уклонах и в оппозициях не участвовал. Ему не довелось командовать эскадроном и комиссарствовать, хотя в душе он был отчаянным комиссаром. Вместо этого – учеба на медицинском факультете 1-го МГУ, диплом врача (1925 год) и Институт красной профессуры (ИКП – 1929 год).

Стоит сказать несколько слов о том, как проходила учеба юного «красного профессора». Достижения слушателя естественного отделения ИКП Белецкого оценивались более чем скромно. Вероятно, уже тогда он никак не мог приспособиться к философской среде. Дело в том, что в ИКП было принято обсуждать работу каждого коллективно в присутствии декана – так предписывалось инструкцией академической части. Из архивных документов известно, что на первом курсе Белецкий сделал доклады по историческому материализму и истории естествознания. В протоколе обсуждения написано так: «Параграф 1. Оценка с методологической стороны. Т. Слепков считает Белецкого с методологической стороны не устоявшимся, эволюционирует в сторону диалектического материализма. Т. Перельман считает методологию т. Белецкого в общем удовлетворительной. Т.Великанов, как и Слепков, также считает наличие промахов с методологической стороны. Общий вывод: в общем с методологической стороны удовлетворительно. Параграф 2, Способность критического отношения к материалу. Тов. Перельман считает критическое отношение к материалу со стороны т. Белецкого недостаточным. Общий вывод семинара: критическое отношение не совсем достаточно. Параграф 3. Степень проработки программы семинария – удовлетворительно. Параграф 4. Способность к научной и преподавательской работе. Данных для суждения по этому вопросу нет. Параграф 5. Построение докладов. Т. Перельман считает доклады несколько слабыми, особенно первый, материала им охвачено довольно мало, особенно если учесть отсутствие работы по специальности; тов. Рубановский отмечает то же самое. Тов. Белецкий объясняет слабость своих докладов тем, что они не были записаны. Общая оценка т. Белецкого: перевод на 2-й курс считать возможным. Занятие языками. Т. Белецкий – не знает языков. Председатель – т. Великанов, секретарь – т. Рубановский» (Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 5284, оп. 1, д. 192, л. 45–51).

На втором курсе положение Белецкого еще более осложнилось. В октябре 1926 года он не получил зачет и в соответствии с постановлением семинара ему было предложено принести отзыв Завадовского (его научного руководителя) о работе за прошлый год, а в июне правление ИКП решило отчислить Белецкого из института. Вероятно, ему стоило немалых усилий добиться восстановления в декабре 1927 года. В 1929-м Белецкий уже числится в списках окончивших четыре курса ИКП².

Затем началась карьера «красного профессора», карьера неординарная и в некоторых отношениях блистательная. Четыре года работы в Ростовском-на-Дону университете и с 1934-го по 1943 год – Институт философии Коммунистической Академии (в 1936 году институт вошел в состав Академии наук СССР). В Институте философии Белецкий был бессменным парторгом, пока его не выгнали в 1943 году³.

Публикаций у него было по пальцам перечесть. Многочисленные враги имели основания обвинять его в «бурной бездеятельности» (если считать «деятельностью» опубликованные печатные листы). Правда, он написал немало статей по вопросам биологии в «Философском словаре» (1939 год). Но вклад профессора Белецкого в философию выражался не печатными листами. В течение многих лет он терроризировал философскую общественность своей бесстрашной критикой и держал в напряжении столичный Институт философии и философский факультет МГУ, по крайней мере до 1955 года, пока его не исхитрились выгнать из университета. Карьера Белецкого заканчивалась уже на кафедре философии Московского инженерно-экономического института.

В характеристике 1950 года его заслуги описываются следующим образом; «В 1942–43 гг. тов. Белецкий провел большую работу на факультете по борьбе с извращениями идеалиста Лосева, работавшего в то время на философском факультете. В эти же годы тов. Белецкий проделал большую работу по исправлению ошибок, допущенных в третьем томе «Истории философии» (по немецкой классической философии). В 1947–48 годах он и возглавляемая им кафедра вели активную борьбу с морганистами на биологическом факультете» (Архив МГУ, фонд отдела кадров, оп. 2, короб. 17, д. 694, л. 35). Надо добавить, что в 1944 году с подачи Белецкого было принято постановление ЦК ВКП(б) по немецкой классической философии, и в этот же год он был награжден орденом Трудового Красного Знамени, а директор Института философии член-корреспондент АН СССР П.Ф.Юдин и директор Института Маркса, Энгельса, Ленина академик М.Б.Митин лишились должностей⁴; в 1947 году ему удалось свалить начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) академика Г.Ф.Александрова – своего личного врага⁵. Такого вклада в философию не сделал никто из советских ученых за весь период существования этой сложной науки. Впрочем, за Белецким числятся и дела помельче, оценить которые может только осведомленный человек. После войны опять же по инициативе Белецкого парторганизация Института философии рассматривала вопрос об исключении из своих рядов будущего академика Ф.В.Константинова, который якобы назвал русский мороз причиной победы над фашистской Германией. Охота Белецкого на будущих академиков Б.М.Кедрова и Т.И.Ойзермана практически не прекращалась. Коротко говоря, он не давал жить никому из философского начальства.

Стоит сказать несколько слов об облике этого человека. Всю жизнь он рвался в бой за чистоту марксистско ленинского учения, не преследуя для себя лично никаких выгод. Он был белой вороной среди советских философов – людей умных, осторожных и склонных к договоренностям. Вероятно, его непримиримость к ожиревшим гуманитариям притягивала молодых преподавателей и студентов. «Мы любили эту команду...» – вспоминает профессор М.С.Слуцкий, тогда заместитель секретаря партбюро факультета. Белецкий был пламенным революционером. Фото 1949 года: горящий взгляд, глаза чуть навыкате – весь устремлен вперед, лоб мыслителя, сильный волевой подбородок, большие уши немного оттопырены, губы сжаты упрямо. Наглухо застегнутый френч со стоячим воротничком. Неподкупный часовой философского фронта. Кроме того, он был горбатым и, видимо, по этой причине недолюбливал столичный бомонд. Но ни в коем случае его нельзя назвать нелюдимым: вокруг Белецкого сложилась тесная группа учеников и приверженцев – они называли себя «малый хурал». Вообще философы часто собирались выпить-поговорить и, бывало, пели песни. Особенно хорошо пел С.С.Гольдентрихт, арестованный в 1948 году как враг народа. Как ни странно, в Белецком привлекало его свободомыслие. Доказать ему его неправоту было практически невозможно, но при этом на его семинарах шли постоянные дискуссии, где можно было высказывать любые точки зрения (разумеется, в рамках разумного).

