В. Е. Маневич

 

СТАЛИНИЗМ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ [1]

 

© В.Е.Маневич

 

 

Сталинизм наложил тяжелый отпечаток на экономическую науку, и прежде всего на теоретическую политическую экономию. Пожалуй, именно эта наука наряду с философией и историей оказалась наиболее деформиро­ванной применительно к идеологи­ческому обслуживанию сталинского режима. Сталинизм не просто обескровил экономи­ческую науку, не просто навязал ей постоянное присутствие своих бездарных и невежест­венных клевретов, но он действительно сформировал специфическое, адекватное своим идеологи­ческим задачам экономическое мышление и при всей антинаучности, при всей мистифици­рован­ности строя этого мышления сумел воплотить его в некое подобие научной системы, сконструиро­ванное экономистами по заданию высшего эшелона политической власти.

Особенность судьбы экономической науки в годы сталинщины заключается в том, что сталинизм в области политической экономии мог не только опереться на проходимцев и профессио­нальных проработчиков, но и манипулировать сознанием вполне искренних, убежденных научных работников, исповедовав­ших марксизм. Предпосылкой этой манипуляции был постулат идеологической и теоретической исключитель­ности марксизма, презрительной нетерпимости ко всем немарксистским течениям, которые сталинизм унаследовал от прежних времен и довел до абсолюта, до немыслимого предела. Возможно, что именно эта сторона дела обусловила на первый взгляд странный феномен, отличавший положение в экономической науке в 40–50-х гг. от положения, скажем, в биологии, где овладевшая властью группа циничных проходимцев расправлялась с учеными, всеми силами содействовала репрессиям. Циничные проходимцы присутствовали и в экономических научных учреждениях, но здесь они никогда не были у власти, не занимали решающих руководящих должностей. Руководили экономи­ческими научными учреждениями люди, как нам представляется, искренне убежденные в своих теоретических воззрениях и именно вследствие этого не утратившие некоторой порядочности, стремившиеся избегать проработок, не содействовать репрессиям. Механизм проработок в экономической науке в 30–40-х – начале 50-х гг. выглядел так: сначала появлялась статья в «Правде» или «Большевике», указывающая на буржуазно-объективист­ские», «реформистские», «антипатриоти­ческие» взгляды того или другого экономиста, а затем уже научные учреждения и журналы должны были «реагировать», устраивать проработки, публиковать разгромные статьи и рецензии.

Преемственность и постоянная апелляция к ортодоксальному марксизму давали в распоряжение сталинского режима как определенные кадры грамотных и порой одаренных экономистов, так и сумму теоретических и методологи­ческих положений, пусть и окостеневших или крайне упрощенных, вульгаризиро­ван­ных. Таково, например, представ­ление о неизбежно идущем на смену капитализму новом общественном строе, где все средства производства будут сосредоточены в руках общества, централизо­ванно планирующего и управляющего производ­ством, где инициатива отдельных индивидов сведется к выполнению централизованно разрабатываемых директивных заданий. Развитие человеческого общества, мировой экономики показало, что невозможно всеохватывающее планирование и управление из единого центра, что централизованно управляемая экономика с полностью обобществленной собственностью на средства производства неэффективна. Столь же ошибочными оказались представления о прогрессирующем обнищании трудящихся при капитализме, толкающем их к революционному взрыву, о быстро идущем сокращении числа собственников на одном полюсе и растущей массе пролетариев — на другом.

Большинство этих положений было выдвинуто задолго до Маркса и задолго до Маркса стало предметом полемики. Однако в первой половине XIX в., когда положение рабочих оказалось невыносимо тяжелым, когда экономический либерализм обернулся в передовых капиталистических странах Западной Европы свободой для эксплуатации и полной незащищенностью рабочих, когда впервые разразились кризисы перепроизводства, доводившие положение рабочих до крайней нищеты и отчаяния, сложилось представление о том, что капиталистический строй уже исчерпал свои возможности и находится накануне краха, что в ближайшем будущем грядет социальная революция, открывающая человечеству путь к новому обществу. К. Маркс и Ф. Энгельс ожидали социалисти­ческую революцию уже в 40-х гг. прошлого века и в последующие десятилетия.

На рубеже XIX и XX вв. в германской социал-демократии получил распростра­нение ревизионизм, заключавшийся в пересмотре ряда выводов Маркса, а именно, учения о близящемся крахе капитализма, об обнищании трудящихся и концентрации собственности и др. Ревизионизм отразил изменение условий жизни капиталисти­ческого общества в конце XIX в. Нащупывая новые тенденции, как-то расширение числа собственников, смягчение кризисов и противоречий, повышение жизненного уровня рабочих, ревизионизм тенденции эти абсолютизи­ровал, представлял их как уже завершившийся процесс трансформации капитализма.

Между тем до трансформации капитализма было еще далеко, процесс этот занял ряд десятилетий. Впереди еще были вспышки противоречий капитализма: мировые войны, глубокая депрессия 30-х гг., установление тоталитарных фашистских режимов в половине стран Западной Европы.

В споре между ревизионистами и ортодоксальными марксистами на рубеже двух веков как те, так и другие опирались на определенные тенденции в эволюции капитализма. Марксизм в России не был единственной идеологией освободительного движения. Распространяв­шийся марксизм сталкивался с народничеством, которое оспаривало неизбежность капиталисти­ческого развития страны.

Если народники говорили, что капитализм насаждается сверху, что в России он беспочвен, и противопоставляли капитализму народное производство, то марксисты утверждали, что в России капитализм уже победил, что капиталисти­ческое развитие необратимо, и единственный путь от капитализма – это путь вперед, к социализму.

На рубеже двух столетий разразился глубокий экономический и политический кризис. Марксистам сначала представлялось, что это обычный кризис перепроизводства, но он оказался слишком затяжным и, более того, безысходным при сохранении прежних условий жизни. Другие страны, вовлеченные в кризис, через несколько лет из него вышли, в них начался подъем, а Россия все еще задыхалась в тисках кризиса. Лишь пережив революцию 1905 г., добившись ряда политических и экономических реформ, страна наконец встала на путь подъема, и подъем 1909–1913 гг. был самым бурным и мощным за всю историю страны – и предыдущую, и последующую.

Глубокий, затяжной кризис начала века показал, что крупная тяжелая промышлен­ность действительно не опиралась на внутренний рынок, что она паразитировала на земледелии, что страна далеко еще не капиталисти­ческая, что представление о стадиях экономического развития, с необходи­мостью следующих друг за другом, мало что могут объяснить в исторической реальности России.

Но если целый ряд выводов и прогнозов, на которые опирался революционный марксизм, история не подтвердила, значит ли это, что перед Россией была открыта столбовая дорога капиталистического развития, а социалистический выбор был и случайным, и беспочвенным? Подобное утверждение было бы таким же крайним упрощением, как и утверждение прямо противоположное: без социалистической революции Россию ожидала бы судьба полуколонии и т. п.

Капиталистическое переустройство народного хозяйства, отнюдь еще не завершившееся, в толщу народной жизни проникшее весьма слабо, неизбежно потребовало бы огромных социальных пертурбаций, перемещения десятков миллионов людей, которых вытолкнуло бы из деревни капиталистическое ее развитие, и которых вряд ли бы успел усвоить, ассимилировать город. Повторение исторического пути западноевропейских стран не могло быть безболезненным, оно неизбежно было бы связано с трагедией многих миллионов крестьянских семей, густо населявших тогда русские равнины.

