"Мы не нищие..." (Из дневника Е.Г.Ольденбург)

"МЫ НЕ НИЩИЕ...":

к истории 200-летнего юбилея Российской Академии наук

(из дневника Е. Г. Ольденбург)

Публ. М.Ю.Сорокиной

Двести семьдесят пять лет назад, 22 января 1724 г. император Петр Великий утвердил составленный Л.Л.Блюментростом проект Положения об основании Петербургской Академии наук, а 28 января Сенатский Указ возвестил об учреждении в России первой Академии, "в которой бы учились языкам, также прочим наукам и знатным художествам и переводили б книги". Официальное открытие Академии наук состоялось уже после смерти Петра I, в декабре 1725 г.

Почти два века спустя, 2 декабря 1917 г. на заседании Общего Собрания Российской Академии наук (РАН) ее непременный секретарь, академик-индолог Сергей Федорович Ольденбург обратился к немногим, еще остававшимся в революционном Петрограде академикам: "Вполне сознаю, что при исключительных обстоятельствах переживаемого времени предложение мое может показаться несвоевременным, тем не менее считаю своим долгом напомнить Общему Собранию, что в 1925 г. исполняется двухсотлетие существования Российской Академии наук" [1].

Еще никто не знал, что от "несвоевременного" юбилея Академию отделяла дистанция длиною в гражданскую войну, за пять лет которой – с 1917 по 1922 гг. – Академия Наук потеряла почти половину состава своих академиков: из 46 числившихся на 25 октября 1917 г. действительных членов к 1922-ому 13-ть скончались, а семь оказались за рубежом и уже не вернулись в Россию.

Однако к юбилейному году Академии наук удалось не только полностью восстановить персональный состав, но и существенно расширить свою деятельность. Из "первенствующего научного сословия" она постепенно превращалась в разветвленную систему научно-исследовательских учреждений, чему в немалой степени способствовал и академический юбилей, использованный учеными для поднятия престижа и авторитета Академии "в сознании правящих сфер" [2]. Вице-президент РАН, академик-математик В.А.Стеклов признавался, что он "воспользовался мыслью о предстоящем 200-летнем юбилее РАН (в 1924 или 1925 г., можно праздновать по желанию, исторические даты есть) и в особой записке предложил Комнауке [3] одобрить широкую программу празднования в международном масштабе с приглашением иностранных ученых. Указал как на научное, так и политическое значение такого празднества, предложив его в то же время сделать национальным праздником"[4].

Предложение академика нашло полное понимание у большевистских лидеров Советской России, только начинавших преодолевать международную изоляцию постверсальского мира. Советское дипломатическое "наступление" было признано целесообразным дополнить культурным и специальную Комиссию СНК СССР по организации празднования 200-летнего юбилея РАН возглавил сам председатель СНК СССР А.И.Рыков [5].

С начала 1925 г. Политбюро ЦК РКП(б) неоднократно рассматривало различные вопросы проведения академического юбилея, очередность постановки которых весьма точно демонстрирует приоритеты научной политики советского партийного руководства.

Впервые на заседании Политбюро заговорили о юбилее 25 февраля 1925 г., когда по докладу А.И.Рыкова было принято решение о желательности приезда иностранных ученых на торжества. Именно это – мотивирующее все остальные пункты – положение стояло первым, за ним следовали два других: "Поручить СНК СССР ассигновать необходимые на организацию празднеств средства" и "Не возражать против участия т. Рыкова в организации юбилея" [6]. Постановление СНК СССР собственно "О праздновании 200-летнего юбилея Российской Академии наук 1 сентября 1925 г." последовало через 5 месяцев – 25 июля.

2 июля 1925 г. Политбюро создало свою Комиссию "для руководства празднованием юбилея Ленинградской АН" во главе с В.П.Милютиным [7], а 8 июля последовало то решение об изменении статуса Российской Академии наук, которого давно добивались сами ученые: "Ввиду того, что АН обслуживала до сего времени только Великороссию и для того, чтобы сделать ее орудием поднятия науки и культуры всех, особенно отсталых наций – признать необходимым преобразование ее во Всесоюзную, обеспечив в ней сотрудничество всех национальных республик". Одновременно оговаривалась необходимость "обеспечить сохранение независимости молодой Украинской Академии наук, которой Всесоюзная Академия наук должна всемерно помогать в ее развитии" [8]. За решением Политбюро 27 июля 1925 г. последовало совместное постановление ВЦИК и СНК СССР, которым Академия наук была признана "высшим всесоюзным ученым учреждением" с присвоением наименования "Академия наук Союза Советских Социалистических Республик (АН СССР)" [9].

К 1925 г. в числе почетных членов Академии наук или ее членов-корреспондентов состояли десятки выдающихся зарубежных ученых: Н. Бор, П. Ланжевен, Э. Резерфорд, А. Эйнштейн, М. Склодовская-Кюри, С. Леви, А. Пиррен, П. Пенлеве, Т. Морган и др. Каждый из них получил персональное приглашение принять участие в юбилее. По нашим подсчетам, приглашения были направлены 333 учреждениям и 340 отдельным ученым[10]. Однако число зарубежных гостей оказалось вчетверо меньше приглашенных – не скрываемая политизация "советского" академического праздника отпугивала многих ученых, боявшихся оказаться заложниками откровенно политических интересов.

Юбилейные торжества начались в Ленинграде 5 сентября 1925 г. В главном здании Академии Наук на Васильевском Острове происходил прием депутаций. Торжественное заседание с участием председателя ВЦИК М.И.Калинина состоялось 6 сентября в Ленинградской филармонии, а 11-го участники празднования переместились в Москву, где их с неменьшей пышностью принимал Моссовет во главе с Л.Б.Каменевым.

Празднование академического юбилея стало поворотным пунктом в развитии международных научных связей советской науки. Для закрепления контактов советских и зарубежных ученых, в сентябре-октябре 1925 г. управляющий делами СНК СССР, будущий академик и последний непременный секретарь Академии наук, Н.П.Горбунов выезжал в Берлин и Париж, где встречался со многими учеными. "...Задача моей работы, – писал он в Совнарком, – это облечь в плоть и кровь то, что в общей форме явилось результатом юбилейного съезда ученых, и дать импульсы для начала организационной работы в отдельных странах" [11].