Так получилось, что в воспоминаниях о Белецком старшего поколения философов больше язвительного и обидного, чем доброго и сочувственного. Бывает, в рассказах о нем промелькнет теплая интонация и тотчас же спрячется: противоречивый, дескать, был человек... Из философских иерархов того времени, пожалуй, только, Эрнст Кольман понимал его, по мере возможности защищал и нашел для него пару добрых слов в своих мемуарах. Не исключено, что субъективное впечатление о Белецком работавших с ним людей ближе к истине, чем стереотипный образ неистового мракобеса. Младший коллега Белецкого Ш.М.Герман рассказывает о нем так: «Когда я окончил аспирантуру в Институте философии, меня пригласил к себе Белецкий. После философской дискуссии в фаворе-то он никогда не был..., негативное отношение к нему со стороны философских кругов было практически абсолютное. Но все-таки с ним были вынуждены считаться. Он пригласил меня на свою кафедру в Московском университете... Я начал работать там с февраля 1948 года, а оформили меня на работу с сентября. Так что я учеником Белецкого в буквальном смысле этого слова не являюсь. Ученики – это, главным образом, те, кто кончал у него аспирантуру. Потому что как руководитель аспирантуры он был абсолютно бесподобен. Как научный руководитель – нет, а вот семинарские занятия – я у него потом присутствовал на нескольких семинарских занятиях – это был блеск мысли. И самое главное, это была мысль, которая никого не давила. Если ты с ним в чем-то не соглашался, ты мог смело выступить, хотя в подавляющем большинстве случаев он тебя раскладывал на обе лопатки. Но иногда и его раскладывали, и он это признавал и соглашался. Я думаю, что главное, чему учил Белецкий своих учеников, это... Вот, слово «свободомыслие», наверно, не подходит... просто самостоятельности мышления. И думаю, что в этом его действительная заслуга.

Вопрос: Его часто вспоминают как какого-то обскуранта...

Ш.М.Герман: Да, я знаю. Я вот перелистал эту статью... (Речь идет о публикации в «Независимой газете», где обливаются грязью все советские философы. – Г.Б., И.Д.) Читать противно. Отвратительная статья. Автор всех называет там идиотами, дураками. А об обскурантизме Белецкого говорят еще и потому, что он не поддавался ни на какие... ну ни на какие, так сказать, уговоры официального, официально-формального характера. Он действительно был человеком самостоятельно мыслящим. В чем-то он ошибался, в чем-то не ошибался, некоторые проблемы, в общем-то пустяковые, он поднимал на какой-то немыслимый пьедестал. Все так. В истории с Лысенко, конечно, он оказался не совсем на высоте, хотя там тоже не все так просто, как могло бы показаться. Меня он привлек в пору пребывания моего в аспирантуре. В то время он читал в Московском университете, в Коммунистической аудитории, цикл публичных лекций по немецкой философии. Лекции были очень трудны для восприятия, но при напряжении собственных мыслительных способностей они поражали своей поразительной внутренней логичностью и последовательностью анализа в рассмотрении тех вопросов, которые он в этих лекциях поднимал. Это привлекло мое внимание. Впоследствии это способствовало тому, что я стал его... не абсолютно верным приверженцем, но во всяком случае... приверженцем. Впоследствии у меня установились с ним и личные, очень дружественные связи» (Интервью Г.С.Батыгина с Ш.М.Германом, май 1993 года).

Так вот. Принято полагать, будто в советской философии приживались одни приспособленцы, премудрые пескари и умники умеренно-либеральных настроений. Белецкий разрушает эту грустную картину. Он был человеком вертикали и нес в себе отсвет героического подвижничества революции, когда общественное сознание всецело определялось пайками и должностными окладами.

Кафедра диалектического и исторического материализма философского факультета МГУ, которой руководил Белецкий, годами находилась на осадном положении. Если классовая борьба – естественное состояние философа-марксиста, то заведующий кафедрой был самым последовательным марксистом в советской философии 40-х годов. С 1943-го по 1948 год его трижды пытались снять с работы, но каждый раз ему удавалось отбиться. Весной 1948 года кафедру опять проверяла комиссия. Помимо всего прочего, Белецкий участвовал в столкновениях университетских биологов-вейсманистов с лысенковцами и проводил в этом споре жесткую марксистскую линию, осуждая и тех, и других. Но Лысенко был ему ближе из-за веры в «среду» и «сому». Поэтому Белецкий активно поддерживал взгляд И.И.Презента на «среду» и «сому» как сферу практического воздействия на биологическую изменчивость и процессы наследования приобретенных признаков.

В то время ведущие биологи университета занимали антилысенковские позиции, и работавшая на философском факультете комиссия ЦК ВКП(б) во главе с завсектором науки Ю.А.Ждановым и Д.И.Чесноковым сделала неутешительные для Белецкого выводы. До принятия окончательного решения он был отправлен в «творческий отпуск». Прерогативой назначать и увольнять заведующих кафедрами высших учебных заведений формально обладал министр высшего образования СССР С.В.Кафтанов, хотя эти должности входили в то же время в номенклатуру ЦК. По всей вероятности, Кафтанов поддерживал Белецкого и организовал «творческий отпуск». Дело заключалось в том, что заведующий кафедрой не имел ученой степени. Ее отсутствие он мотивировал недостатком времени для написания диссертации. Таким образом, он получил шанс стать хотя бы кандидатом наук. Но воспользоваться им Белецкому не удалось.

Когда в августе 1948 года восторжествовала теория Т.Д.Лысенко, Белецкий вернулся из творческого отпуска к руководству кафедрой, опять отложив диссертационную работу. Атмосфера на факультете была крайне напряженной. Группировавшиеся вокруг Белецкого сотрудники кафедры ("малый хурал") пытались проводить линию «папаши» – так называли профессора в своем кругу – не только в преподавательской деятельности, но и в позиционной борьбе. Партийное бюро, которое являло для «малого хурала» вражеский лагерь, опасалось экспансии людей Белецкого. Тогда в партбюро входил «белецкианец» В.Ж.Келле. Парторг факультета П.Никитин сообщал в ЦК ВКП(б) о совещаниях «малого хурала» на квартире у Келле, где якобы обсуждался вопрос о назначении Белецкого начальником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)⁶.