Строго говоря, ни одна страна не повторила целиком того классического образца становления капиталистического общества, который дала Англия, с ее огораживаниями, пауперизацией и т. д. Америка нашла альтернативу в широкой колонизации свободных земель, Франция – в консервации на полтора столетия парцеллярных крестьянских хозяйств, Германия – в ускоренной капиталисти­ческой индустриа­лизации, утилизировавшей достижения научно-технической мысли, и т. д.

Путь в современное общество, который предстояло пройти России, конечно, не был никем однозначно запрограммирован, предопределен. Он, безусловно, был многовариантен и, как и путь каждой большой страны, неповторим. Социалисти­ческие партии искали и находили альтерна­тивные пути развития, и независимо от элементов утопизма и мессианства в их мышлении, альтернативный капиталисти­ческому путь развития в России был реальностью.

Спор между марксистами и народниками – это спор не только о судьбах капитализма в России, но и спор об альтернативах капитализму: государственная организация хозяйства, преобразующая высшие формы организации капитализма, или народное производство, кооперация, вырастающая над крестьянскими хозяйствами, преобразующая и индустриализи­рующая эти хозяйства, превращающая их из потребительских в товарные, минуя капиталисти­ческую дифференциа­цию, минуя классовое расслоение и пауперизацию. Исторический опыт нэпа – недолгий опыт органического движения к социализму – показал, что реальностью стало сочетание той и другой перспектив. Кстати, бурное развитие кооперации в период 1906–1916 гг. показало, что условия для некапиталисти­ческого развития деревни начали уже складываться. По числу кооперированных крестьянских хозяйств предреволю­ционная Россия превосходила все остальные страны Европы, вместе взятые. Почти 2/3 крестьянских дворов к 1917 г. были охвачены кооперацией.

Мы подробно остановились на этом вопросе, который, казалось бы, имеет лишь опосредованное отношение к нашей теме, чтобы опровергнуть представление о случайности, ущербности социалисти­ческого выбора. Социалисти­ческий выбор был, скорее всего, наиболее адекватным путем развития России в современное индустриальное общество. Социалисти­ческий выбор не был исторической ошибкой; ошибочны были представления о возможности сконструировать социализм по заранее заданной схеме, заменить схемой живое, органическое развитие страны. Эти представления выросли не сразу, они стали нарастать и расширяться особенно после смерти В. И. Ленина.

Перед революцией большевики полагали, что социализм – естественное, органическое развитие государственно-монополисти­ческого капитализма, но осуществляю­щееся в иных политических условиях. Лишь постепенно сложилось представление о социализме как результате социального конструирования.

Мы настолько привыкли к некоторым чеканным формулировкам, четким тезисам, неоспоримым положениям, что не замечаем, когда они противоречат друг другу. Накануне революции большевикам представля­лось, что условия для социализма вполне созрели, остается только пролетариату взять власть в свои руки; государственный капитализм, который является полнейшей подготовкой социализма, при Советской власти будет представлять собой 3/4 социализма. Однако та хозяйст­венная система, которая должна была составлять полнейшую подготовку социализма, очень быстро развалилась, и в годы военного коммунизма представление большевиков о переходе к социализму было уже совсем иным:

на развалинах старого строя должны прорасти первые, робкие ростки социализма, которые нужно тщательно выращивать. Впервые было сформулировано положение о том, что социализм нужно строить, заново создавать организационные связи, заново возводить индустрию на новой технической базе. План ГОЭЛРО, предусматривавший возведение новой энергетической базы и новой индустрии, был органической частью политики военного коммунизма. Чем кончилась попытка возведения социализма на путях военного коммунизма – достаточно хорошо известно.

В основе нэпа лежало третье, принципиально отличное видение перехода к социализму. Нэп представлял собой попытку органического развития к социализму на основе тех хозяйственных форм, той техники производства, которые достались в наследство от старого строя. Причем намечалось движение к социализму не на основе верхушечных форм, выработанных капиталистическим обществом (госкапитализм), а опираясь на всю толщу народной жизни, на то самое «народное производство», которое прежде третировалось как реакционная мелкобуржуазная стихия.

Сталинизм, по сути дела, представлял собой новое, четвертое по счету, представление о том, что такое переход к социализму, представление наиболее упрощенное, вульгаризованное. На первый взгляд, казалось бы, сталинские представления не отличаются от представлений многих марксистов (и многих течений домарксова социализма, начиная с Платона): на смену одному общественному строю должен прийти другой, предопреде­ленный, предусмотренный, предугаданный, обладающий неизмеримыми преимуществами. Специфика сталинского взгляда на социализм, которая особенно ярко проявилась на рубеже 20-х и 30-х гг., заключалась в следующем: для появления этого нового строя, обнажения его неоспоримых преимуществ, необходимо и достаточно разрушить старые формы, старые общественные отношения (рынок, индивидуальное крестьянское хозяйство, частное производство, частную торговлю в городе и т. д.).

Нэп не был просто отступлением назад, к капитализму. В ходе гражданской войны основные капиталистические структуры были разрушены. Крестьянское хозяйство, пережив эксперименты военного коммунизма, возвращалось не к капиталистической дифференциации, а к общинному землепользованию и кооперации, выросшей в период 1905–1916 гг. как надстройка над индивидуальным хозяйством.

Нэп зашел в тупик потому, что бюрократическая система, сохранившаяся со времен военного коммунизма, закупоривала каналы развития. Для дальнейшего развития на путях нэпа необходимо было развертывание инициативы и предприимчивости, необходима была гарантия собственности, законность в жизни общества, необходимо было движение к политической демократии. На деле же возобладали прямо противоположные тенденции: бюрократизация управления, разрушение рынка, подавление хозрасчета, усиление бесконтрольной диктатуры.

Сталинская экономическая политика была реакцией на крушение нэпа, но реакцией, направленной на ликвидацию самих форм нэпа, на прямую экспроприацию крестьянства, сверхэксплуатацию рабочих, на создание многомиллионной армии подневольного труда. Шарахнувшись от трудностей и кризисов нэпа, сталинская диктатура вовлекла страну в катастрофу.

Сталинистское экономическое мышление действительно утилизировало некоторые представления, сложившиеся в рамках марксизма, но было бы неверно сводить сталинизм к этим положениям. Сталинистское мышление состоит не просто в догматизации, окостенении тех или иных положений, часть из которых может быть давно отжившими, часть сохранять какое-то практическое значение. Суть сталинизма в конечном счете – не в официально провозглашаемых положениях (они могут меняться и действительно иногда менялись коренным образом в течение нескольких месяцев). Суть сталинистского экономического мышления – в самом окостенении мысли, в систематической фальсификации действительности, в перманентной мистификации общественного сознания с помощью массированной лжи и насилия.

Попытка органического развития страны к социалистическому устройству в 20-х гг. породила блестящий период в развитии советской экономической мысли; огромное разнообразие научных идей и теоретических школ. Уже одно это свидетельствует о том, что сам по себе социалистический выбор на одной шестой части Земли не был каким-то вывертом истории, неудачным экспериментом, этот выбор лежал в русле мирового исторического процесса. То, что новые научные идеи выдвигали, как правило, люди далекие от ортодоксии, лишний раз доказывает бесплодность догматизма и схоластики, единство научного знания, невозможность его монополизации каким-либо направлением. И то обстоятельство, что идеи, выдвинутые советскими учеными в 20-х гг., как правило, оказались применимы во всем мире, свидетельствует о единстве мирового исторического процесса.