Публикуемые ниже записи извлечены из дневника жены непременного секретаря РАН С.Ф.Ольденбурга – Елены Григорьевны, урожденной Клеменц (1875-1955). Она родилась в семье мирового судьи из Самарской губернии и была племянницей известного народовольца и этнографа, организатора этнографического отдела Русского музея, Д.А.Клеменца. Елена Григорьевна училась на Бестужевских курсах и познакомилась с С.Ф.Ольденбургом еще в 1898 г. в доме своего дяди. Позднее она вышла замуж за политического ссыльного, статистика Д.М.Головачева и много лет работала учительницей в Сибири. В конце 1922 г. она приехала в Петроград и в феврале 1923 г. вышла замуж за С.Ф.Ольденбурга, брак с которым продолжался до самой смерти ученого в феврале 1934 г. Скончалась Е.Г.Ольденбург в 1955 г. в Ленинграде и похоронена на Волковом кладбище рядом с С.Ф.Ольденбургом.

Е.Г.Ольденбург вела дневник с 1924 г. и практически каждый день записывала, главным образом со слов Сергея Федоровича, важнейшие события истории Академии. Фактически она стала первым летописцем "устной истории" Академии наук, зафиксировав многие уникальные сведения и оценки, не воссоздаваемые по официальным документам. Еще при жизни мужа на основе этих записей Елена Григорьевна составила "Записки о работе С.Ф.Ольденбурга в качестве непременного секретаря Академии наук в 1925-1929 гг.", а позднее "Хронологическую канву для биографии академика С.Ф.Ольденбурга" – документы, представляющие исключительную ценность для истории русской науки и культуры первой трети XX в. [12].

Текст публикуется по рукописи (автограф), хранящейся в С.-Петербургском филиале Архива РАН. Ф. 208. Оп. 2. Д. 56. Л. [13]

7 мая. Четверг.

Сергея[1] срочно вызывают в Москву – едет он со Стекловым[2], завтра в Москве в час дня будет заседание Юбилейной Комиссии под председательством А.И.Рыкова[3]. Вчера вечером по телефону звонил по этому поводу Горбунов[4], но мы с Сергеем уехали на острова и были там, гуляли и поэтому ничего не узнали. Так как мест нельзя было достать, то они едут в вагоне Гиттеса, главнокомандующего войсками Петербургского округа, который взял их к себе в свой вагон.

11 мая.

Сергей пробыл три дня в Москве и вернулся в воскресенье десятого [...]. Сергей рассказывал, что в Москве очень сложно. Дело в том, что Главнаука очень против РАН[5]. Сложен вопрос относительно приглашения иностранцев на юбилей. Главнаука уже успела настроить Коминдел[6] и там, кажется, против приезда некоторых ученых на политической почве. Теперь может получиться, что многие ученые, если их будут "процеживать", совершенно не поедут и выйдет неприятность; если не будет или мало будет иностранных гостей на академическом празднике, то правительство может подумать, что РАН никому за границей не нужна и не интересна; тогда пойдут различные осложнения, и Главнаука окончательно восторжествует и вмешается в жизнь РАН и с ней может произойти такая же история, что и с университетами, т.е. она развалится и погибнет. Это все тяжелое положение знает только Сергей и Влад. Андр. Стеклов. Сергею нужно уведомить об этом Алр. Петр. Карпинского[7] и Крачковского[8], но с ними нужно говорить очень политично, иначе они примут все близко к сердцу и могут бросить работать для юбилея.

[...] Сергей между прочим сказал, что в Москве ходит анекдотический слух, что в Наркомпросе никого сейчас нет: Луначарский под видом дел уехал в Харьков, где его супруга на гастролях, Покровский в отпуску, Ходоровский на съезде Советов, Яковлева – рожает[9].

2 июля.

Юбилей идет – подготовления кипят, но опять разные осложнения с финансами, и снова, как только Влад. Андр. Стеклов вернулся из-за границы, оба опять в Москве и снова по вопросу смет, ассигновок и всяких урезов. Наша "старушка" готовится к приему гостей: белится, подкрашивается, подчищается. Самое старое здание РАН, начатое при Петре Великом и оконченное при Екатерине I-ой, стоит с пестрыми кусками намазанной желтой, белой, синей, оранжевой краски! Отмыв незакрашенные стены, производили расследование и нашли, что первоначально это здание было окрашено синим и оранжевым. С улицы и со двора здания РАН обвешены висящими на веревках подмостками, которые, по мере того как рабочие штукатурят, замазывают и белят стены, то висят под самой крышей, то медленно спускаются вниз. В академическом дворе постоянная суетня, беготня рабочих, – носят камни, кирпичи, разводят побелку, пилят и стругают плахи. Не менее кипит и внутренняя работа по подготовке, главной душой которой является Сергей. Приглашения разосланы, а запоздавшие по причинам, не зависящим от РАН, а от недоверчивости правительства, досылаются. Каждый день приходят из-за границы ответы то от одних, то от других ученых и все они радостно и возбужденно обсуждаются, толкуются. Едут итальянцы, немцы, англичане, некоторые американцы приедут не от учреждений, а по своей инициативе, но нет ни одного согласия на приезд от французов – они очень вежливо и изысканно отказываются под разными предлогами. Даже Леви[10] и те молчат, и ничего совершенно не отвечают на приглашения!

Бор. Ник. Молас[11] очень хлопочет о внешней стороне юбилея, шьет себе новый костюм и говорит, что его жена шьет себе два туалета. Он расспрашивает и меня, и огорчен, что я не делаю никаких приготовлений. Меня заботит вопрос о костюмах Сергея, который будет на виду и которому необходимо иметь что-нибудь самое существенное. [...] кругом идет большая государственная работа и ее могучий пульс особенно интенсивно дает себя чувствовать. Кругом видно это оживление, которым связаны воедино многочисленная толпа людей, работающих в РАН, и чем ближе будет юбилей, тем сильнее будет чувствоваться это общее единение, работа над одним большим делом. И во главе этого стоит Сергей, это его праздник, его, более чем кого-либо, он дает здесь "решительный бой" "старому миру", – как пройдет юбилей, от этого много зависит будущее русской науки и, значит, будущее русской жизни.

