Я не добровольный жрец идеи, а просто человек с необычной судьбой
(Из дневника А.Д. Сахарова, 27 апреля 1978 г.)
Эта
книга о том, как “отец Советской водородной бомбы”, физик-теоретик, сделавший для
военной мощи СССР, быть может, больше других, стал главным защитником прав
человека в стране. И стал первым в стране человеком, отмеченным Нобелевской
премией мира.
Чтобы
понять это невероятное превращение, надо разглядеть, как в судьбе Андрея
Сахарова скрестилось несколько мощных сил – животворных и смертоносных.
В
семье он приобщился к загадочному миру российской интеллигенции. Загадка
уже в том, что это слово, столь западное по наружности, в словарях всего мира
имеет пометку "Русс."
Время
жизни Сахарова пришлось на эпоху советской цивилизации с ее разительными
контрастами: первый спутник в космосе и керосиновые лампы в деревнях‚
каждодневное подавление свободы и высоты художественного творчества.
Чудом
на фоне сталинской эпохи была научная школа, в которой Сахаров начал
свой путь в физике. В обществе‚ где конформизм стал способом выживания, учителя
этой школы умудрялись подчиняться голосу совести.
И,
наконец, жизнь Сахарова разворачивалась на фоне ядерной алхимии, в считанные
годы выпрыгнувшей из мало кому понятных физических журналов на первые страницы
мировых газет.
Только
увидев, как обозначенные силы формировали жизнь Андрея Сахарова, можно понять
роль его личности в истории.
* * *
Одним
из главных источников для этой книги послужила коллекция устной истории,
которую автор собирал с 1989 года, – около пятидесяти интервью с коллегами,
друзьями и близкими Андрея Дмитриевича Сахарова. Живое и целенаправленное
общение с участниками и свидетелями событий помогало искать и понимать архивные
материалы и публикации.
Свидетельства
самого Андрея Сахарова содержит его книга "Воспоминания". Хотя писал
он ее в горьковской ссылке, полагаясь лишь на память и ограничивая себя
существовавшими тогда требованиями секретности, это воистину бесценный
источник. Цитаты из этой книги даются без указания ссылки (адрес книги в
Интернете http://orel.rsl.ru/sach_fr/fr_sach1.htm).
Вот
имена некоторых из тех, кто поделился с автором своими воспоминаниями.
Со
студенческих лет Андрея Сахарова помнили Леон Натанович Белл, Юрий Сергеевич
Замятнин, Борис Григорьевич Ерозолимский, Михаил Львович Левин, Софья Матвеевна
Шапиро, Акива Моисеевич Яглом.
Аспирантом
его узнали Израиль Яковлевич Барит, Виталий Лазаревич Гинзбург, Моисей
Александрович Марков, Павел Эммануилович Немировский, Иосиф Соломонович Шапиро,
Евгений Львович Фейнберг.
В
Советском атомном проекте с ним вместе работали Матес Менделевич Агрест, Виктор
Борисович Адамский, Лев Владимирович Альтшулер, Герман Арсеньевич Гончаров,
Николай Александрович Дмитриев, Владимир Ильич Коган, Михаил Григорьевич
Мещеряков, Владимир Иванович Ритус, Юрий Александрович Романов, Юрий Николаевич
Смирнов, Лев Петрович Феоктистов, Ефим Самойлович Фрадкин, Исаак Маркович
Халатников.
Сахарова,
вернувшегося в теоретическую физику, знали Борис Михайлович Болотовский, Давид
Абрамович Киржниц, Лев Борисович Окунь, Василий Федорович Сенников.
Дочь
А.Д. Сахарова – Любовь Андреевна Верная – и Максим Давидович Франк-Каменецкий
рассказали мне о жизни их семей в секретном городе Саров (Арзамас-16).
Сахарова-правозащитника
знали Борис Львович Альтшулер, Яков Львович Альперт, Сарра Эммануиловна
Бабенышева, Наталья Михайловна Долотова, Александр Сергеевич Есенин-Вольпин,
Мария Гавриловна Петренко.