Поворот от органического развития нашего общества на путях нэпа к сталинским экспериментам, сопровождался настоящим погромом в экономической науке. На рубеже 20-х и 30-х гг. были оборваны важнейшие направления научных исследований: изучение эволюции крестьянского хозяйства (организационно-производственная школа, возглавляемая А.В.Чаяновым), разработка методологии текущих планов (В.Г.Громан, В.А.Базаров), построение баланса народного хозяйства (П.И.Попов, Л.Н.Литошенко), разработка теории роста и перспективного планирования (Г.А.Фельдман, Н.А.Ковалевский), разработка проблем кредитно-денежного регулирования (Г.Я.Сокольников, Л.Н.Юровский, А.А.Соколов, Н.Н.Шапошников, Н.Д.Кондратьев и др.), прогнозиро­вание долговременных циклов конъюнктуры (Н.Д.Кондратьев, выдающийся ученый, который внес свой вклад в разработку практически всех названных выше проблем). Каждое из этих направлений, оборванное, уничтоженное, ошельмованное в нашей стране, послужило тем не менее истоком для разработки целых пластов научной теории за рубежом. Учение А.В.Чаянова о кооперации, не поглощающей крестьянское индивидуальное хозяйство, а вырастающей над ним, объединяющей отдельные отрасли крестьянского хозяйства в соответствии с оптимальными размерами производства в каждой из этих отраслей, послужило теоретической основой для мощного развития кооперации в Западной Европе, Латинской Америке, Японии. Идеи первого баланса народного хозяйства, выдвинутые группой советских экономистов во главе с Л.Н.Литошенко и П.И.Поповым, легли в основу принятого теперь во всем мире национального счетоводства, типовые формы которого разработаны научными учреждениями ООН и рекомендованы всем странам. Разработки Г.А.Фельдмана явились первой моделью экономического роста; дальнейшая разработка закономерностей и внутренних зависимостей экономического роста началась на Западе после второй мировой войны. В.А.Базаров впервые сформулировал проблему оптимизации плановых решений. Поиски методов оптимизации составили целое направление не только в экономической теории, но и в математике (линейное программиро­вание). Огромное влияние на развитие теории больших циклов конъюнктуры оказали труды Н.Д.Кондратьева. Наконец, школа советских финансистов заложила основы учения о кредитном и монетарном регулировании экономики, приобретающем все большее значение в современном мире.

Почему каждое из этих направлений было уничтожено Сталиным?

Сталинская коллективизация означала расправу над крестьянством, ликвидацию крестьянских хозяйств. Уничтожению подлежали и теоретики крестьянского хозяйства, защитники его экономических интересов. Теории роста, планирования, оптимизации строились на учете объективных возможностей, объективных тенденций развития. Сталинские планы строились при полном отрицании объективных тенденций, рыночного равновесия. В лучшем случае признавалась лишь необходимость сбалансирован­ности материальных ресурсов, но практически не было и этого. Теоретики научного планирования должны были замолчать и исчезнуть. В централизо­ванно управляемой, бюрократи­чески организованной системе не было места для рынка, кредитного и денежного регулирования, самостоятель­ности предприятий. Не было места и для ученых-финансистов.

Существует мнение, что Сталин просто не понял тех возможно­стей, которые заключал в себе баланс народного хозяйства, разработан­ный в середине 20-х гг., и поэтому отозвался о нем столь негативно («игра в цифири»). Дело, видимо, обстояло не совсем так. Конечно, многое в построениях баланса Сталин не мог понять в силу своей ограничен­ности, элементарной необразован­ности. Но главное все же не в этом. Нефальси­фици­рован­ный баланс народного хозяйства неизбежно должен был вскрывать диспропорции, показывать реальные результаты хозяйство­вания, реальный уровень потребления, состояние земли и природных богатств. В результате обнаружилось бы, что сталинские стройки и преобразования пагубно сказываются на жизни людей, губят природу, не увеличивают, а уменьшают национальное богатство. Баланс был объявлен «игрой в цифири», его разработчики ошельмованы и уничтожены. Только исключив землю и другие природные ресурсы из всего хозяйственного учета (чего в XX в. не было ни в одной культурной стране), засекретив или фальсифици­ровав данные об уровне потребления, состоянии здоровья и численности населения, сталинская статистика смогла утверждать, что рост выплавки чугуна и стали, добычи руды и угля равнозначен развитию страны, росту экономики и благосостояния народа.

С 20-ми гг. связаны не только зарождение ряда важнейших позитивных научных направлений, но и длительные методологические дискуссии, в ходе которых обсуждались проблемы, казалось бы, догматические — как понимать те или иные положения Маркса. Эти дискуссии также были оборваны на рубеже 20-х и 30-х гг., их ведущие участники (И.И.Рубин, С.С.Бессонов) погибли. Почему Сталин закрыл, казалось бы, сугубо догматические, схоластические дискуссии? Разве сталинщина в экономической науке не означала подмены позитивных исследований схоластикой?

Дискуссия о понимании тех или иных положений в системе Маркса велись задолго до революции. В системе Маркса, как и во всякой другой научной теории, стремящейся дать целостную картину способа производства, существует ряд противоречий, разночтений, открытых вопросов. Эти противоречия свободно обсуждались как в литературе марксистской, так и немарксистской, содержавшей критику самой системы Маркса. Эти споры продолжались и после революции, но с одной существенной поправкой: теперь стало практически невозможно говорить о каком-либо противоречии у самого Маркса, текст Маркса теперь воспринимался как канонический, непогрешимый. Стали допустимы лишь различные трактовки канонического текста, но поскольку каждая трактовка исходила из того, что сам текст содержит истину целиком и непротиворечиво, то неизбежным становился вывод, что противопо­ложная трактовка однозначно ошибочна и, более того, вредна, искажает и извращает марксизм.

Но даже споры о трактовке канонизированных текстов были неприемлемы для сталинизма. Сами эти споры означали возможность различного понимания марксизма, так или иначе подводили к выводу о его неоднозначности, о возможности ошибок и неточностей в самом учении. Поэтому вслед за канонизацией текста работ классиков марксизма в 20-х гг. последовало пресечение всяких дискуссий о понимании канонизированных текстов на рубеже 20-х и 30-х. Трактовка должна была быть дана раз и навсегда, классики должны были пониматься только однозначно, всякая иная их трактовка — вылазка классового врага. Нетерпимыми становились не только все немарксистские школы и направления, но и всякое проявление самостоятельной мысли внутри марксизма. Такая монополия на истину, окостенение мысли служили не столько консервации положений классиков марксизма, сколько полному произволу для теоретических конструкций живого «классика», который мог ничем не стеснять себя.

Вслед за прекращением методологических дискуссий началось быстрое падение культуры марксистской экономической мысли, ее примитиви­зация, крайнее упрощение. Интерес к методологии науки был надолго пресечен и возродился лишь в 50-х гг. В условиях общего оскудения научного мышления легче было лапидарные высказывания Сталина выдавать за научные открытия.

Методологические дискуссии в политической экономии тесно переплетались и перекликались с философскими дискуссиями 20-х гг., спорами между так называемой деборинской школой и механистами (последователями А.А.Богданова).

Еще в начале XX в. внутри социал-демократии противоборст­вовали различные философско-методологические школы. Одна из них продолжала традиции универсально-органического подхода к обществен­ным явлениям, другая – традиции атомистического, механистического подхода, принявшего в начале XX в. (в трудах А.А.Богданова) форму подхода организационного, а в последующие десятилетия – системного или кибернетического.

Родоначальник организационного подхода А.А.Богданов в своих ранних работах выступал с критикой Маркса и Энгельса как продолжа­телей универсалистского метода Гегеля, хотя при этом и находил в экономической системе Маркса много элементов, подтверждающих именно организационный подход. В 20-х гг. прямая критика Маркса стала невозможной и спор между сторонниками организационного и универ­сально-органи­ческого видения общественных процессов переместился внутрь марксизма. Теперь на первый план выдвинулся догматический аспект спора – какая из двух противостоящих сторон правильнее трактует Маркса. Это неизбежно превращало научный спор в идеологи­ческое столкновение.