6 июля.

Вчера в воскресенье Сергей вернулся из Москвы с Влад. Андр. Стекловым. [...] Поездкой он доволен и вид у него бодрый. Дело в том, что относительно смет на дальнейшие расходы по юбилею, Наркомфин решил, что достаточно и 10 000 руб., и что слишком широко затеян юбилей – и ремонт зданий, и одежду служителям и переделки разных выставок и т.п. Сергей ответил, что в таком случае, он доложит в Комиссии, что юбилея не будет и надо написать на Запад, что вышла ошибка и предупредить, чтобы не ехали. Тогда товарищ сказал, что надо помнить, что СССР бедна; на это Сергей ответил – это верно, мы бедны, но мы не нищие, и юбилей имеет не только научное, но и политическое значение. Товарищ сказал, что он в Комиссии будет возражать. Но в Комиссии заявление академиков очень поддержал Горбунов Н.П., говоря о политическом значении академического юбилея. Бывший здесь представитель Украинской АН возразил, что РАН получает большое ассигнование, а их академия нет. На это председатель сказал полушутя: "Сколько времени вы существуете?" – "Пять лет". "А когда Вы будете праздновать свой (следующий) юбилей?" – обратился он к академикам. – "Наверное, в следующем столетии. Мы празднуем через сто лет," – ответили Сергей и Влад. Андр. – "Ну вот, когда и Вам будет 100 лет, то тогда Вы получите в пять раз больше, чем сейчас получает РАН на свой юбилей".

Украинский представитель, улыбаясь, согласился и дело прошло гладко. Завтра окончательно дело должно рассматриваться в СТО (Совет труда и обороны) и Н.П.Горбунов сказал, что т.к. он замещает уехавшего председателя СТО[12], он управляет временно делами СТО, то все пройдет гладко и присутствия академиков не надо.

[...] Сергей привез из Москвы полученное им из-за границы письмо (он догадывается, что это от какого-то лица, расположенного к нему и к РАН[13]), где вложены вырезки из газеты "[Journal de] Débats" – выпады какого-то одного из наших эмигрантов на Сергея, Стеклова и Ферсмана[14], где он их называет прислужниками советской науки[15] и т.п., и очень хороший ответ Влад. Ив. Вернадского[16].

Вечером, когда у нас был А.А.Борисяк[17] и Сергей рассказывал ему историю, то А.А.Борисяк сказал, что эмигранты жалкие люди, которые могут только портить в России, что все они осуждены на вымирание вне России, а что дети их будут совершенными иностранцами.

С почтой, которая была получена в отсутствие Сергея, был получен ответ от Sylvain Lévi и официальная любезная благодарность и согласие. Сергей был так огорчен, что не было частного письма от Lévi, а затем так обрадовался, что нашел сейчас и частное, очень милое письмо, где Mr. Sylvain пишет, что приедет (если только дадут денег) и что члены Академии также едут. Между прочим, Сергей сказал о своей беседе с Красиным[18] по поводу приглашений, что Красин передал, что Министр народного просвещения во Франции[19] очень обижен, что приглашения рассылаются не через него, а непосредственно академикам и ученым. Сергей просил Красина передать, что иначе он поступить не мог, что таков обычай и так всегда поступают.

17 июля.

Вчера 16-го сюда приехали из Москвы Н.П.Горбунов, зам. наркомфина Милютин[20] и дама, секретарь Горбунова[21]. Утром было заседание в Смольном, в кабинете Зиновьева[22] (его самого нет). На заседании были Сергей, Стеклов и приехавшие. Прежде всего Горбунов ознакомил академиков с секретным донесением из Парижа[23] по поводу приезда французских академиков к нам на торжества. Оказывается, что одно из отделений l'Institut Française[24] (которое соответствует нашему второму отделению[25]) имело под председательством Мельорана[26] заседание, где было прочитано приглашение нашей Академии приехать на юбилей. Мельоран указывал на книжку Сергея "В сумерках Европы"[27], приводил в переводе на французском языке выдержки из книжки, где говорится о потерях Франции после войны, указывал на то, что Сергей – большевик и что Академия приняла такое положение и тон, которые не позволяют французским ученым принять участие в празднестве. Голосование дало полное число голосов, что не надо даже посылать никакого ответа, а пройти приглашение молчанием. В отделении Les Inscriptions et les Bellés-Lettres при голосовании вопроса большинством одного было принято ничего не отвечать на приглашение; но затем многие из отсутствующих академиков потребовали переголосования вопроса, в особенности энергично выступал в защиту Сергея и Академии какой-то один (Сергей полагает, что это Пельо – Pelliot[28]) и переголосование дало большинством одного за ответ и благодарить за приглашение, но отказ на приезд. Отделение Académie des Sciences ответило тем же, теперь остается очередь за остальными двумя отделениями.

Затем Горбунов уведомил наших академиков, что правительство готовит декрет ко дню юбилея о всесоюзности РАН[29]. Для этого под председательством Рыкова учреждена Комиссия[30], куда, между прочим, не ввели Зиновьева за его отношение к Коминтерну. Горбунов познакомил с предполагаемым текстом декрета. Даже был вопрос о том, какова будет речь Сергея на юбилее и каково содержание его книги[31]. Затем зашел вопрос об уставе РАН, и тут, по мнению Сергея, Влад. Андр. Стеклов сделал большое "легкомыслие": он сказал, что у него уже есть проект устава и стал с ним знакомить собравшихся. Между прочим, он высказался за уничтожение II Отделения[32]. Сергей сказал, что этот вопрос не новый, что лично он сам, как стал академиком 25 лет тому назад, высказывался за уничтожение 2-го отделения, но что академики против этого и с этим вопросом надо считаться. Сергей вообще очень встревожен выступлением Владимира Андреевича, находя, что с уставом торопиться не следует, что этот вопрос, во-первых, подлежит обсуждению всех академиков, во-вторых, что его благоразумнее рассматривать, когда уже [будет] всесоюзность РАН. Сергей очень удручен таким империалистическим выпадом Владимира Андреевича, когда последний очень мало считается с мнениями академиков. [...] Затем после заседаний приезжие прибыли в РАН, где ходили и все осматривали.