О
последнем двадцатилетии Андрея Дмитриевича Сахарова мне рассказывала его вдова
Елена Георгиевна Боннэр. Опирался я также на собранный ею интереснейший
материал о родословной Сахарова.
Фотографии
и автографы из личных архивов помещенны в книге благодаря любезности Е.Г.Боннэр
и Л.А.Верной, а также М.М.Агреста, В.Л.Гинзбурга, В.П.Карцева,
М.Д.Франк-Каменецкого.
* * *
В
архивных разысканиях огромную помощь мне оказала Галина Александровна Савина.
Ирина Витальевна Дорман помогла провести многие интервью с участниками и
очевидцами событий, о которых идет речь в книге. В понимании советской истории
я многое почерпнул в общении с Павлом Евгеньевичем Рубининым. Увидеть историю
Американского ядерного проекта мне помогла Присцилла Макмиллан (Priscilla
McMillan). Взглядом из центра Европы на происходившее по обе стороны железного
занавеса я обязан Хельмуту Роттеру (Helmut Rotter). Дружба с этими людьми была
важной опорой для моей работы.
Большую
помощь я получил от Беллы Хасановны Коваль и Екатерины Юрьевны Шиханович в
Архиве Сахарова в Москве.
Центр
философии и истории науки при Бостонском университете, возглавляемый Фредом
Таубером (Alfred I.Tauber), оказывал мне гостеприимство во время работы над книгой,
и общение с его почетным директором Робертом Коэном (Robert S. Cohen) было
особенно вдохновляющим.
Я
благодарен Энн Фитцпатрик (Anne Fitzpatrick) и Тому Риду (Thomas C.Reed) за
знакомство с миром Лос Аламоса и Ливермора.
Эту
книгу в рукописи – частично или целиком – читали и сделали стимулирующие
замечания: Б.Л. Альтшулер, С.Э. Бабенышева, Л.Н. Белл, Б.М. Болотовский, Е.Г.
Боннэр, Л.А. и А.Е.Верные, В.Л. Гинзбург, Г.А. Гончаров, Б.Г. Ерозолимский,
С.И.Зеленский, В.И. Коган, Л.Б.Литинский, К.И. Лозовская, Л.Б. Окунь, Е.Ц.
Чуковская, Г.А. Шабельская, С.М. Шапиро, А.М. Яглом. Всем им я глубоко
благодарен.
* * *
Моя
работа в истории науки была бы невозможна без поддержки людей‚ поверивших в
меня.
Первым
был мой отец‚ у него я учился жизни, с ним обсуждал все занимавшие меня
вопросы, и при его помощи совершил первую в жизни историко-научную экспедицию.
Дэвиду
Холлоуэю (David Holloway) я благодарен за многолетнее стимулирующее общение и
поддержку программы устной истории российской физики.
Лорэн
Грэм (Loren R. Graham) вселил в меня уверенность‚ что мне следует взяться за
биографию Андрея Сахарова.
На
разных этапах работы я получал великодушную помощь Дибнеровского фонда‚ Фонда
Дж. и К. Макартуров‚ Мемориального фонда Дж. С. Гуггенхайма‚ а также
Американского института физики и Совета по международным исследованиям и обмену
США (IREX).
Когда
щедрость благотворительных фондов иссякла, их роль взяла на себя моя жена
Светлана. Самоотверженно поддерживая семейный очаг, она продолжала многолетнюю
помощь в расшифровке обширных интервью. За это я благодарен ей и еще больше
судьбе, познакомившей нас когда-то.
Мне
очень хотелось бы этой книгой оправдать полученное доверие и поддержку.
Замечания
и уточнения приму с благодарностью по адресу: gennady.gorelik@mail.com
Памяти Лидии Корнеевны
Чуковской
Вступление
Андрей
Сахаров был современником, соотечественником и, можно сказать, коллегой для
автора этой книги. В 70-е годы я видел и слышал его на семинарах в Физическом
институте Академии Наук в Москве. На семинарах речь шла о теоретической физике,
и Сахаров казался столь поглощенным наукой, столь открытым и мягким, что трудно
было совместить этот его облик с безрассудно отважными словами и действиями академика
Сахарова, о которых мне ночью рассказывали вражьи радио-голоса под завывание
родных глушилок.