Схоластический налет, все гуще опутывавший методологические споры, вредил, конечно, обоим направлениям, каждое из которых в своем первозданном, недогматизи­рованном виде было плодотворно.

Течение, которое мы назвали универсально-органическим, но которое само именовало себя ортодоксально марксистским, диалекти­ческим (а противники его окрестили «идеалисти­ческим»), исходило из представлений об экономических отношениях как специфической форме материи, движение которой, качественно отлично, относительно обособленно от движения других форм материи. Другое течение трактовало экономи­ческие явления как комбинации элементов технических, биологических, психологических и т. д. Соответственно различались и представления о переходе от одного экономического строя к другому. В первом случае развитие общества представлялось как смена одного целостного способа производства другим, столь же органически целостным способом производства. Напротив, во втором случае возникновение нового социального строя трактовалось как перегруппи­ровка элементов (технических, биологических и т. д.), уже имеющихся в обществе, как их новая организация. Именно это, последнее направление, которое в экономической и философской литературе возглавлял в 20-х гг. Н.И.Бухарин, было особенно неприемлемо для сталинизма. Сталинизму ближе было представление об общественном строе как системе самодовлею­щих экономических категорий, представление о развитии общества как о смене одной системы законов и категорий другой системой, другим социальным качеством, как бы покрывающим все остальные процессы в народном хозяйстве: технические, трудовые, организа­ционные. Это представление, будучи абсолютизировано, приобретало характер фаталистической, почти мистической трактовки отношений будущего как отношений наперед заданных, априорно, до опыта, существующих в идее, предопределенных. Будущее нужно не только построить, но угадать единственный, заранее предопределенный его вариант, а угадав, крепко и непоколебимо держаться этого единствен­ного варианта, отсекая малейшую попытку его изменения или хотя бы обсуждения его основ.

Но если «механистическое» направление Богданова и Бухарина было особенно неприемлемо и ненавистно для сталинизма, то это еще не значит, что для него было вполне приемлемо, адекватно универсалистское течение, возглавлявшееся в философской литературе А.Дебориным, а в экономической — И.Рубиным. Это течение, берущее свое начало в классической немецкой философии, особенно близкое к Гегелю, пытавшееся приложить к экономической науке гегелевскую идею саморазвития категорий, могло быть в течение короткого времени использовано сталинизмом для дискредитации школы Бухарина как якобы немарксистской, но очень скоро также подлежало уничтожению. Для сталинизма неприемлема была уже сама философская, методологическая культура этой школы, ее усложненность, ее неизбежная отвлеченность от указаний и предначертаний власти, неприемлема была та теоретическая ниша, которую она давала исследователю, хотя бы ценой отвлечения от действитель­ности. Сталинизм пресекал попытки реального исследования действитель­ности, на которое нацеливала методология школы Бухарина, но не терпел и ухода от действитель­ности в абстрактные теоретические положения, тенденцию к которому обнаружила школа Рубина. Такой уход тоже был подозрителен. Исследователь не должен был уходить от действитель­ности, но и не смел ее непредвзято изучать: он должен был действитель­ность славословить, и, более того, создавать теоретические конструкции этой действитель­ности, «вскрывающие» ее преимущества, достижения и т. д., — словом, создавать теорию, устраивающую власть.

В 1927–1929 гг. в экономической литературе шла напряженная дискуссия, получившая название «рубинской» (по имени лидера «идеалистов» И.И.Рубина). В ходе дискуссии обе стороны немало способство­вали взаимной дискредитации и по сути дела апеллировали к власти, поскольку выдвигали одна против другой идеологические обвинения в отступничестве от марксизма, тогда как марксизм был официальной государственной идеологией.

Воспользовавшись «наработанными» в ходе споров обвинениями и ярлыками, Сталин в январе 1930 г. оборвал методологическую дискуссию, ошельмовав при этом как одну, так и другую сторону.

Репрессии против советских экономистов прошли три этапа. Первый этап — 1930 г. — аресты старой профессуры и бывших меньшевиков, сфабрикованные процессы «Союзного бюро РСДРП» и «Крестьянской партии». Тогда был выбит цвет советской экономической науки: Н.Д.Кондратьев, А.В.Чаянов, В.А.Базаров, Г.В.Громан, Л.Н.Юровский, И.И.Рубин, А.М.Гинзбург и мн. др. Были оборваны важнейшие направления научных исследований, советская экономическая наука оказалась отброшенной с передовых рубежей науки мировой, ей была уготована роль замкнутой секты, утратившей собственно характер науки.

Следующая волна репрессий охватывает 1936–1938 гг. Теперь уничтожались экономисты-большевики, чудом уцелевшие бывшие меньшевики и эсеры. Был репрессирован целый слой экономистов-марксистов: С.С.Бессонов, К.С.Бутаев, Г.И.Крумин, В.П.Милютин, Б.С.Борилин, Г.А.Абезгауз, Г.А.Дукор и многие другие. Уничтожались теоретики оппозиции, среди них — выдающиеся экономисты Е.А.Преображенский, Н.И.Бухарин, Г.Я.Сокольников. Правда, теперь уничтожение экономистов уже не было связано с обрывом научных направлений и исследований: научные направления к этому времени были уже подавлены, исследования оборваны. Внешне, казалось бы, в экономической литературе ничего не меняется. Одни фамилии появляются, другие исчезают. Многие из репрессированных запятнали себя участием в травле своих товарищей. На самом деле необратимые изменения в экономической науке продолжались: уходили люди высококвалифи­цирован­ные, одаренные. Резко снижается профессио­наль­ный и нравственный уровень науки.

Наконец, третий этап расправы над экономической наукой – это перманентные «проработки», кампании по «борьбе с космополитами», охватывающие послевоенные годы. Они не вылились в массовые репрессии, потому что вместе со Сталиным закончилась и его эпоха. Но и в послевоенные годы шли аресты экономистов. Погибли Н. А. Вознесенский – председатель Госплана и его брат А.А.Вознесенский – ректор Ленинградского университета, затем министр просвещения РСФСР. Лишь единицы из десятков и сотен репрессиро­ванных экономистов пережили лагеря и в середине 50-х гг. вернулись к научной работе. Их возвращение влило новые силы в экономическую науку. Среди тех, кто вернулся из лагерей и ссылок, были Альб. Л. Вайнштейн и А.Л.Лурье — одни из основателей экономико-математи­ческого направления, В.П.Красовский, С.А.Хейнман, Я.Б.Кваша — крупнейшие специалисты в области экономики технического прогресса, А.Л.Макаров — ближайший сотрудник и единомышленник А.В.Чаянова.

Сталинизм не только обескровил, опозорил экономическую науку репрессиями, проработками, травлей лучших ученых, но он сумел навязать ей целую систему специфи­ческого экономи­ческого мышления. И если со смертью Сталина прекратились репрессии и на известный срок, до начала 70-х гг., прекратились направляемые сверху кампании травли и проработок, то это еще не значит, что экономическая наука сумела стряхнуть с себя путы сталинского экономического мышления. Сталинизм именно в экономической науке, как ни в какой другой, пустил глубокие корни, деформировал научное мышление, сохранился на многие десятилетия и даже обнаружил способность к определенной мутации, приспособлению к меняющимся условиям жизни. Истоки сталинистского экономического мышления, его характерные черты, его воздействие на науку мы и постараемся показать. Это необходимо сделать и потому, что сталинистское экономическое мышление все еще живо, оно представлено и в экономической литературе, и в известной части публицистики.