19 июля.

Вчера в 7 часов вечера из Москвы Горбунов звонил по телефону и спешно затребовал от Серг. Фед. список иностранных ученых, изъявивших свое согласие на поездку в Россию. Оказывается, что у Бор. Ник. Моласа в канцелярии дела идут не в блестящем порядке – работник он, по отзыву Серг. Фед., куда ниже Г.П.Блока[33], в его работе нет отчетливости. Он очень сердечный человек, светски воспитан, с безукоризненными манерами, но не особенно умный от природы, и творческого начала в нем нет или очень мало; но оказывается и исполнительности не так-то много. Сергею Федоровичу спешно самому пришлось составить список и заниматься выпиской ученых по специальностям, что могли сделать и бесконечные барышни и работники, приглашенные для этой цели, т.е. помогать в работе по юбилею.

21 августа.

За этот месяц Сергей Федорович три раза был в Москве. Видно, как он утомлен. Днем вечная беготня, суетня, ночью – писание книги, из которой написана и сдана в печать только одна часть. Ввиду того, что РАН стала всесоюзная, с новой переменой снова встал вопрос о смете. [...]

На академическом дворе наступила перемена – не видно или почти не видно рабочих, фасады выкрашены, но зато с улицы еще лежат неубранные кучи мусора, а во дворе то и дело видишь корреспондентов, репортеров, фотографов. С Сергея Федоровича уже два раза рисовали портреты: Нерадовский и какой-то Протопопов, который рисует целую галерею академиков, но надо сказать, рисует плохо. [...]

В день отъезда был академик Иоффе[34]; он недавно вернулся из-за границы. Дело в том, что немцы вряд ли приедут – они обижены и возмущены процессом фашистов – немцев-студентов[35], приговором над ними; что будет делать наше правительство – пока еще смертная казнь не приведена в исполнение. Повлияет ли это на наше правительство или нет – не знаю.

27 августа.

Сергей Федорович опять в Москве со Стекловым. Они поехали на последнее заседание центральной комиссии под председательством Рыкова. Сегодня они должны вернуться. Дел – масса. До юбилея осталась одна неделя и один день. Пока приехал только из Японии один профессор русской литературы в Токийском университете[36]. Инцидент с Германией улажен и немецкие ученые едут. В Академии почти закончены внешние ремонты, но внутри во многих помещениях еще кипит работа. Снаружи убирают оставшийся после ремонта мусор, метут, увозят приготовленные кучи. Я была в большом конференц-зале, где 5-го числа произойдет прием гостей – там очень красиво, зала такая прекрасная, отмыли с подоконников, кругом окон и дверей чудные резные и лепные украшения из дерева. Бюст Петра I стоит на старом месте и по-прежнему производит внушительный вид великого организатора; сбоку между окон, выходящих во двор, поставят второй бюст, другого человека, организатора России – Ленина. Очень эффектны, по-моему, первые четыре комнаты, перед выходом в конференц-зал – зеленая, красно-вишневая, белая и оранжевая; в одной из них, в зеленой, висят портреты бывших президентов. В малом конференц-зале будут висеть портреты академиков. Должны привезти из дворца мебель, при мне вешали из Юсуповского особняка люстры – бронза с черным – красивое сочетание цветов и каждая люстра своей особой красивой формы. В entre[37] в стену вделывают мозаичную картину работы мастерской Ломоносова "Полтавский бой" – это очень грандиозно. Картину перед тем привезли из Общества поощрения художеств, а перед тем 35 лет тому назад она стояла в проходной комнате на огромных деревянных подставках в Академии художеств, и каждый мимо проходящий студент Академии считал своим долгом отковырнуть кусочек; теперь, надо думать, картина стала на то место, где ей надобно быть.

В воскресенье у нас было частное заседание. С.Ф., Стеклов, Ферсман и Халтурин[38]. Они обсуждали вопрос о том, что правительство дало всем служащим к юбилею в виде прибавки половину оклада. Т.к. у академиков оклады скромные – по 50 руб., то дать академику 25 руб. к юбилею – немного неловко, и правительство решило дать просто сумму, которую сама бы Академия распределила по своему усмотрению между академиками. Это было предложение Горбунова и его из Москвы привез Ферсман, который тогда же сказал Горбунову, что Сер. Фед. будет против такой постановки вопроса. Действительно, Сер. Фед. был против: говорил мне, что это вызовет массу разговоров: эти суммы преувеличат втрое и пойдут толки, что академики взяли себе Бог знает что. А между прочим, надо уже "отдать" угощение, если какой-нибудь иностранец угостит (тебя) обедом в ресторане. Многие академики, в том числе и бедный Сер. Фед., не имеют ничего, кроме рабочего потрепанного платья. Толковали они долго и решили: дать всем академикам половину их содержания, как и остальным служащим Академии; затем в распоряжении Правления оставить определенную сумму, из которой будут погашаться счета академиков из ресторанов, когда надо будет "угостить" иностранного ученого. Причем сразу решили, что аппетиты таких лиц, как Щербатской и Лазарев[39] сразу надо сократить. Все младшие служащие получают готовые новые костюмы к юбилею, и потому при входе в здание Академии у двери, где Правление, часто можно видеть списки лиц, которых портной приглашает на примерку.

29 августа.