В
конце 1979 года я последний раз оказался с ним в одной комнате - в малом зале
теоротдела. Сахаров делал доклад об очень неземных материях - о ранней Вселенной,
о том, каким образом симметричные законы природы могли привести к вызывающей
асимметрии наблюдаемой части мироздания.
Никаких
объявлений о докладе не было, поэтому пришли только "свои". И еще
один человек в толстом свитере – коренастый, подвижный и сияющий лысиной.
Академик Зельдович.
Сахаровский
голос, как обычно, звучал не очень уверенно, как будто он думал вслух. Когда он
закончил свой доклад, у доски вынырнул Зельдович, и, наоборот, очень уверенным
голосом стал говорить о трудностях обсуждаемого эскиза космологии. Он быстрыми,
спортивными движениям писал на доске формулы и рисовал графики.
Сахаров
был совсем другим. Значительно выше Зельдовича, слегка сутулый, он говорил не
спеша, с паузами. Никакой спортивности в его движениях не наблюдалось. Только в
одном он явно превосходил своего оппонента, – писал на доске, держа мел то
правой, то левой рукой. Сахаров одинаково свободно владел обеими.
Они
говорили о концентрации невиданных бозонов в юной сверхплотной Вселенной. А я
тогда подумал о необычно большой концентрации невидимых звезд там, у доски –
шесть звезд Героя Социалистического Труда на один квадратный метр. Подумал о
том, что эти два теоретика познакомились и сдружились, стали академиками и
трижды героями, создавая советское ядерное оружие. Что оба они вышли из
закрытого военно-научного мира на просторы Вселенной. Что, оставаясь связанными
общим жгучим интересом к тайнам мироздания, очень по разному они жили в мире
людей …
Спустя
несколько недель советские войска вторглись в Афганистан. Сахаров выступил с
решительным осуждением. И в январе 1980 года был выслан – без суда – в город
Горький, закрытый для иностранцев. Наверно, чтобы ничто его не отвлекало от
проблем ранней Вселенной. А Зельдович помалкивал о таких вещах, и пришлось ему
размышлять на столь возвышенные темы в шумной суете столичной жизни…
Так
случилось, что именно в 1980 году физика, которая интересовала меня тогда
больше всего, втащила меня в историю российской науки. Эта физика имела прямое отношение
к ранней Вселенной. Я старался разобраться в пророческой, но недооцененной
работе молодого советского теоретика, сделанной в 1936 году. Физик этот
навсегда остался молодым. Ему было 30 лет, когда его арестовали в августе 1937
года, – в разгар сталинского Большого Террора. Пуля в подвале Ленинградской
тюрьмы поставила точку в биографии теоретика, лучше своих современников
понимавшего физику самой ранней Вселенной...
Чем
больше я вчитывался в пожелтевшие страницы, тем сильнее притягивала личность автора.
И это притяжение привело меня 18 октября 1980 года в комнату в центре Москвы, в
пяти минутах от Красной площади. Там жила вдова того самого навеки молодого
физика – Лидия Корнеевна Чуковская.
Много
вечеров я провел в этой комнате, все больше узнавая о моем неожиданно
обретенном герое. Открывающаяся картина удивительных, забавных и страшных
событий 30-х годов превращала меня в историка и биографа. И я подчинился этому
превращению.
При
этом я стал осознавать, с каким свидетелем свела меня судьба. На стенах
комнаты, в которой мы разговаривали, я видел фотографии людей, которыми может
гордиться Россия, — Анна Ахматова, Борис Пастернак, Корней Чуковский, Александр
Солженицын... Я стал понимать, как их жизни переплетались с жизнью моей
собеседницы.
Только
одну фотографию я не распознал, пока Лидия Корнеевна не сказала мне, что это
Сахаров, – уж слишком безмятежной была улыбка человека с малышом на руках (эту
улыбку можно увидеть на обложке книги). Того, кто мог так улыбаться, немыслимо
было силой увезти из своего родного дома и запереть под круглосуточный надзор
КГБ. Я узнал, что крамольный академик бывал в этой комнате. Писательницу
Чуковскую с физиком Сахаровым связывало общее дело – защита униженных и
оскорбленных, защита прав человека.