Как уже говорилось, исходный пункт сталинистского мышления, пожалуй, роднит его со многими социалисти­ческими учениями, начиная с Платона: а именно, речь идет о представлении, согласно которому на смену одному общественному строю должен прийти другой, предопреде­ленный, предусмотренный и предугаданный строй, обладающий неизмери­мыми преимуществами. Но для появления этого строя, обнажения его преимуществ достаточно разрушить старые формы, старые общественные отношения. Правда, в процессе разрушения завяжется ожесточенная борьба, которую нужно вести любыми, сколь угодно беспощадными методами; чем решительнее, беспощаднее будут методы борьбы, тем раньше перед человечеством откроется вожделенная земля Эльдорадо.

В 1931 г., в разгар коллективизации, когда полным ходом шло разрушение и традиционных форм земледелия, и его материальной базы, когда в городе одновременно шла ликвидация целого слоя населения — частных торговцев и ремесленников, мелких предпринимателей, когда репрессии выбивали цвет отечественной интеллигенции, Сталин вещал: «Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику и овладеть наукой. И когда мы сделаем это, тогда у нас пойдут такие темпы, о которых сегодня мы не смеем и мечтать».[2]

В начале 30-х гг. беспощадному шельмованию подвергались те экономисты, которые осмеливались утверждать, что, прежде чем ликвидировать частное хозяйство и рынок, нужно было бы сперва на деле наладить централизо­ванное планирование и управление, другими словами, убедиться, что они возможны. Нет, отвечали благонамеренные, само разрушение частных хозяйств, сама ликвидация рынка и обеспечат планомерность и организованность народного хозяйства в целом. Старое мешает новому, в результате борьбы со старым, его уничтожения новые социалистические формы станут всеобъемлющими.

Катастрофическая практика начала 30-х гг. показала, насколько фантастичны, маниакальны представления о том, что разрушение старых форм якобы само по себе открывает путь для новых, более передовых форм общественной жизни.

Казалось бы, после того как была провозглашена окончательная победа социализма в нашей стране, этот элемент сталинистского мышления должен был сойти на нет: ведь исчезли те злокозненные старые формы, которые мешали проявиться преимуществам социализма. Уничтожать, вроде бы, больше было нечего. Но этого не произошло: один из важнейших родовых элементов сталинистского экономического мышления сохранился, хотя и не играл той роли, которая отводилась ему в начале 30-х гг. В начале 50-х гг. Сталин провозгласил, что главным препятствием на пути к коммунизму является колхозная форма собствен­ности, которая не столь совершенна, как общегосударственная. В начале 60-х гг. Хрущев развернул борьбу с приусадебным хозяйством, с крестьянским подворьем, в котором усмотрел главную помеху для успешного движения к коммунизму. Наконец, в 60-х гг. в советской экономической науке сложилось направление, рассматривавшее товарно-денежные формы в советской экономике как атавизм капитализма, с преодолением которого откроются возможности перехода к коммунизму.

Сталинские планы — это не просто планы развития производи­тельных сил, роста уровня жизни, решения социальных задач (хотя все эти моменты в планах пятилетних и перспективных формально всегда присутствовали): сталинские планы — это всегда планы преобразования социальных основ общества. Первая пятилетка призвана была заложить основы нового общественного строя, вторая — завершить его создание, третья — обеспечить необратимое опережение уровня и объема производства по сравнению с капиталистическим миром. На то, чтобы догнать и перегнать США, в официальных выступлениях начала 30-х гг. отводилось 10 лет. В перспективе Сталину мерещились такие темпы, о которых в 1930 г. невозможно и мечтать. А ведь в этом году план предусматривал рост промышленности примерно на 30%! Верил ли Сталин сам в чудодейственные возможности нового строя или нет, но в любом случае будущее, которое он готовил стране, состояло в непрерывной гонке, непрерывном перенапряжении.

В 1932 г. Е.А.Преображенский, в прошлом ведущий экономист — теоретик левой оппозиции, прислал в журнал «Проблемы экономики» статью, посвященную хозяйственной ситуации в стране и основным направлениям экономической политики. Статья опубликована не была, но тем не менее журнал поместил разносный ответ на эту статью, из которого мы и можем узнать о ее содержании. В своей статье Е.А.Преображенский предлагал снизить темпы роста тяжелой индустрии, сделать упор на повышение крайне низкого жизненного уровня народа, аргументируя это тем, что важнейшая цель – построение основ социализма – уже достигнута. Главным аргументом в разносной критике неопублико­ванной статьи Преображенского служило указание на то, что за строитель­ством социализма должно последовать строительство коммунизма, следовательно, сверхвысокие темпы должны сохраниться, а возможно, и возрасти.

Еще в 1927 г. Н.Д.Кондратьев, пытаясь образумить госплановских планировщиков, писал, что изменения в социальном строе общества – это сложный органический процесс, которым можно управлять, но который нельзя втиснуть в рамки пятилетнего плана. План должен ориентироваться на максимальное развитие производительных сил, на создание наиболее благоприятных условий для социального прогресса, но он не может, оставаясь научным, предусматривать ломку сложившихся социальных форм и созидание новых. По сути дела, такова же была позиция Н.И.Бухарина.

Было бы неверно приписывать курс на разрушение старых форм левой оппозиции, в том числе так называемым троцкистам. Левая оппозиция требовала ускоренной индустриализации, чтобы не допустить снижения удельного веса пролетариата в населении и рабочих от станка — в партии, поскольку в первом она видела гарантию движения к социализму, а во втором — панацею от бюрократизации партии. Для достижения этих целей левые допускали ограничение в развитии высших групп деревни, перекачку средств из деревни в город. Программа их, конечно, была уязвима, более того — порочна (не будет развиваться земледелие, если дискриминировать лучших хозяев, постоянно отнимать у них накопления), но все же и в страшном сне не могла им померещиться сталинская коллективизация. Крестьянское хозяйство, по их мнению, на обозримый период должно было оставаться частным и развиваться по фермерскому пути. Представление о том, что разрушение старых форм хозяйства открывает путь к светлому будущему, — это всецело дости­жение сталинской экономической мысли.

Путь к социализму для сталинизма – это разрушение старых форм, причем разрушение, идущее на глазах, в сжатые сроки. Поэтому и переживаемая эпоха – это эпоха непрерывной ломки, переделки, это – растянувшаяся во времени революция. Хозяйственную систему этой революции не следует представлять как законченную систему, с равновесием входящих в нее элементов: одни элементы системы должны расти, другие уничтожаться. Отсюда – острая враждебность Сталина и сталинистов ко всем попыткам найти условия равновесия в советском хозяйстве, к теории равновесия, которую защищал Бухарин. Итак, свобода от равновесия, от сбалансиро­ванности, от объективной обусловлен­ности принимаемых хозяйственных решений. Отсюда – глубокий волюн­таризм сталинистского экономического мышления.

Историки экономической мысли нередко рисовали такую идилли­ческую картину. Сначала советские экономисты полагали, что при социализме объективных экономических законов не будет, потом постепенно постигли, что объективные законы присущи любому способу производства, правда, толковали они эти объективные законы сперва... субъективно, ну, например, утверждали в начале 30-х гг., что законом является план или что объективным законом выступает диктатура пролетариата. Лишь постепенно они пришли к выводу, что объективные законы социализма присущи ему независимо от плана и от надстройки (диктатуры пролетариата), но долго спорили, действуют ли эти законы, когда они еще не познаны, или же вступают в действие лишь будучи познанными. Сталин и сам, несмотря на весь свой субъективизм, в 1951 г. признал действие объективных экономических законов, зафиксировал это признание в своей брошюре «Экономические проблемы социализма в СССР» и с тех пор перед экономической наукой раскрылись бескрайние просторы для теоретических построений и изысканий.