[...] Приехав в четверг 27-го в Москву они со Стекловым сразу же взяли себе обратные билеты на этот же вечер, а затем отправились в Наркомпуть сообщения уславливаться относительно двух поездов на 14-е, когда гости поедут из Ленинграда в Москву. Затем они поехали в Совнарком, где видели акад. Лазарева, сообщили им все, касающееся юбилея и тут же узнали, что Центральный Комитет[40] по юбилею не может собраться сегодня, т.к. заместитель тов. Рыкова товарищ Милютин очень занят. Они заявили, что до завтра остаться не могут и хотели только информировать Н.П.Горбунова, но на их счастье тов. Литвинов, зам. наркоминдела Чичерина, мог быть на заседании только 27-го. Тогда заседание собралось в 4 часа, и они просидели до 7 ч. Были: Литвинов, приходил и уходил председатель Милютин, Горбунов, представитель, Наркомпроса Пинкевич[41], Стеклов, Сергей и секретарь Ольга Алекс. Крауш. Между прочим, Н.П.Горбунов был очень против того распределения добавочных сумм по юбилею, как предлагал Сергей, а именно чтобы дать героям труда половину содержания всем служащим и в таком же же размере академикам. Горбунов предлагал просто "дать" академикам, что выходило бы значительно больше, но Сергей был против этого, потому что он прекрасно понимает, какой это опасный путь и какие разговоры, неприятные для Академии, это повлечет за собою.

30 августа.

Еще третьего дня Сергей получил наконец письмо от M.Lévi – он приедет один, пятого, M-me Desiree больна, затем нужно много денег на поездку, приедет сын Daniel на побывку, нельзя оставить одних внучек и т.д. Я рада, что он приедет, так как думала, что из них никто не соберется. А вот Баварская Академия и Геттингенский университет прислали очень теплый адрес, но не поедут в связи с делом этих студентов. Очевидно, правительство наше еще не все устроило в этом вопросе.

Вторник 1 сентября.

Утром я пошла на базар и, возвратившись домой, нашла наш академический двор полон автомобилей: то приехали с разных вокзалов автомобили, которые ездили встречать гостей. У наших академических агентов на руках повязки с надписью "Academie des sciences". По панели шел молодой человек с такой повязкой и молодая барышня, а за ними шагал черный, черный с очень приятным лицом еще молодой господин в дорожном пальто – вид иностранца. Увидав меня, эта молодая барышня спросила меня – не я ли жена Сергея Федоровича? Затем нас познакомили – иностранец – это индеец Браганца[42]. Он зашел повидать сразу после приезда Сергея Федоровича. Мы стали подниматься по лестнице, разговаривая. Браганца очень хвалил Петербург, восхищаясь его красотой. Сергей принял его очень сердечно, хотя был страшно занят. Я оставила их в кабинете, а сама со своими покупками побежала в кухню готовить кофе. Браганца очень интересный, он говорит, что гений русского языка и индийского очень схожи. Он находит русский язык (он очень хорошо пишет на нем, понимает решительно все – он жил два года в Москве) – языком чувства, поэзии, но не обработанным для философии, недостаточно точным языком, абстрактным. Тагора он любит только поэмы, а романы находит очень англизированными.

Вечером я была у Евг. Алекс. Карпинской-Толмачевой[43], советовалась с ней относительно того, когда нужны перчатки, когда нет, когда нужна шляпа. Она сшила себе три платья к юбилею, кружевное, шелковое и шерстяное. Я не могу тягаться с нею – у меня всего одно шерстяное платье; правда, перчатки будут и будет новая шляпа. Как жаль, что из дам попадают только жены академиков, ужасно обидно, у нас столько молодых женщин, которые желали бы попасть – Никифорова, Крыжановская – их мужья молодые ученые и так много работают для Академии.

Уже началось дежурство по Тучковой набережной в доме 2а; а у нас в Академии – бюро справок, почта, телеграф – все свое! Организовали хорошо – молодцы! А Сергей все пишет, пишет статьи для "Известий", для "Правды".

Вечером Сергей показал мне адрес от Монголии для Академии по поводу юбилея – большое белое атласное полотно – рисунок горы Гималаи, солнце и подписи.

Среда 2 сентября.

Во дворе снова с утра движение – торопливо докрашивают окна, двери, метут; в квартирах натираются паркеты (теперь это делается очень редко, раз в год). Сергея с утра осаждают различные корреспонденты – ждут статей; один из "Вечерки" так прямо сидел около стола и из рук Сергея брал листы по мере того, как они были написаны. Из канцелярии то и дело бегают за справками.

Я ушла на базар, а без меня у Сергея было три американца[44], для которых он на некоторое время оторвался от своего писания.

Дома у меня тоже возня с приготовлением комнаты для Lévy и с хозяйством. Так как теперь у Сергея свой автомобиль, то я поехала на нем к портному Сергея. Он сошел вниз проводить меня – около входной двери во дворе толпа наших младших служащих – некоторые уже одеты в готовые новые костюмы, сшитые специально для юбилея, – они показывают обновы, а тем, кому еще не готово, осматривают, толкуют. Кругом такое оживление, так даже весело становится. [...]

Наверху в парадных комнатах расставляют мебель, привезли из оранжереи цветы – ими будут украшать вход и лестницу.

Среда 2 сентября.

Завтра в 6 ч. утра приезжает M.Lévy и надо его встретить. Сергей все время жалел, что от Lévi нет ничего, и вот за вечерним чаем, разбирая в юбилейных телеграммах, которые нам принесла жена коменданта, Сергей нашел телеграмму и от Lévi. Едут Pelliot-Пельо, Lirandelle-Лирондель[45], Lévi [...].

Перед вечером мы ходили в главный конференц-зал. Сергей следил, как расставляли мебель, цветы, ставили бюсты академиков. Особенно нежно Сергей обошелся с бюстом Эйлера[46] и сказал трогательным голосом – "это был великий человек; он ослеп, во время пожара сгорела его знаменитая рукопись, и он все восстановил по памяти, все продиктовал". Наш младший служительский персонал слушал со вниманием.

У Сергея неприятность: в "Вечерней газете" помещено его интервью с сотрудником газеты по поводу приезда сюда профессор Б. (?)[47], что будто Сергей высказался против приезда этого белогвардейского профессора, потому что его приезд будет неприятен общественным сферам СССР. Завтра будет опровержение этого.

Пятница 3 сентября.

Утром мы поехали с Сергеем на встречу Lévi на Варшавский вокзал.

Шел дождь, было сыро, как-то неприятно ехать на подскакивающем автомобиле.

На Варшавском вокзале устроено отделение, где сидело два молодых ученых из Азиатского музея с повязками на руках "Academie des Sciences". На столе лежали разные бумаги, блокноты – здесь регистрируются ученые, приезжающие с Варшавского вокзала. Поезд опоздал на час.