Борьба Белецкого с руководством факультета распространялась непосредственно на учебный процесс. Студенты должны были постоянно выкручиваться из двусмысленных ситуаций, изучая материал либо «по Белецкому», либо «по Чеснокову», который тоже преподавал на факультете – по совместительству. Если экзамены или зачеты принимал Белецкий, студенты освещали вопросы об объективной истине, родине марксизма, относительной самостоятельности идеологии так, как требовал Белецкий; если же за преподавательским столом сидел Чесноков, отвечали «по Чеснокову».

Вообще вопрос об объективной истине превратился на факультете в основной вопрос философии: в мае 1949 года, когда и без того было невыносимо жить, студент пятого курса Я.Ф.Аскинадзе обратился к Сталину с письмом «Что такое объективная истина» – двадцатитрехстраничным трактатом весьма глубокого содержания⁷. К счастью, Отдел пропаганды подшил трактат в досье, не доводя его до сведения высшего руководства, иначе могла сложиться ситуация, содержащая извращенную аллюзию на эпизод во дворце прокуратора Иудеи. На факультете и без того распространялись слухи, будто дочь товарища Сталина, заинтересовавшись философией, однажды спросила отца о том, что есть истина, а Сталин ответил, что «разделяет точку зрения Белецкого» (там же, л. 166). Еще рассказывают такую студенческую легенду: когда Белецкого спросили, что есть истина, он распахнул окно аудитории и, указав на Кремль, воскликнул: «Вот она – Истина!». Тогда университет находился на Моховой, как раз напротив Кремля. Уже в постперестроечный период эту байку пересказал А.Ф.Зотов, чтобы продемонстрировать, сколь невыносим был гнет марксистской ортодоксии.

Если не выходить за рамки эзотерического концептуального лексикона советского марксизма, позицию Белецкого нельзя не признать логически безукоризненной и превосходящей по своей аргументированности и последовательности рассуждения философов-либералов об «относительной самостоятельности идеологии». Не принимая никакого ослабления постулатов ортодоксального марксизма, Белецкий исходил из того, что проблема сознания и истины «имеет видимость гносеологическую, но ее сущность всецело политическая» (там же, л. 72). На самом деле, «относительная самостоятельность характеризует идеологию лишь антагонистических формаций. Только для этих формаций характерно – относительный отрыв надстроек от базиса и их противопоставление базису». Отсюда – мнимая относительная самостоятельность категорий мышления и бытия. Параллели с социологией знания здесь чисто умозрительные, но несомненно, что такая постановка вопроса восходит к дискуссии конца 20-х годов, и Белецкий своим острым чутьем марксиста угадывал в идее «относительной самостоятельности идеологии» меньшевиствующий идеализм. Возможно, в этом заключении он не обошелся без консультаций М.Б.Митина, которому – пожалуй, одному из немногих тогдашних философов – доверял. Белецкий идет в своей аргументации дальше. «В нашем обществе идеология ... вступила в гармоническое отношение со своим материальным базисом, – пишет он. – У нее нет сейчас никаких относительно самостоятельных задач, отличных от задач нашего народа, нашего государства и партии. Сутью нашей идеологии является не сохранение относительной самостоятельности, а как раз наоборот, – окончательное преодоление относительной самостоятельности, как буржуазного пережитка, на почве практически революционного преобразования общества ... Наша идеология по своему существу не может быть относительно самостоятельной» (там же, л. 74).

Таким образом, суть теоретической концепции Белецкого заключалась в том, что вопрос о природе и назначении философии как формы идеологического и теоретического отражения действительности преодолевается преобразующей практикой марксизма. Пожалуй, единственная логическая непоследовательность (может быть, под влиянием «патриотической» экзальтации того времени?) была допущена Белецким в утверждении, что «русская революционно-демократическая философия – единственная из всей домарксовской философии – не обладала относительной самостоятельностью, потому что она не противопоставляла себя народу», в то время как «на Западе до появления марксизма не было философии, которая выражала бы интересы трудящегося народа» (там же, л. 75).

Схеме Белецкого нельзя отказать в строгой прямолинейности: коль скоро идеи являются отражением материальных интересов классов, то изучать следует классовую борьбу, а не идеи. Г.Ф.Александров предпочитает «оставаться на старых буржуазных позициях анализа гносеологических понятий» (там же, л. 78). Именно данный аргумент Белецкого и послужил поводом – во всяком случае, поводом «гносеологическим» – для дискуссий о немецкой классической философии в 1944 году, о книге Александрова «История западноевропейской философии» в 1947 году.

Вряд ли возможно установить, насколько обоснованны философские и политические воззрения Белецкого. Однако в любом случае его позиция отличалась неординарностью и не укладывалась в стандартные обществоведческие клише, равно как и в привычную для современной историографии дихотомию: либерализм – консерватизм. Чего стоит, например, его взгляд на правомерность критики древнегреческого мудреца Фалеса, наивного материалиста. На философской дискуссии 1947 года Белецкого пытались, что называется, подловить на буржуазном объективизме, придравшись к его тезису о неправомерности критики Фалеса. «За что мы будем критиковать Фалеса? – спрашивал Белецкий. – За что мы будем критиковать Дидро? За то, что не был диалектиком. Да ведь он и не мог быть диалектиком. Он был представителем своего времени, опирался на знания своего времени, отражал интересы своего времени» (там же, ф. 17, оп. 125, д. 478, л. 114).

Судя по воспоминаниям современников, Белецкий был самоотверженным, даже одержимым человеком, который менее всего стремился приспособиться к обстановке. Его преданность марксизму переходила разумные границы, и, действительно, он чем-то напоминал романтиков-богдановцев. Хорошо знавший Белецкого Эрнст Кольман свидетельствует, что в 1941 году, зимой, когда дивизии вермахта стояли под Москвой, Белецкий доказывал ему – невероятно! – что нации-пролетарии, в том числе фашистская Германия, одержат победу над нациями-капиталистами. Капитализм для него олицетворялся Америкой. Классовая борьба воспринималась Белецким как версия агонального столкновения «героя» и «торгаша» во имя спасения мира, что вносило некоторого рода метафизическое оправдание в его кажущуюся циничной трактовку политики как борьбы за власть⁸. Дело пролетариата представало как воля к власти и прорыв к запредельному, где нет места грязному торгашеству, философии и тому подобной лжи.