Такую картину рисовали историки-экономисты, но реальная связь идей была иной. Отношение сталинистского мышления к объективным закономерностям весьма противоречиво. С одной стороны, всякую переживаемую эпоху сталинизм объявляет эпохой переходной, эпохой ломки, преддверием чего-то более высокого и более совершенного, ради чего все и делается, ради чего и приносятся жертвы. Поскольку переживаемая эпоха переломная, переходная, то нет нужды беречь старые формы, нет нужды считаться с их закономерностями, с закономерностями старого строя, которые проявлялись через рынок, через равновесие между элементами хозяйства, через воспроизводство всех секторов экономики. В этом смысле сталинизм отвергает закономерности, объективные условия, объективные экономические законы.

С другой же стороны, сталинизм апеллирует к новой, наступающей эпохе, обладающей огромными, невиданными и неслыханными преиму­щест­вами, раскрывающей необозримый простор для развития. Благодаря чему эта новая эпоха, новый общественный строй обладают названными преимуществами? Благодаря своим законам и закономерностям! Нам бы только дойти до той черты, где начинают действовать эти новые законы, и тогда... тогда наши темпы будут еще выше, жизнь еще лучше! А этот новый строй уже наступает или даже уже наступил, закономерности его уже заработали, преимущества уже неоспоримы и т. д. Закономерности нового строя сталинизм никогда не отрицал, но эти закономерности не связывают, а, наоборот, развязывают руки экономической политике, открывают перед ней фантастические возможности.

Итак, вопрос о «признании объективных экономических законов» — это характерная дилемма сталинистского экономического мышления: объективные законы и закономерности существуют (с их помощью обосновываются неизбежные наши успехи), но они не должны дублировать старые закономерности, например закон стоимости, закон спроса и предложения, не должны как-либо связывать экономическую политику, стеснять власть предержащую, предписывать что-либо от власти не зависящее, например пропорции воспроизводства, обеспечи­вающие равновесие в хозяйстве. На роль такой основной закономерности первоначально был поставлен план, но поскольку план и сам-то постоянно пересматривался властью, т. е. был этой власти вполне подчинен, то ведущей закономерностью нового общества была объявлена сама политическая власть, именовавшаяся «диктатурой пролетариата».

Но на этом дело не могло остановиться. Перед советскими экономистами была поставлена задача, еще невиданная в истории науки: создать теорию нового общественного строя, имеющего наступить в результате выполнения утвержденных пятилетних планов, построить теоретическую схему, в общем и целом не зависимую от реальности, опираю­щуюся на априорные представления о социализме, и вместе с тем препарирую­щую эту реальность в соответствии с наперед заданными выводами.

История экономической мысли может зафиксировать мучительные потуги теоретического конструирования того, чего нет, но исходя из «теории» — должно быть. И едва ли не каждый «теоретик», наверное, утешал себя мыслью, что он конструирует и «развивает» теорию такого социализма, который должен быть по своей идее, что его теория — не апологетика действительности, а смелый упрек ей. Между тем теоретическое конструиро­вание несуществующих социальных форм и отношений просто не имеет никакого отношения к науке, во всяком случае, к науке XX в. В целом же, при всей противо­естест­вен­ности задачи, экономистам все же удалось сконструировать некое подобие системы, где были переплетены старинные идеалы социализма и коммунизма (производство ради удовлетворения потребностей, от каждого по способности, каждому — по труду, взаимопомощь и сотрудни­чество, работа по единому плану), отблески реальности (товарно-денежные формы, признание недостатков), нормативные установки, элементы экономической политики. Эта система воплотилась в учебнике политической экономии, который готовился с середины 30-х гг. и вышел в 1954 г.

Сталинское экономическое мышление движется в мире фантомов. Действитель­ности приказано исчезнуть, уступить место сияющим высотам и достижениям, закономерностям «первой фазы коммунизма», которые в свою очередь неуклонно перерастают в закономерности «полного коммунизма». Но разрушенная и опозоренная, действительность все же существует, в отличие от фантомов сталинской политической экономии. Эта действитель­ность дает о себе знать нищетой народных масс, деградацией сельского хозяйства, провалами планов, срывами, прорывами, падением качества продукции, вечным дефицитом. И сталинистское экономическое мышление должно так или иначе включить реальность в круг своего фантастического восприятия, присвоить действитель­ности определенный «знак», символ, под которым она могла бы присутст­вовать в системе мышления, не вступая в противоречие с конституирую­щими это мышление призраками.

Такой «знак» найден с самого начала. «За нашими трудностями скрываются наши классовые враги», — провозглашает Сталин[3]. Трудности, тягости, лишения, катастрофы, порождаемые сталинской экономической политикой, хозяйственной системой сталинизма, получают в сталинистском мышлении кодовый «знак» «классового врага». Соответственно, непредвзятое, элементарно правдивое восприятие действительности, не затуманенное «теоретическими» призраками, получает в сталинистском мышлении обозначение «вылазки классового врага», ревизионизм и т. п.

Впрочем, «классовый враг» — не единственный «знак» реальности в мире фантомов. Наряду с ним с самого начала использовались и другие, менее зловещие знаки: «чиновничье благодушие», «самоуспокоенность», «отдельные недостатки», «головотяпство», «недооценка последних указаний» и т. д.

После смерти Сталина тезис о классовых врагах, об их «вредительстве» как источнике всех трудностей официально не употреблялся. Сатана — мировой империализм — был перенесен за рубеж, откуда и продолжал соблазнять отдельных неустойчивых интеллигентов, вовлекая их в ревизионизм. Внутри страны были «отдельные недостатки», «головотяпство», «самоуспокоенность», «недооценка указаний», а классовых «врагов» больше не было. Но в массовом, бытовом сталинистском сознании жило представление о врагах и вредительстве; много десятков лет после Сталина в высокие инстанции шли письма из разных концов страны, где сообщалось, что из продажи исчезли нужные товары, что возникли перебои на транспорте и т. д., и, следовательно, не обошлось без вредительства. А сегодня, в пору гласности и демократи­зации, извращенное, убогое и злобное сталинистское мышление, выйдя из-под спуда, приобретает собственную, самостоятель­ную жизнь, становится одним из течений общественной мысли. Правда «враг» теперь выискивается другой — скорее расовый, чем классовый, но суть дела от этого не меняется. Страшная это картина — оживший призрак, желающий быть самостоятельным по отношению к тем силам, которые его породили. Но нужно понять, что мышление, оторванное от реальности, враждебное реальности, утратившее способность воспринимать эту реальность, неизбежно должно будет отождествить эту реальность с дьяволом, вездесущим, всепроникаю­щим врагом.

Представление о классовом враге служило обоснованием для абсолютной враждеб­ности к инакомыслию. Малейшее, часто неуловимое отступление от предписанной точки зрения могло служить поводом для обвинений в протаскивании вражеской. Тем более недопустима была серьезная полемика с зарубежными экономистами. Их нужно не критиковать, а разоблачать, вскрывать классовые корни их теорий. Попытки всерьез, без ругани полемизировать с немарксистскими течениями в западной экономической мысли пресекались как вредный академизм, уводящий в сторону от классовой борьбы. Что же касается критики, исходящей от немарксистов и социал-демократов, то ее вообще не следует принимать всерьез; если эта критика не является злонаме­ренной клеветой, то она порождается тем обстоятельством, что классовая позиция этих ученых не позволяет им понять наши преимущества и наши достижения. Общезначи­мость науки отрицалась: понимание реальности всецело обусловлено классовой принадлежностью и классовой позицией. Буржуазным экономистам «не дано понять» источники наших темпов, наших возможностей и т. д.