Пользуясь временем, Сергей начал писать статью в "Экономическую газету" – "Академия наук в ХХ веке". Я вышла на перрон. Через изломанную крышу моросил мелкий петербургский дождь. Сыро, мокро встречал город своих гостей.

Наконец, через час пошел слух, что поезд вышел..., идет. Сергей и я вышли на платформу. Через крыши далеко стоявшей цепи вагонов чуть заметно показался серенький дымок... Бегите, бегите...

Поезд подходил. Ожидающие теснились кучей, толкали друг друга, попадали ногами в лужи. Замелькали окна вагонов. "Два желтых вагона"... Мелькнуло седое лицо Mr. Lévi. Сергей побежал догонять вагон. Поезд остановился. Началась давка. Теснились ожидающие, выходили приехавшие, проталкивались к вагонам носильщики. "Делегаты здесь, в этом вагоне," – сказал пожилой кондуктор. Дежурные бросились в вагон с разных сторон. Иностранцы выходили, их желтые чемоданы выделялись среди русских узлов, мешков. Сергей целовался с Mr. Lévi. Приехали Pelliot, Lirandelle ... и еще, еще ... Не знаю их фамилий.... Мы прошли прямо к своему автомобилю. Всю дорогу, несмотря на ветер, дождь и тряску, Сергей и Mr. Lévi говорили или, вернее, кричали друг другу – из-за ветра было тихо слышно.

Весь день прошел хлопотно – телеграммы, безостановочные звонки, шум, говор, вечный треск и шум автомобилей под окнами, визиты иностранцев к Сергею. Вечером у нас за чаем были преимущественно французы, восточники. Из невосточников был Mr. Lirandelle.

Суббота 4 сентября.

Опять день, полный хлопот и забот. Сергей так и летает, то туда, то сюда. Утром долго говорил с Mr. Lévi и свободное время поехать только в Академию Мат[ериальной] культуры посмотреть вещи из экспедиции Козлова[48] вместе с Lévi et Pelliot (последний переехал жить к Алексееву[49]). За это время из Бюро справок, которое помещается на Тучковой набережной 2а, наш новый дом, данный Исполкомом после наводнения, – Стеклов взволнованным и даже недовольным голосом спрашивал, где Сергей? У меня свои хлопоты – за завтраком неожиданно пришлось привести (венского) археолога барона, который искал везде Карпинского. В канцелярии Сергея помещается почта, телеграф, телефон для иностранцев. Под окнами у нас вечный шум от автомобилей – мне пришлось съездить в Главнауку и я взяла с собою ребятишек, которые стоят все время во дворе и жадными глазами смотрят на машины.

Все служители одеты в новые форменные платья. нам, т.е. Сергею и мне, принесли наши новые платья. Одним словом, идет праздник во всю.

Вечером Сергей и Mr. Lévi ушли через правление на вечер для встречи гостей. Сергей теперь перешел в кабинет, где его книги.

У нас, было, произошло маленькое объяснение по поводу того, что Борис Николаевич [Молас] достал Люсе[50] билет на сегодняшний вечер, а Сергей так щепетилен в этом отношении, так как многие из наших служащих не попали, например даже Наташа[51], но я тут не при чем. Когда я, одетая в свое лучшее новое коричневое шерстяное платье, попала в академический зал, там уже была оживленная, постоянно двигающаяся толпа гостей. Сергея я не видела: он стоял на главной лестнице с Карпинским и принимал гостей.

Я с трудом проникла через толпу, встречая кое-где знакомых. Иностранцев много.

В середине залы группа пальм, цветы, кругом кресла и шелковые скамьи. На них среди сидящих я увидела хамбу и еще троих бурят. Среди толпы попадались важные лица в блестящем белом крахмальном белье, в открытых черных habits[52] – это немецкие ученые. Старик Mudi[53], индус, сухенький, коричневый с толстыми губами большого рта; индус физик Раман[54] – коричневый, с блестящими черными глазами, с выдающимися скулами, в белоснежной повязке на голове, а руки такие – выглядят черные из-под белых рукавов белья. Околы стены, между двумя шелковыми диванами, чрезвычайно хорошенькая девушка, волосы коротко подстрижены и рядом с ней важный седой господин. Слышен говор французский, немецкий, английский, как-то незаметно везде присутствует изящество. Проходит через толпу Кристи[55] – он так незаметен, а Ятманов[56] так совсем стушевался и такой же грубый со своей некрасивой наружностью...

Москва. Пятница. 11 сентября

Мы ехали с Сергеем в одном купе, а рядом с нами ехал в следующем купе M. Lévi и Mr. d'Arci Tomsun[57]. Поездка была удачная во всех отношениях, так как иностранцы были хорошо размещены, хороший буфет, и они чувствовали себя в своей компании. В вагоне-ресторане было как-то особенно оживленно; мы с Сергеем, как рано встающие, пришли в 9, а Стеклов и Карпинский значительно позднее. Около Твери иностранцы интересовались Волгой. Я много беседовала с представителем Бельгии, молодым математиком K.Lurcain[58] и читала ему наши стихи – Пушкина, Апухтина. Он находил, как и все иностранцы, очень трудным произношение нашего "я". Между прочим, вчера в четверг, на завтраке, который Сергей давал в честь немцев – Людерс[59]. M-me Людерс, когда я ей сказала, что у меня бывают мои бывшие ученики сибиряки и сибирячки, – спросила меня, – а говорят ли они по-русски? Вот как плохо иностранцы знают нашу Россию, а m-me Людерс знает прекрасно санскрит и у нее есть ученые работы.

Когда мы подъезжали к Москве, то всем раздавали белые билетики с надписью, в какую гостиницу ехать и какой такси (автомобиль) повезет. Раздавали их молодые люди с красной розеткой на груди, в середине которой было "200" золотыми металлическими цифрами.

Сергей, M.Lévi, профессор Мейер[60] (немецкий историк) и я должны были направиться в бывший дом Харитоненко, теперь отель Наркоминдел.