В конце сороковых годов на советском философском Олимпе стали происходить существенные перестановки.

Поражение Александрова в дискуссии 1947 года резко снизило его весовую категорию и сделало более открытым для последующих ударов. С осени 1948 года сильным противником Александрова стал назначенный вместо Б.М.Кедрова главным редактором журнала «Вопросы философии» Д.И.Чесноков. Он был формально заместителем Александрова (директора института), но его функция заключалась в том, чтобы при ненадежном директоре проводить в философской науке линию ЦК. К весне 1949 года он пользовался явным доверием не только Ю.А.Жданова, но и самого Г.М.Маленкова.

Несмотря на то, что Белецкий находился в эпицентре всех философских столкновений, дело было не в нем и даже не в теории «объективной истины». Основной конфликт в философском сообществе развертывался между александровской и митинско-юдинской группировками. Иной вопрос: как тематизировался этот конфликт? Массовая политическая кампания борьбы с космополитизмом использовалась в данном случае не столько для антиеврейских преследований, сколько для подавления «традиционных» противников⁹. Естественно, что столкновение Александрова и Митина, как ожидалось, должно было завершиться поражением того из них, кто окажется «космополитом». «Объективно» евреем был Митин, но сразу же после мартовских «космополитических» собраний Чесноков направил письмо Маленкову, в котором доложил о подготовке номера «Вопросов философии» с материалами о космополитах и, что особенно примечательно, предложил открыть новый этап борьбы с ошибками в третьем томе «Истории философии» и в учебнике Александрова¹⁰.

Новая стадия «александровского дела» была заветной целью и Митина, и Белецкого, но Чесноков исключал какой-либо альянс с ними. Зрелый политик, он просил у Маленкова санкции на то, чтобы «разгромить ошибки Митина и Александрова» (там же, л.26.). Теоретически такого рода «триангулярные конфликты» завершаются альянсом двух сторон против третьей. Но в данном случае каждая сторона предпочитала действовать «на два фронта». Другие фигуры в этой игре можно считать второстепенными. Б.М.Кедров и И.А.Крывелев были отстранены от влияния на расстановку сил и вместе с З.А.Каменским служили фигурами для битья, причем такую возможность не упускали ни Митин, ни Александров, ни Чесноков. Белецкий производил заметный шум, но не воспринимался как опасный игрок. Он вызывал неприязненное отношение большинства философов, за исключением, может быть, Митина и Юдина (Юдин тогда работал в Белграде и философской политикой не занимался). Так или иначе, никто не был заинтересован в помощи Белецкому. Его лишь использовали в борьбе с Александровым. Александров – академик, директор Института философии – представлял собой тигра без зубов. Его сотрудники имитировали преданность начальству, но прекрасно понимали, что лучшая стратегия – соблюдать нейтралитет. Видные «александровцы» Иовчук и Федосеев находились тогда в «положении вне игры». В 1948 году и в начале 1949 года М.Т.Иовчук работал секретарем по идеологии ЦК Компартии Белоруссии. Его назначили туда после снятия с должности заместителя начальника Управления пропаганды, где он оставил о себе, как сказано в одном из писем в ЦК ВКП(б), печальную память. В отличие от удобной московской жизни, в Минске преобладали суровые нравы. Автор письма назвал Иовчука «зазнавшимся, зарвавшимся и обнаглевшим партбюрократом», «прощелыгой, матерым спецом по устройству личного благополучия», «завзятым авантюристом, до дна использовавшим свой высокий партийный пост для своих низких и корыстных целей». Говорилось о том, «как ловко Иовчук в недельный срок заработал звание профессора, доктора и влез в члены-корреспонденты Академии наук СССР», что все его статьи писались подчиненными, диссертация сфабрикована, жена ходит в бриллиантах и золоте¹¹. Летом 1949 года Иовчук, отозванный из Минска, покаялся перед Сталиным и Маленковым в том, что в январе по наивности подписал некролог Михоэлса, назвал своего бывшего шефа Александрова «носителем катедер-социализма», и был направлен на должность завкафедрой диалектического и исторического материализма Уральского университета¹². В июле лишился места главного редактора журнала «Большевик» Н.П.Федосеев и, по своему обыкновению, предпочел уйти в тень. На этом фоне подозрения и инвективы, адресованные Белецкому, ни в коей мере не затрагивали чистоту его морального облика. В этом отношении он был безукоризненным – в отличие от своих противников, которые уже тогда были по уши в грязи.

Мартовские антикосмополитические собрания ломали судьбы виновных и невиновных, но не привели к каким-либо существенным изменениям баланса сил в философском сообществе. Поэтому конфликт развивался кумулятивно. 29 июня 1949 года Митин почему-то счел своевременным атаковать Чеснокова и написал заявление Суслову. Он сообщил о явном неблагополучии в редколлегии «Вопросов философии» и подверг критике только что вышедший в свет номер журнала за 1949 год. Митин обвинил редакцию в «саботаже указаний ЦК ВКП(б) по философским вопросам» и стремлении освободиться от политики партии в области идеологии¹³. Кроме того, резкие обвинения были выдвинуты против Александрова и Кедрова. Цель заявления заключалась в том, чтобы «основательно освежить состав редколлегии», причем в роли «освежающего компонента» Митин видел себя.