Отрицание общезначимости научного знания, его доступности для всякого образованного и здравомыслящего человека играло существен­ную роль и для внутреннего пользования. Тому, кто не может согласовать предписанных истин с реальностью, просто «не дано понять» эти истины, поэтому ему и кажется, что король голый. От каждого человека, приобщенного к официальной премудрости, и прежде всего от исследователя требовались постоянные потуги, чтобы убедить себя и других в том, что ему «дано понять». Сталинистское мышление предполагает запуганное и раздвоенное сознание прежде всего самого экономиста-исследователя, а затем уже и всех тех, кто прибегает к источнику официальной науки.

Итак, на рубеже 20-х и 30-х гг. была сделана попытка полной трансформации действительности. На место разрушаемой реальности должно было прийти светлое будущее. Но оно не пришло. Наступила голодная катастрофа. Неподатливая реальность была заклеймена знаком «классового врага». Но это клеймо могло запугать человеческое сознание, но не оздоровить экономику. И здесь мы подходим к еще одному, чрезвычайно важному элементу сталинистского экономического мышле­ния, его отношения к реальности: к постепенному «признанию» необходи­мости и неизбежности старых экономических форм, хотя бы в усеченном, «преобразованном» виде. Это «признание» обозначилось уже в начале 30-х гг., когда попытка полностью ликвидировать рынок, торговлю, куплю-продажу вызвала катастрофи­ческие последствия не только для сельского хозяйства, но и для промышлен­ности. Сначала была признана необходи­мость хозяйствен­ного расчета, торговли, денег, затем в течение 30-х гг. было «признано» товарное производство в советском хозяйстве (появился термин «советский товар») и, наконец, — закон стоимости. «Признание» на этом не остановилось. В послевоенные годы такое «признание» получили и другие категории экономики: процент, прибыль, цена производства, рента и т. д. Сейчас, наконец, речь идет о «признании» акций и облигаций, фиктивного капитала, фондовой биржи, валютной биржи и т. д.

«Признания» выдавались за развитие науки. Пожалуй, так оно и было. Но все же стоит задуматься: каковы же должны быть условия функционирования науки, чтобы само признание необходимых элементов реальности давалось мучительными усилиями, жертвами и составляло важный шаг вперед. «Признание» тех или иных форм экономической жизни послужило именно той щелью, через которую в сталинистскую политическую экономию могли проникнуть элементы позитивной экономической науки. Экономисты, реально и честно мыслящие, смогли выдвигать и разрабатывать действительные научные проблемы, разумеется, строго дозируя свои выводы, разумеется, сами себя ограничивая, поскольку в любой момент они могли стать объектом «борьбы» и «критики».

В жизни советской экономической науки на долгие годы сложился своеобразный кругооборот и соответствующее ему разделение ролей. «Признание» товарного производства и закона стоимости впускало в теорию и практику (хотя бы в усеченном, «преобразо­ванном», искалеченном виде) то самое «зло», те самые формы, которые должны были быть уничтожены на рубеже 20-х и 30-х гг. Но коль скоро сохранялось это зло, равно как и сохранялись его защитники («товарники»), могла возобновиться и борьба с ними. Сам Сталин, провозгласивший в 1941 г. действие закона стоимости в советском хозяйстве, в 1951 г. ополчился на борьбу с ним как с препятствием на пути к коммунизму.

С конца 30-х гг. советские экономисты более или менее четко делятся на два лагеря. Одни пытаются ввести в экономическую науку реальные проблемы, согласовав их постановку с официозными основами политической экономии, включить теорию товарного производства в систему учения о социализме. Другие, действуя по собственной инициативе или следуя указаниям сверху, всякий раз возобновляют борьбу за «чистоту», или, лучше сказать, за пустоту, экономической науки. Если при жизни Сталина травля, периодически возобновляемая, так и выступала как травля, то после его смерти она приняла более благопристойные формы борьбы различных направлений в науке.

Признание реальности стоимостных форм положило начало разработке важнейших разделов экономи­ческой теории применительно к советскому хозяйству: теории денег, ценообразования, воспроизводства, хозрасчета, эффективности капитальных вложений. Но разработка этих разделов науки не могла ограничиться формальным признанием стоимостных форм как орудий учета и распределения. Жизнь требовала большего: признания роли прибыли, процента на капитал (между тем, само понятие «капитал» было под запретом, да и сейчас еще не вернулось в науку), цены производства и т. д. Без этих традиционных категорий невозможно не только стимулировать эффективное, рациональное использование средств, невозможно даже сколько-нибудь рациональное распределение средств, выделяемых на капитальное строительство. Именно в литературу, посвященную эффективности капитальных вложений, традиционные экономические категории (частично закамуф­лиро­ванные новыми обозначениями) стали возвращаться уже в конце 30-х гг. В области теории эффективности формируется научная школа, возглавляемая В. В. Новожиловым, которая, несмотря на идеологические запреты, разрабатывает проблемы соизмерения затрат и результатов, опираясь по сути дела на общезначимые экономические категории: процент на капитал и среднюю норму прибыли (именуемые коэффици­ентом эффектив­ности и «затратами обратной связи»).

В.В.Новожилов впервые выступил в экономической литературе еще в середине 20-х гг., когда он защищал идею свободного, плавающего курса рубля и рыночного ценообразования. С обрывом нэпа Новожилов на целое десятилетие замолчал. В экономическую литературу он возвращается лишь в конце 30-х гг. как автор теории «затрат обратной связи» в распределении капиталовложений. Его ближайшим последова­телем явился ленинградский экономист А.Л.Лурье.

Проработки 1948 г., положившие конец короткому послевоенному оживлению в экономической науке, обрушились и на школу В.В.Новожилова, который был обвинен в «недостаточном уяснении основ марксизма-ленинизма и наличии остатков буржуазной идеологии». А.Л.Лурье был арестован. В.В.Новожилов вновь замолчал — теперь уже до хрущевской оттепели, когда он, совместно с Л.В.Канторовичем и В.С.Немчиновым и вернувшимися из заключения А.Л.Вайнштейном и А.Л.Лурье, выступил как один из создателей экономико-математи­ческого направления в советской экономической науке.

 

*    *    *

 

Хозяйственная система сталинизма появилась на свет под бравурные обещания в 2–3 пятилетки оставить далеко позади загнивающий капиталисти­ческий мир. Сравнения и сопоставления с экономикой западных стран, с их темпами роста, с их техническим прогрессом всегда имели колоссальное идеологи­ческое значение: ведь именно ради темпов роста, опережающего технического развития приносились жертвы, откладывалась «на будущее» нормальная челове­ческая жизнь нескольких поколений советских людей.

В 20-х гг., когда еще не выдвигалась в порядок дня задача «догнать и перегнать», сопоставления с экономикой западных стран выглядели отнюдь не утешительно. То, что за годы мировой и гражданской войн страна по техническому уровню резко отстала от Запада, никем не оспаривалось. Никто не оспаривал и того факта, что в 20-х гг. продолжался быстрый технический прогресс в развитых капиталисти­ческих странах, особенно в Америке, в то время как в советской промышленности технический прогресс шел туго, а уровень организации труда был даже ниже довоенного.