Только что мы вышли из вагона, с платформы понеслись звуки Интернационала. Иностранцы шли густой толпой между шпалерами публики, а впереди забегали со своими аппаратами озабоченные фотографы, останавливали на минуту идущих, толпа на мгновение как-то замирала, щелкали затворы аппарата, публика двигалась дальше. На улице – целая серия фотографов – полукругом, съемка кинематографов, опять публика то идет, то останавливается. Повсюду ветер бьет и хлопает красными плакатами "добро пожаловать" и латинские надписи – это произвело на иностранцев большое впечатление – не дикари мы, не забыли латынь.

Мы доехали – M. Lévi, Сергей, проф. Мейер до Софийской набережной и нас поместили в бывший дом Харитоненко. Мы вошли в подъезд – темно и торжественно, я едва рассмотрела в темноте красивые резные стены, пошли вверх по чудной лестнице – кругом такая красота! Мы с Сергеем остановились внизу, в бывшей гостиной, обитой красным штофом. За обедом – в дубовой столовой – масса фарфора, за стол село 10 человек – 4 итальянца, 3 француза, двое нас и один немец – Мейер. Вечером мы отправились в консерваторию, причем произошла маленькая неприятность: Сергей получил место на эстраде, а мне дали в 11 ряду. Ну что же из этого? Никогда я не видала, чтобы Сергей так вскипел, – ужасно! не хотел совершенно ехать, говоря, что ему не оказали должного внимания, были невежливы. Он посоветовался с Sylvain и мы поехали. Мне это было все неприятно, но я подчинилась Сергею.

В большом entre консерватории масса народу, раздеваются, выходят, толкаются, говор, шум. Мы поспешно раздеваемся и идем, идем по широким лестницам, уставленным цветами, прямо в зал. Зал с большим партером, по бокам две ложи, на стенах большие медальоны знаменитых композиторов, а в глубине, как-то амфитеатром, большие, уходящие вдаль хоры. Прямо перед публикой, близко к стене огромный орган. На эстраде, отделенной от публики гирляндами цветов и пальмами, все наши академики по обе стороны, а в середине большой стол правительства, около него трибуна. Сергей что-то сказал m-me Каменевой[61], и я из 11-го ряда очутилась сразу в первых, близко к эстраде. Кругом знакомые лица – иностранцы здороваются, смеются. В президиум идут Карпинский, Стеклов и Сергей. Пришлось ждать 1 1/2 часа. Порядка в Москве мало, путаница большая, переводили одних на место других, ужасно! В Ленинграде женщины сидели рядом с их мужьями, здесь их разделили, мужья сидели в первых, а жены – в десятых. Шум, говор, я часто встаю с места и, стоя, смотрю кругом и вижу то одних, то других. Приятно видеть знакомые петербургские лица.

Первый говорит Смидович[62]. Речь его серенькая, ничего мало мальски выдающегося, хорошо, что коротко. Затем говорит Красин. В его речи сразу видно умного человека, который знает, что хочет сказать. Речь Павловича[63] была интересна своими замечаниями о том, что сделала Академия Наук для изучения Востока, а затем пошла неинтересная и довольно длинная речь Лазарева, кажется, он умный человек, но не сумел выбрать сюжет, речь растянутая и не яркая.

Мы уехали в 10 часов.

Дома был простой, милый, общий ужин.

Суббота 12 сентября

К 10 часам надо было в Кремль.

Сели в такси: Mrs Pelliot, Lévi, Сергей и я.

У Броницких ворот, под серым дождем, на скользких камнях, между которыми текли ручейки, сбившись кучкой, под зонтиком, стояли иностранцы. Несколько такси в стороне, разъезжали один за другим желтые омнибусы, украшенные ветками елок – иностранцы выходили, толпа росла. Кто-то из нетерпеливых русских как будто нажал на ворота, они заколебались, изнутри их отворяли. Наконец, массивные темные деревянные ворота с огромными железными шляпками от вбитых в доски ворот гвоздей отворились, – все затеснились, двинулись под своды, маленькая задержка по проверке билетов, и Кремль принял своих гостей, долго, долго никто так не проникал в него. Кругом сыро, лужи, дождь льет сильный, зелень тяжелая, обвисшая и яркая от дождя. Иностранцы быстро, жадными шагами идут вперед. Что их гонит больше – желание скорее избавиться от дождя или желание увидеть Кремль? Первая осматривается Оружейная Палата В entre два портрета – Ленина и Маркса. Pelliot смотрит на Маркса и говорит – это индус. Конечно, больше всего иностранцев поразили наши соборы, затем древние палаты, так варварски испорченные Александром III.

Я попала во французскую группу и вместе с ней слушала объяснения. Руководительница была хорошая, давала много сведений по русской истории. Иностранцы были довольны, они получили массу впечатлений, группы так и ходили из одного здания в другое, дождь не мешал, а только усиливал впечатление.

Так под дождем отправились все в Большую Московскую гостиницу, где был завтрак. Наша компания вернулась, было, домой, так как не получила официального извещения, где будет завтрак. Но здесь на Софийской набережной ничего не было готово и мы уехали тоже в Большую Московскую гостиницу.

Там снова длинные столы, сверкают белые стены, отделанные белой масляной краской, белое белье, посуда, блестит стекло на столах, масса белых хризантем, астр, слуги все в белом. Я за столом между Pelliot и Lévi. Издали мне приветливо блещут сверкающие черные глаза и такие же белые зубы Браганца. Он один, старик индус Муди заболел, к нему даже приглашен врач. Индус физик Раман ест только белый хлеб и сливочное масло. Говорят, он ничего не ест, что приготовлено руками женщин.

Все три стола вдоль, а за поперечным столом сидит правительство, т.е. вернее Луначарский, Н.П.Горбунов, затем наш Президиум. Музыка играет. Завтрак подается медленно, блюд не так много, но все тянется и едва кончается к шести. Лица иностранцев все более и более становятся знакомыми.