Однако попытка опорочить Чеснокова Митину не удалась. Влияние главного редактора философского журнала на высокие партийные инстанции к середине 1949 года заметно усилилось. Именно Чесноков подготовил для Суслова развернутый анализ письма Митина, в котором рассматриваемая ситуация в философском сообществе получила глубокую и точную оценку. «Общеизвестно, – писал Чесноков, – академики Митин и Александров ненавидят и боятся друг друга, готовы использовать всякую возможность для того, чтобы скомпрометировать друг друга и создавать неблагоприятное впечатление друг о друге в мнении Центрального Комитета, и в то же время не решаются открыто и честно выступить на собраниях или в печати с критикой взаимных ошибок» (там же, д. 161, л. 9–10). В этом же документе содержится жесткая идеологическая квалификация вульгаризаторской тенденции в марксизме, выразителями которой являются Митин и Белецкий. Названы и их предшественники: Шулятиков, Богданов, Покровский, враг народа Бухарин¹⁴. По всей вероятности, в намерения Чеснокова входило устранение Митина из круга влиятельных фигур в философской иерархии. Но хотя его влияние на Ю.А.Жданова, Д.Т.Шепилова, М.А.Суслова и Г.М.Маленкова было несомненным, попытка свалить Митина была обречена на неуспех. Митин был исключительно осторожен, да и статус академика давал пусть не стопроцентный, но достаточно сильный иммунитет.

В конце сентября 1949 года Ю.А.Жданов в обобщающей докладной записке М.А.Суслову констатировал, что «положение на философском фронте продолжает оставаться тяжелым ... Среди философов, это не секрет, пышным цветом расцвела групповая борьба». Вместо мелочного разбора взаимных притязаний Жданов предложил радикальный и необычный для практики партийного руководства наукой способ решения проблемы. «Философию развивали революционеры и ученые (вероятно, имеются в виду естествоиспытатели. – Г.Б., И.Д.), – пишет он. – Что же касается наших философов-профессионалов, заполняющих институты философии и философские кафедры учебных заведений, партийных школ, то никто из них за тридцать лет советской власти и торжества марксизма в нашей стране не высказал ни одной новой мысли, которая вошла бы в сокровищницу марксистско-ленинской философии. Более того, никто из наших философов-профессионалов не высказал ни одной мысли, которая обогатила бы какую-либо конкретную область знания. Это в равной степени относится к Деборину и Митину, Юдину и Александрову, Максимову и Кедрову и всем остальным» (там же, д.160, л.93, 94). Не ограничившись уничижительной оценкой научного уровня философов, Жданов указал, что они являются тормозом на пути развития марксистско-ленинской теории. Философские факультеты, по его мнению, воспитывают начетчиков и верхоглядов. Отсюда – предложение реформировать систему подготовки философских кадров, принимать на философский факультет специалистов с высшим «конкретным» образованием и учить их там 2–3 года. Здесь Жданов буквально повторяет мнение своего наставника Б.М.Кедрова, высказанное им в статье 1948 года: «Тот, кто считается у нас философом, должен знать не только самый инструмент, которым он пользуется, но хотя бы одну специальную область знания (математику, физику, биологию, историю, политическую экономию, право и т.д.), которую он, как философ, должен пронизать марксистским методом» (За творческую разработку марксистской философии // Вопросы философии, 1948, № 1, с. 8). Конечно, столь радикальные перемены не могли быть осуществлены, но заключение завсектором науки о неспособности Александрова организовать перестройку работы Института философии влекло за собой возможность определенных кадровых перемещений. Удивительно, что на пост директора Жданов предложил кандидатуры П.Ф.Юдина, Ф.Ф.Чернова и Ф.В.Константинова. Однако Александров остался на посту директора.

Через много лет, в 1965 году, на совещании Идеологической комиссии ЦК КПСС П.Ф.Юдин представил дело так, будто в советской философии было засилье александровцев. «С 40-го года монопольная группа управляет делами идеологии и развитием марксизма, – говорил он. – Это такая группа: сначала Александров, Федосеев, Поспелов, Ильичев. Эта группа имела в своем распоряжении колоссальный аппарат, пропагандистский и агитационный, всю печать, издательства, газеты, радио, телевидение. Они менялись местами – один уходил в «Правду», другой – в заместители Александрова, третий – еще куда-то, но в целом они оставались как группа монопольная, неизменно держа в своих руках вопросы идеологии, вопросы пропаганды и агитации. В чем они сошлись между собой, на чем они объединились? Их объединяла, я думаю, все-таки культовая идеология». Юдин имел в виду не приверженность александровцев сталинизму, а их склонность превозносить очередного вождя. Он, в частности, рассказал о поспеловском освещении исторической победы над фашизмом, основной вклад в которую якобы внес Хрущев, несмотря на ошибки Сталина». «Что там Сталин! Сталин порой казался просто мальчишкой по сравнению с Хрущевым», – говорил Юдин (Центр хранения современной документации (ЦХСД), ф.5, оп.35, д.210, л.131).

Понятно, что гибель сталинизма означала и гибель Белецкого – он не мог принять новый культ. Здесь стоит заметить, что сталинизм как тип политической организации жизни исключал продолжительное доминирование какой-либо группировки, и Юдин не вполне прав в своей оценке монополизма александровцев. Их доминирование уравновешивалось противодействием Митина, Белецкого, Чеснокова и других влиятельных фигур. Таким образом, иерархия сохраняла состояние устойчивого равновесия.

Когда начались антикосмополитические преследования, многочисленные враги Белецкого предприняли все усилия для полного и окончательного уничтожения «красного террориста». 18 марта 1949 года на собрании сотрудников Института философии взгляды Белецкого были объявлены антимарксистскими, космополитическими. Собрание философского факультета началось 22 марта, когда руководство академического института уже направило в ЦК ВКП(б) документ «О мерах ликвидации космополитизма в философии». Александров с товарищами намеревался взять опорный пункт Белецкого, что называется, с ходу. Однако собрание философского факультета, в котором участвовали сотрудники Волхонки (многие из них работали в МГУ по совместительству, но на партучете там, естественно, не стояли), продолжалось шесть вечеров. Если не считать теоретического доклада П.Т.Белова о подрывной деятельности евреев, обсуждался один вопрос – об антипартийной группировке профессора Белецкого. Группа из Института философии во главе с Чесноковым организовала мощную атаку с требованием разгромить антипартийную группировку. Необходимо обратить внимание, что «антипартийных групп» в советской стране уже давно не было. Даже злосчастных театральных критиков назвали «антипартийной группой» случайно, один раз – на собрании писателей, – и то по ошибке. Они были «антипатриотической группой». Нигде в печати «космополиты» не квалифицировались как враги народа, в то время как антипартийная деятельность предполагала немедленные репрессии. Александров, Чесноков и Константинов не рискнули даже намекнуть на антипартийность кого-либо из «космополитов» в официальных бумагах для ЦК ВКП(б), а здесь, на собрании, об антипартийности Белецкого говорилось совершенно открыто, вероятно, с надеждой провести это обвинение в резолюцию собрания, которую в общем-то не они должны были подписывать.