Индустриализация, начавшаяся в конце 20-х гг., породила своеобразную идеологию технического прогресса, согласно которой передовую технику Запада можно пересадить на советскую почву единовре­менно, построив в сжатые сроки множество новых предприятий. Поскольку в любой капиталистической стране предприятий строилось меньше, то, согласно этой идеологии, в определенный момент наш технический уровень благодаря новому строительству окажется самым высоким в мире. Совершенно отбрасывалось то, казалось бы, очевидное положение, согласно которому для поддержания технического прогресса нужен экономи­ческий механизм, который этот прогресс генерирует, одновременно и стимулирует, и принуждает каждого предпринимателя к его осуществлению. Такого механизма не существовало даже в 20-х гг., когда в экономике все же присутствовали элементы хозрасчета, когда осуществлялась работа на рынок. Тем более не было механизма технического прогресса в 30-х гг., в условиях сверхцентра­лизации управления, массового применения принудительного труда. В качестве механизма технического прогресса мыслилось бесконечное огромное строительство новых предприятий, выкачивание из страны сельско­хозяйст­венных и сырьевых продуктов и все новые и новые вливания иностранной техники.

Эта идеология опиралась, как на аксиому, на утверждение о загнивании капитализма и его неминуемом крахе в обозримом будущем. В 30-х гг., во время великой депрессии, казалось, что эта аксиома находит подтверждение на практике. Западный мир был охвачен глубоким кризисом, раковая опухоль фашизма грозила задушить демократию. Но и в этих условиях к концу 30-х гг., когда, согласно перспективным планам и обещаниям Сталина, страна должна была уже далеко опередить всех соперников, сопоставления с Америкой выглядели удручающе. Попытка прямого сопоставления производительности труда и технической его вооруженности в сельском хозяйстве СССР и США, предпринятая экономистом-аграрником М.И.Кубаниным, повлекла за собой его арест и гибель в 1941 г.

Союз с западными демократиями в антифашистской борьбе, официально признанное в годы войны определение «свободолюбивые народы», объединявшее весь антифашистский блок, казалось, предполагали непредвзятое исследование развития мировой экономики, позволяли пересмотреть ряд наиболее одиозных, неподтвердившихся положений. В экономической литературе военного времени и первых послевоенных лет наметился такой пересмотр. В трудах экономистов-международников (Е.Варги, С.Вишнева, Л.Эвентова, И.Трахтенберга, М.Бокшицкого и др.), посвященных анализу военной и послевоенной экономики США и Англии, намечается отказ, более или менее открытый, от таких положений, как тезис о загнивании капитализма, о прямом и непосредст­венном подчинении буржуазного государства горстке монополий, об абсолютном обнищании рабочих и т. д. Появились сочувст­венные высказывания о лейбористской программе реформист­ского пути к социализму. Признание самой возможности реформирования капитализма, его эволюции к более справедливому и вместе с тем эффективному общественному устройству имело бы огромное значение для всей внутренней и внешней политики, для стратегии экономического развития. Мужество экономистов-международников, возглавляемых акад. Е. Варгой, которые в послевоенные годы попытались пересмотреть явно несостоятельный, сектантский взгляд на окружающий мир, еще должно быть оценено. Этот пересмотр был жизненно необходим прежде всего для нашей страны. Из него логически вытекал отказ от бессмысленной гонки как в области промышленного строительства, так и в области вооружений, отказ от ставки на крушение капитализма, от враждебного отношения к окружающему миру. Именно этот пересмотр стал главным объектом травли и проработок в экономической науке в послевоенный период.

Важно отметить еще и такой момент. Пресловутая «борьба с космополитами» была своего рода реакцией на новый, непредвзятый взгляд на окружающий мир, на идущие в нем экономические и социальные процессы. Экономисты-международники выражали этот взгляд теоретически, но в форме житейских представлений он грозил широко распространиться среди интеллигенции, среди рабочих и крестьян, многие из которых повидали другие страны во время войны. И вот всякое признание достижений капиталистических стран в области техники, социальных условий объявляется «низкопоклонством перед Западом», отсутствием патриотизма и т. п. Непредвзятому отношению к капиталисти­ческому миру было противопоставлено разжигание шови­низма, национальной и социальной исключительности, вражды и пренебре­жения. Кампания «борьбы с космополитами» была развязана в 1949 г., но в течение двух предшествовавших лет (1947–1948) шел разгром школы экономистов-международ­ников. Возглавлявшийся Е. С. Варгой Институт мирового хозяйства и мировой политики был закрыт, выпущенные этим институтом индивидуальные и коллективные монографии подвергнуты многоразовой проработке, в ходе которой от ученых требовалось «признание ошибок», «самокритики» и т. д.

Развязав кампанию «борьбы с космополитами», заставив замолчать экономическую науку, которая в первые послевоенные годы, казалось, едва стала приходить в себя от безмолвия 30-х, сталинизм по сути дела защищал правильность своего выбора, правильность того тяжелого и безысходного пути, на который он толкнул страну с отказом от нэпа, — пути непрерывного соревнования со всем миром, непрерывного перенапряжения сил народа, подавления творчества, самостоятельности, инициативы. По этому пути он намерен был гнать страну и дальше. Этой цели служило обращение к самым темным инстинктам и предрассудкам масс, ставка на наиболее безнравст­венную и профессионально несостоя­тельную часть интеллигенции.

В экономической науке «борьба с космополитами» должна была обрушиться в первую очередь на только что разгромленную школу экономистов-международников. Грубым оскорблениям вновь подверглись Е.С.Варга и его сотрудники по бывшему Институту мирового хозяйства и мировой политики. Нужно отдать должное  руководителям Института экономики – директору  института К.В.Островитянову и секретарю партбюро И.А.Анчишкину, которые сделали все возможное, чтобы сбить волну проработок и не дать повода для репрессий против экономистов. Именно в таком духе («сбить волну») был выдержан доклад А.И.Пашкова (март 1949 г.), посвященный «борьбе с буржуазным космополитизмом» в Институте экономики (но не с космополитами, которых, как говорилось в докладе, в Институте нет, хотя и есть отдельные ошибки «в духе космополитизма»).

Травля и проработки 40-х – начала 50-х гг. привели экономи­ческую науку в состояние, близкое к анемии. Книг и брошюр почти не появлялось, статьи в журналах представляли собой, как правило, собрание цитат классиков (главным образом – из высказываний живого классика) и восторженных комментариев к ним. В ноябре 1951 г. ЦК КПСС проводил дискуссию, посвященную обсуждению макета учебника полити­ческой экономии. На вопрос председательст­вовав­шего на дискуссии Маленкова, почему экономисты не дают серьезных исследований по советской экономике, директор Института экономики К.В.Островитянов ответил, что научная работа стала невозможна в обстановке недоверия и непрерывных проработок.

Смерть Сталина разрядила обстановку, а начавшаяся в середине 50-х гг. хрущевская оттепель вывела экономическую науку из глубокого тупика, который грозил ей полным распадом, профессиональной и нравст­венной деградацией. Однако это далеко еще не означало преодоления наследия сталинщины в экономическом мышлении. Но рассказ об экономической науке послесталинского периода выходит за рамки нашей статьи.

 

 

Источник: В.Е.Маневич. Сталинизм и политическая экономия
// Репрессированная наука, Л.: Наука, 1991, с.181–198.

 


[1] Публикуется в редакции автора.

[2] Сталин И. В. О задачах хозяйственников: Речь на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 г. // Сталин И. В. Вопросы ленинизма. Изд. 11-е М. 1939. С. 330.

[3] XVI съезд Всесоюзной коммунистической партии (б): Стеногр. отчет. Т. 1. М., 1935. С. 74.