Лидии
Корнеевне Чуковской я обязан первыми своими впечатлениями о личности Андрея
Сахарова вне физики, вне заглушаемых голосов западных радиостанций и вне
громкого лая советских газет.
Об
Андрее Дмитриевиче она говорила с нежностью и болью. Тогда будни горьковского
заточения, события, ставшие сюжетом самых страшных страниц Сахаровских
“Воспоминаний”, мучили неизвестностью. И нельзя было, пролистав страницы,
узнать, чем кончатся эти мучения, эта неизвестность...
Время
перелистнуло страницы, подчиняясь замыслу истории. В самом конце 1986 года, –
после тринадцати лет официального поношения, после семи лет ссылки, – на втором
году “перестройки и гласности” новые руководители страны наконец разрешили
Сахарову вернуться к себе домой. Ему позволили быть тем, кем он был. Позволили
говорить то, что он думает.
Это
было невероятно, но в стране начали происходить невероятные события. Впервые в
советской истории народу предоставили - хоть и ограниченное - право выбора.
Впервые на часть мест в парламенте баллотировались по несколько кандидатов.
Сахаров - не оратор и не политик – стал народным депутатом. Впервые его
соотечественники смогли увидеть и услышать его по советскому телевидению и
разглядеть в нем воплощенную совесть.
Столь
же невероятным было – в масштабах биографии советского историка науки –
оказаться в главном здании КГБ на Лубянке. При том именно в качестве историка
науки! Мне это удалось.
Осенью
1990 года шла еще советская перестройка под контролем Политбюро единственной в
стране партии. Щит-и-меч Политбюро – КГБ – именовался еще по старому, но те,
кто держал рукоятку меча, старались изменить внешний облик своей организации. И
этим я воспользовался. Воспользовался и тем, что в Институте истории науки и
техники, куда меня приняли на работу незадолго до того, директором стал Н.Д.
Устинов, покойный отец которого – министр обороны – занимал видное место в
Политбюро. Вопреки своему происхождению Устинов-сын был на редкость мягким и
любезным человеком.
Ему
на подпись я дал тщательно составленное письмо, адресованное коллеге его отца –
тогдашнему руководителю КГБ. Письмо содержало четырнадцать имен физиков,
арестованных в тридцатые годы, и просьбу познакомиться с их следственными
делами для “создания объективной и полной истории советской науки в социальном
контексте.”
Через
несколько месяцев мне позвонили: “С вами говорят из Комитета Государственной
Безопасности …” и предложили прийти.
И
вот уже не первый день я сижу в кабинете, стены которого обшиты солидным темным
деревом. На столе передо мной пять следственных дел, в которых фигурируют семь
обвиняемых. На моем месте когда-то сидел тот, кто такие дела “шил”, и, быть
может, видел перед собой этих самых “врагов народа” – на языке 37-го года. В
окне виднеется знаменитая Лубянская, или “внутренняя” тюрьма, – с улицы ее не
заметить, она наглухо окружена монументально-тяжелым зданием штаб-квартиры КГБ.
Из этой тюрьмы в “мой” кабинет приводили подследственных на допрос. Из архивных
скоросшивателей, лежащих передо мной, я узнал, что троих из семи расстреляли. А
одного выпустили из тюрьмы всего лишь после года заключения, по приказу самого
главного ГБиста, и несмотря на то, что этот физик как раз был виновен – он
позволил себе уравнять Сталина с Гитлером не только в мыслях, но и на бумаге.
Впоследствии этот освобожденный преступник станет Нобелевским лауреатом по
физике.
Меня
переполняют чувства и мысли, и в сторону отошли два главных вопроса, с которыми
я входил в устрашающее лубянское здание и которые себе задавал, пока охранник
тщательно сравнивал мою физиономию с фотографией. Почему, для чего ОНИ
разрешили мне прийти? И когда ОНИ приготовили те бумаги, которые собираются мне
показать?
На
второй – историко-архивный – вопрос я смог ответить, изучив архивные бумаги.