В значительной степени Чеснокову и его коллегам, партийному бюро факультета удалось создать на собрании атмосферу разгрома антипартийной группировки. Члены кафедры диалектического и исторического материализма оказались слабонервными. В группе «молодых» начался разлад. Как писал Белецкий, они «под угрозой привлечения к партийной ответственности и исключения из партии... начали оговаривать устно и письменно друг друга и меня; начали подтверждать, что на кафедре действительно была антипартийная группировка и вела работу. Работник кафедры Келле, выступивший в защиту кафедры, был немедленно выведен из президиума партийного собрания, а на следующий день он был немедленно выведен из состава партийного бюро. Та же мера была принята по предложению т. Чеснокова и в отношении меня» (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 132, д. 222, л. 95–96). Группа Белецкого обвинялась в тайных заседаниях, в антимарксистских взглядах, в отрицании того, что Германия – родина марксизма, в национализме и т.п. Попытавшегося возражать Германа согнали с трибуны. Белецкий, по словам Никитина, «объективно» призывал к сплочению и объединению евреев¹⁵. Здесь требуется некоторый комментарий. «Объективно призывал» означало в идеологическом лексиконе вовсе не факт призыва к объединению евреев всех стран, а некую, если использовать знаменитую неокантианскую категорию, «объективную возможность» призыва, логически выводимую из обстоятельств дела. Фигурант, следовательно, отвечал не только за то, что он сказал или сделал, но и за то, что он «объективно мог» сказать или сделать. Еврейский национализм как раз и был такой «объективной возможностью» дела Белецкого и его группы. Евреи на философском факультете были давно подсчитаны, как это водилось в советских учреждениях. В документах Отдела пропаганды ЦК ВКП(б) имеется социологическая таблица, показывающая распределение евреев по кафедрам. На кафедре основ марксизма-ленинизма из 54 преподавателей таковых было шесть; на кафедре диалектического и исторического материализма – у Белецкого – из девятнадцати преподавателей – семь; на кафедре истории русской философии из семи человек не оказалось ни одного еврея, равно как и на кафедре логики; на кафедре зарубежной философии евреев было двое из восьми, на кафедре психологии – пять из одиннадцати¹⁶. Таким образом, кафедра Белецкого занимала по числу евреев второе место после психологов, с которых спроса не было. На этом фоне весьма существенным оказался вопрос, не еврей ли сам Белецкий. В личном деле профессора даже появились «откуда-то», по его словам, подложные документы, свидетельствующие, что он еврей, а вовсе не белорус, как он уверял коллег и администрацию¹⁷. Собрание единодушно потребовало снять Белецкого с работы. 12 апреля 1949 года решение об увольнении вынес Ученый совет философского факультета.

Вероятно, никто из философов не знал, что в большой политике наметился поворот. Собрание завершало свою работу в понедельник, а еще в субботу Суслов на совещании редакторов центральных газет и журналов предупредил их о недопустимости антисемитизма.

Догадываясь о возможности позитивного исхода дела и продолжая борьбу до конца, Белецкий еще 9 апреля обратился с письмом в высшую инстанцию – лично к Сталину. Не впадая в истерику, он ясно и отчетливо изложил свое понимание объективной истины, а также подлинные причины преследования со стороны Александрова и его группы¹⁸. Никаких сведений о резолюции Сталина не имеется, но дело взял на контроль Маленков, и конфликт принял затяжной позиционный характер. Время стало работать в пользу Белецкого. Без санкции ЦК профессора не снимали с должности, хотя летом и партийное собрание, и Ученый совет подтвердили свои предыдущие требования.

В очередном письме – уже на имя М.А.Суслова и Д.Т.Шепилова – Белецкий жаловался на травлю со стороны руководства факультета и просил личного приема в ЦК ВКП(б), утверждая, что находится в положении «обвиняемого, фактически отстраненного от работы, лишенного элементарных прав члена партии». Продиктованные ему пункты обвинения, указано в письме, «наполовину состоят из ложно понятого марксизма, а наполовину из заведомой клеветы» (там же, л. 29). Факультет же продолжал настаивать на первоначальных обвинениях. Секретарь парткома МГУ М.А.Прокофьев, новый декан философского факультета В.Ф.Берестнев (по основной работе – заместитель директора Института философии) и новый парторг факультета А.М.Ковалев 16 июня доложили Маленкову, что «партийная организация разоблачила существовавшую на кафедре диалектического и исторического материализма группу преподавателей во главе с профессором Белецким, извращавших в преподавательской работе марксистско-ленинскую теорию. Было установлено, что бывший руководитель кафедры профессор Белецкий насаждал на кафедре групповщину, семейственность, культивировал зажим критики и самокритики, подбирал кадры из числа своих сторонников» (там же, д. 31).

«Старая площадь» до поры не вмешивалась в конфликт. Баланс сил сохранялся отчасти благодаря министру Кафтанову, который находил аргументы в защиту Белецкого. Складывается впечатление, что, несмотря на значительные усилия, прикладывавшиеся весьма влиятельными врагами Белецкого для его устранения, Маленков, Суслов и Шепилов не считали возможным принять меры против него. Не исключено, что Сталин дал понять о своем, во всяком случае, нейтральном отношении к этому делу. 14 июня 1949 года (как раз за два дня до обращения университетского начальства в ЦК) Белецкого принял начальник Отдела пропаганды и агитации Д.Т.Шепилов и сообщил заведующему кафедрой, что вопрос о его снятии с работы не стоит¹⁹. Тем не менее война продолжалась. Коллектив не мог поверить, что Белецкий добился победы. Но возможности коллектива были исчерпаны, и ему оставалось только пойти по второму кругу. 30 июня опять собрали партийное собрание и вынесли резолюцию «возражать против возвращения Белецкого на работу». В начале июля аналогичное решение принял Ученый совет, а Белецкий опять написал жалобу в ЦК Шепилову, не дожидаясь результатов разбирательства. Он писал, что после приема в ЦК и заверений со стороны Шепилова в том, что его взгляды не считаются антимарксистскими, положение в МГУ не изменилось, сотрудников кафедры и студентов продолжают привлекать к партийной ответственности, «пошла прежняя свистопляска с обращением к студентам, аспирантам», к старым инсинуациям прибавились обвинения в богдановщине, в связи с Тито и т.п. Если ЦК разобрался в деле, то «почему же меня треплют как антимарксиста на собраниях?» – спрашивал Белецкий (там же, л. 151, 151 об., 152). 7 июля в дело вмешался сам Суслов – секретарь ЦК. Он распорядился прекратить преследования Белецкого. А 8 июля было принято решение ЦК ВКП(б), где большая часть обвинений против него признавалась необоснованной.

Видимо, власть высшего партийного руководства не распространялась столь далеко, чтобы травля заведующего кафедрой диалектического и исторического материализма прекратилась. Даже летние каникулы в университете не отразились существенным образом на накале борьбы. 27 июля 1949 года к Суслову обратился аспирант философского факультета А.И.Вербин и сообщил «маленькие факты, которые... помогут распутать большие факты». Он писал: «Мне кажется, что парторганизация философского факультета МГУ при поддержке парткома МГУ сделала ошибку, когда на партсобрании путем голосования (выделено в оригинале. – Г.Б., И.Д.,) решила теоретические вопросы и обвинила профессора Белецкого в извращении ряда теоретических положений марксизма... Раздув в действительности имеющиеся практические ошибки профессора Белецкого, начали привлекать к партответственности и исключать из аспирантуры за извращение теории марксизма аспирантов, научным руководителем которых был профессор Белецкий. Например, меня исключили из партии и поставили вопрос об исключении из аспирантуры за поддержку и некритическое восприятие ошибочных положений профессора Белецкого... Правда, партком МГУ мне вынес строгий выговор с предупреждением, но мне думается, что практика исключения из аспирантуры и привлечения к партответственности аспиранта за ошибки... научного руководителя – не правильна» (там же, л. 40, 40об.). Действительно, не имея возможности расправиться с Белецким, факультетское начальство подвергло систематическому террору студентов и аспирантов – даже тех, кто не обнаружил приверженности его идеям. При отборе кандидатов в аспирантуру в 1949 году основной вопрос был следующий: «Сколько раз и где ты выступал против Белецкого?» (там же, л. 44). Продолжался активный поиск компрометирующего материала, в частности, кто и когда встречался с «врагом народа» Гольдентрихтом. Но эта улика оказалась слабой. С Гольдентрихтом философы виделись вроде бы один раз – в гостях у Мельвиля, где кроме Белецкого присутствовали Келле, Ойзерман, Дынник, Светлов, Андреева и Ковальчук²⁰.

К осени наметился новый раунд борьбы между Белецким и философским факультетом, но силы Белецкого были на исходе. Он просил Центральный Комитет партии принять меры и оградить его от издевательства и травли. «Я согласен уйти куда угодно, на любую работу, только бы прекратилось это невыносимое положение», – писал профессор Г.М.Маленкову 3 сентября 1949 года (там же, л. 44). 7 сентября столь же отчаянное письмо было направлено им М.А.Суслову. В письме говорилось о продолжающейся расправе над сотрудниками кафедры (уволены три человека, один исключен из партии, девять человек получили партийные взыскания) и ставился вопрос: «Что за этим скрывается?». Ответ на вопрос был совершенно однозначен: «Активно действующая александровская групповщина» (там же, л. 44). Обоснованность этой версии не вызывала сомнений в Отделе пропаганды и агитации. В сентябре «дело профессора Белецкого» было поручено молодому и непричастному к философским дрязгам сотруднику отдела А.М.Румянцеву (будущему вице-президенту Академии наук СССР). Рассмотрев материалы дела, лично побеседовав с его участниками, Румянцев пришел к выводу о необоснованности обвинения Белецкого «в извращении, ревизии и вульгаризации основных положений марксизма-ленинизма». Он предложил отменить решение партсобрания факультета и приостановить рассмотрение персональных дел сотрудников кафедры²¹. Белецкому же было в который раз указано на необходимость защитить диссертацию. Так «дело Белецкого» вроде бы стало завершаться. 22 сентября заместитель заведующего Отделом пропаганды Попов и министр Кафтанов в докладной записке Суслову практически повторили заключение Румянцева, 27 октября приказом по Министерству высшего образования было отменено решение Ученого совета философского факультета МГУ от 4 июля, и дело вынесено на Секретариат ЦК²². Но не прошло и нескольких месяцев, как конфликт возобновился с новой силой. Беда заключалась в том, что постановлением ЦК ВКП(б) от 19 ноября 1949 года в должности декана философского факультета МГУ был утвержден профессор А.П.Гагарин. Предлагая его кандидатуру, министр Кафтанов рассчитывал отправить Белецкого в докторантуру, а заведующим кафедрой назначить Гагарина – только при таком условии Гагарин соглашался работать деканом философского факультета, понимая, что позиция декана эфемерна, а завкафедрой – надежна. В январе 1950 года в ЦК ВКП(б) на имя Г.М.Маленкова поступило новое заявление Белецкого: он обвинял партком, ректорат, парторганизацию и деканат факультета в неправильном отношении к нему²³. Речь шла также об обсуждавшемся уже много раз факте изъятия из журнала «Вестник Московского университета» статьи Ойзермана, Вербина и Келле по поводу ошибок Кедрова, но главная цель письма заключалась в том, чтобы не допустить создания еще одной кафедры диалектического и исторического материализма для Гагарина (предполагалось, что одна кафедра будет преподавать диамат и истмат студентам гуманитарных факультетов, другая – естественникам). Претензии Белецкого были отклонены, и в 1950 году на философском факультете возникли две кафедры: исторического материализма, которую возглавил Гагарин, и диалектического материализма – то, что осталось Белецкому.