Судя по всему, они были написаны в те годы, которые на них указаны. Все их
документальные измышления и нелепости, как и драгоценные следы реальности
появились тогда же.
А
вопрос о моей личной – негосударственной – безопасности поблек уже в первый
день необычной архивной работы. Работа эта началась, можно сказать, с допроса.
Часа полтора со мной беседовали два сотрудника КГБ. Один – мрачноватый и
уставший от жизни. Второй, помоложе, – доброжелательный и любознательный. Их
интересовало, что я, собственно, надеюсь найти в столь специфических документах
и что это может дать истории науки.
Я
сразу стал давать чистосердечные показания, объясняя на конкретных примерах,
как много иногда дает просто точная дата какого-то события. Примеров у меня в
запасе много, и следователи мои заметно помягчели. Разговор пошел свободнее,
временами даже история соприкасалась с современностью. Под конец я получил
вопрос, который меня и озадачил и насмешил: Действительно ли Сахаров был
хорошим физиком?
Сотрудники
столь компетентного, – во всяком случае, информированного --ведомства
допускали, что диссидент-академик был физиком только формально?! А ведь к тому
времени уже больше года прошло после смерти знаменитого народного депутата.
Неподдельный общественный траур показывали экраны телевизоров. И столько уже
было публикаций о нем!?
После
этого простодушного вопроса сотрудника КГБ я почти перестал опасаться, что меня
могут каким-то образом использовать в целях, далеких от истории науки. Я понял,
что они исправно выполняют распоряжение начальства - оказать содействие
историкам. Было бы другое распоряжение, они бы выполнили его.
Впоследствии
я не раз мысленно возвращался к смешному вопросу. И признавался себе, что и сам
не понимаю, как в одной жизни уместились такие разные вещи: водородная бомба и
нобелевская премия мира, мягкая улыбка и голодовки с принудительным кормлением,
и, наконец, физика ранней Вселенной.
Я
знал, что все было взаправду: и самый мощный термоядерный взрыв в истории
человечества, и отважная защита прав человека от власть имущих, и душевная
мягкость, и симметрии Вселенной. Но как это может соединяться в одной
биографии, в одной личности?!
Так,
начав с юной физики ранней Вселенной я пришел к размышлениям об одном из самых
гуманитарных физиков на этой планете.
Спустя
полгода после моего визита в недра КГБ, руководитель этой организации принял
участие в попытке государственного переворота. Он хотел спасти советскую
власть. Результат был противоположным – советская власть рухнула, и последний
советский шеф КГБ попал в тюрьму (не Лубянскую). До этого, увы, в его ведомстве
успели уничтожить сотни томов материалов, касавшихся Сахарова, – в том числе и
его рукописи, выкраденные агентами КГБ.
Зато
громкий конец советской власти позволил людям даже старших поколений открыть для
себя свободу слова. Вместе с работой в архивах я стал собирать устную историю
окружения Сахарова. Проводил интервью с его коллегами, друзьями и не-друзьями,
с жизненными попутчиками. С теми, кто учился с ним в университете, в чьем
окружении он начинал свой путь в науке, занимался ядерным оружием, вернулся в
чистую физику, вышел в мир бесправия и прав человека и… вошел в мировую
историю.
Архивные
материалы помогали задавать вопросы очевидцам , а их рассказы помогали ставить
новые вопросы себе и искать новые документальные свидетельства. Пригодились и
документы из Архива КГБ, которые я изучал на подлинном месте преступления.
Много
неожиданного открылось для меня. Например, я узнал, что теоретик, в 1938 году
уподобивший Сталина Гитлеру, в 50-е годы проводил расчеты Сахаровской
водородной бомбы – для того же Сталина. И понял, что, вернувшись от бомб в
чистую науку, Сахаров дал неожиданный ответ на тот самый вопрос о физике ранней
Вселенной, который сделал меня историком науки, – вопрос, поставленный моим первым
героем, расстрелянным в 1938 году.
В
результате я, кажется, стал понимать связь невероятных контрастов биографии
Андрея Сахарова. И результат этот читатель держит перед собой.