Когда позиции сторон определяются, конфликт вырождается в вялотекущую склоку. Ее значение для истории советской философии заключается лишь в том, что благодаря этой склоке сохранялась относительная стабильность на философском факультете, по крайней мере, в первой половине 50-х годов. Долгое время разбирались персональные вопросы Вербина, которого никак не зачисляли на кафедру Белецкого. 9 декабря 1950 года он обратился с жалобой на университетское начальство к Маленкову, не преминув напомнить, что «старого бундовца» Г.М.Гака на работу все-таки взяли²⁴. 2 марта Ю.А.Жданов давал объяснения Маленкову по поводу очередного заявления Белецкого, предлагая закрыть дело, которое к тому времени приняло скверный оборот: обнаружилось, что при обмене воинских документов на паспорт Вербин скрыл, что имеет жену и ребенка, а затем – в силу стечения личных обстоятельств – женился вновь, не оформив расторжение предыдущего брака. Да еще в самый разгар скандала, когда партбюро пыталось разобраться в женах Вербина, в университет явилась женщина, назвавшаяся его третьей женой, и пожаловалась, что он отказывается дать фамилию своему ребенку²⁵. 16 февраля 1952 года декан философского факультета А.П.Гагарин в письме завсектором науки ЦК ВКП(б) Ю.А.Жданову посвятил его во все подробности дальнейшего развертывания событий вокруг «проблемы Белецкого». Хотя этим делом занимался лично Маленков, конфликт на философском факультете не прекращался.

Во многом благодаря руководству Института философии в начале 50-х годов у Белецкого в глазах общественности сложилась репутация «врага народа». В.Ф.Голосов, философ из Красноярска, пытавшийся добиться от Института философии рассмотрения своей докторской диссертации и плохо искушенный в столичных интригах, в письме на имя М.А.Суслова 9 июня 1951 года указывает: «Меня обвинили в том, что я «сторонник». З.Я.Белецкого, которого я до этого совершенно не знал и о существовании которого на свете даже не подозревал. Ненависть к Белецкому была так ярка, что вначале я думал, что это какой-то политический враг нашей партии и Родины, и лишь впоследствии узнал, что З.Я.Белецкий член ВКП(б) и руководит кафедрой диалектического материализма в МГУ» (там же, ф. 17, оп. 133, д. 8, л. 186).

В 1952–1953 годах Белецкий боролся с «идеалистическими, по сути дела, меньшевиствующими взглядами» Гака, по его убеждению, бывшего бундовца. Действительно, Гак оказался бывшим меньшевиком и бундовцем – его перевели от греха подальше в пединститут. Одновременно Белецкий требовал снять с должности завкафедрой истории философии Т.И.Ойзермана. При проверке заявления ЦК КПСС расценил конфликт на философском факультете как проявление беспринципности в поведении руководителей кафедр факультета Черкесова, Ойзермана, Белецкого, Щипанова. В своем решении от 1 января 1953 года партком МГУ предупредил всех четверых о строгой партийной ответственности. В это же время вместо Гагарина деканом был назначен Молодцов²⁶.

Карьера профессора Московского университета закончилась для Белецкого в 1955 году. Как часто бывает, дело началось со случайного эпизода. На партийном собрании факультета обсуждалось постановление ЦК КПСС об изменении практики планирования сельского хозяйства. Некоторые выступавшие допустили слишком вольное толкование сельскохозяйственных вопросов, в результате чего на факультете стала работать комиссия ЦК КПСС²⁷. Получилось так, что вина за упущение в воспитательной работе со студентами была возложена на Белецкого. Опять возникли обвинения по поводу неправильного толкования предмета философии, объективной истины и т.п. В своем докладе на заседании Ученого совета Белецкий пытался обосновать свои взгляды, вероятно догадываясь, что обречен на поражение. Сталинского ЦК уже не было, и защитить его было некому. Белецкий перешел из университета в Московский инженерно-экономический институт, были вынуждены уволиться большинство его учеников.

Профессор Белецкий умер в 1969 году. На похороны пришло много людей, и приверженцы Белецкого еще долго собирались каждый год в день его рождения.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Авторы считают своим долгом выразить признательность Г.М.Андреевой, Ш.М.Герману, В.Ж.Келле, М.С.Слуцкому, поделившимся своими воспоминаниями о философском сообществе в 40-е и 50-е годы. Установлением документальных источников по Институту красной профессуры мы обязаны кандидату философских наук, научному сотруднику Института социологии РАН Л.А.Козловой. Разумеется, ответственность за возможные недочеты лежит исключительно на авторах данной статьи.

² Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф.5284, оп.1, д.192, л.56–57, 125–134, 168; д.138, л.19.

³ Архив МГУ, фонд отдела кадров, оп.2, короб. 17, д.694, л.15, 16, 16 об, 19 об.

⁴ Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Почему был запрещен третий том «Истории философии»? // Вестник Российской академии наук, 1993. № 7.

⁵ Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Дело академика Г.Ф.Александрова: эпизоды 40-х годов // Человек, 1993. № 1, 2, 3.

⁶ Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), ф.17, оп.132, д.222, л.110.

⁷ Там же, л.121–144.

⁸ Кольман Э. Мы не должны были так жить. N.Y. Chalidze Publications, 1982, с.205, 220.

⁹ Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Еврейский вопрос: хроника сороковых годов // Вестник Российской академии наук, 1993, № 1, 2.

¹⁰ ЦХИДНИ, ф.17, оп.132, л.155, л.21.

¹¹ Там же, л.6–7.

¹² Там же, л.10–10об.

¹³ Там же, л.47–48.

¹⁴ Там же, д.161, л.19.

¹⁵ Там же, л.111.

¹⁶ Там же, л.162.

¹⁷ Там же, л.19–22.

¹⁸ Там же, л.64–98.

¹⁹ Там же, л.35–38.

²⁰ Там же, л.184.

²¹ Там же, л.105–108.

²² Там же, л.186–192, 293–293 об., 194–195.

²³ Там же, л.198.

²⁴ Там же, л.217–218 об.

²⁵ Там же, л.219–224, 229–230.

²⁶ ЦХСД, ф.4, оп.9, д.632, л.16.

²⁷ Подробнее об этом см.: Таранов Е. «Раскачаем Ленинские горы!» // Свободная мысль, 1993, № 10.

Источник: Г.С.Батыгин, И.Ф.Девятко. Дело профессора З.Я.Белецкого
// Свободная мысль, 1993. То же в сб. Философия не кончается…
Из истории отечественной философии. ХХ век. В 2 кн. кн. 1. 20–50-е годы.
/ Под ред. В.А.Лекторского. М.: РОССПЭН, 1998. С.218–242.