Опять под дождем, по мокрым улицам, где вода из луж летит брызгами во все стороны под резиновыми шинами такси, мы едем в Московский университет. На улицах, на тротуарах, во дворе, по лестнице наверх к дверям университета – везде толпы молодежи, серая, черная, мокрая от дождя, ее оживляют молодые лица и, как цветочки, красные платки на молодых головах. Мы идем по двору, по мокрым доскам через лужи, поднимаемся по лестнице между толпы молодежи, которая горячо аплодирует. Сергей и Lévi снимают шапки. В передней много рядов вешалок; мы раздеваемся и поднимаемся наверх. На стене длинный красный плакат с латинской надписью.

В полукруглой зале стулья, у окон длинный стол. Председательствует ректор университета[64], далее сидит Луначарский, вызывают целый ряд лиц в президиум, очень часто Леви, Раман, немец Планк[65].

Всегда наш президиум Академии. Первое слово берет ректор, очевидно, он партийный, хотя он и чествует славную Академию в стенах ее младшего брата по образованию – Московского университета, он много говорит о Карле Марксе. Кругом шумно и дружно аплодирует собравшаяся университетская молодежь. Очень горячо играл оркестр Интернационал, так тихо и мягко. После него недолго говорил Луначарский, который подчеркивал, что в эти трудные годы академики согласились работать совместно с властью, и они помогли России дойти до этого положения, которое дало возможность дать этот праздник. Было сказано кое-что "тонкое" по поводу западной буржуазии. Затем говорил "старый мальчик" Кольцов[66] – так идет не по возрасту – бархатная куртка a la peintre[67], белый воротник и короткие штаны. Он говорил коротенькую приветственную речь на французском, английском, итальянском и немецком языках. Под конец говорил молодой пролетарский поэт[68], который указал на заслуги Академии для русской литературы, упомянул имена Пыпина, Овсянико-Куликовского и Веселовского[69].

Заседание было короткое и все были довольны и устали. Уходили мы, и снова молодежь шпалерами стояла на дожде на лестнице и на дворе и снова аплодировала.

Подан был снова наш такси 10-39 и снова мы четверо – Сергей, Lévi, Pelliot и я катим по мокрой мостовой, мягко подпрыгивая на резиновых шинах, снова лужи воды летят во все стороны, на улицах движение, шум, мы быстро летим из одного переулка в другой и вот остановились у Художественного театра. Опять толпа на улице, разговор, желтые автобусы, украшенные ветвями елок, из них выходят иностранцы, идут в раздвигающуюся толпу и снова крики – гости, дорогу, иностранцы!

Прекрасно было, что давали "Царь Федор Иванович" и артисты играли хорошо – утром наши гости только что воочию видели палаты московских царей, а теперь они видели эту старину, воплощенную в жизнь нашими артистами. Каждому гостю-иностранцу была дана программа, где на английском, французском и немецком языках было по актам передано содержание драмы. Спектакль вышел великолепно, не только иностранцы, я, например, сужу по впечатлению Mr. Lévi, Pelliot и Эдуарда Мейера, но и русские – Сергей и я – были под сильным впечатлением. Перед началом спектакля артисты Художественного Театра, встав кругом около сцены, поднесли Академии Наук адрес в красивом темно-красном сафьяновом переплете, в углу папки такая черная дощечка и на ней белая чайка, символ Художественного Театра. Во время спектакля, перед последним актом, был чай с артистами в их театральной столовой. Домой мы вернулись часов около двенадцати.

Воскресенье 13 сентября.

С утра опять вчетвером: Sylvain Lévi, Paul Pelliot, Сергей и я отправились к 10 ч. в Третьяковскую галерею. Объяснения нам давал сам директор, указывая рост русской живописи с конца XVII в. (всего один портрет, сделанный, вероятно, нашим иконописцем) и до наших дней. Мне было так приятно снова увидать своих любимцев, к которым я привыкла с детства, встречая их в своих детских книгах и учебниках. Сергей не любит русскую живопись, предпочитая ей китайскую с ее изяществом, точностью линий. Затем смотрели старые иконы, Pelliot и оба другие (Сергей и Sylvain) были в восторге от них в связи с Востоком; я ничего не знаю и потому не понимаю. Затем были в бывшей Румянцевской библиотеке, которая поразила меня своей огромной работой, жалко, что там мало места. Заехали завтракать домой и затем поехали в Ленинский Мавзолей. Все-таки испытываешь необыкновенное чувство уважения и какого-то необыкновенно торжественного спокойствия, когда спускаешься туда, где все черно и красно. Так просто и скромно, что ничего проще и скромнее быть не может.

Владимир Ильич лежит, одетый в тужурку цвета хаки, покрытый черным крепом. Над ним большой свод из стекла, который поднимается легко, чтобы дать доступ свежему воздуху, который предохраняет тело от высыхания. Передо мною был просто спящий человек, с чрезвычайно неподвижными чертами лица. Пока химик, который 4 месяца работал над телом, давал объяснения на французском языке, я смотрела на лицо Ленина и было сразу и грустно и даже жутко, и опять чувство глубокого уважения к этому большому человеку. Время покажет, сможем ли мы назвать его "великим". Мне была неприятна муха, которая попала под свод и ползала по его лицу; было тяжело видеть кое-где синие затеки в конце ногтей. Как, думаю, тяжело видеть его для близких, которым он дорог, как их любимый свой человек. Я видела Ленина два-три раза у Чеботаревых. Александра Кирилловна Чеботарева была моя учительница, когда я была девочкой в Самаре. Попав на Бестужевские курсы, я разыскала Чеботаревых, они жили тогда на Верейской улице. Вот у них за обедом я видела раза два-три Владимира Ильича Ульянова. Я и не думала тогда, что он будет знаменитый на весь мир Ленин. Я помню лишь, что Владимир Ильич много возился с маленькой дочкой Чеботаревых Женей.

Затем мы смотрели бриллианты в Госохране[70] – на меня не произвела почти никакого впечатления вся эта безумная роскошь. Объяснения давал Александр Евгеньевич Ферсман. Он особенно указывал на бриллиант в царской короне и чтобы лучше было всем видеть его, т.к. иностранцы вплотную окружили Ферсмана, он чуть-чуть надел на свою безволосую голову бриллиантовую корону, что возбудило кругом веселый смех – вот она, революция! Безделушки времени Николая II-го так безвкусны. Только хороши миниатюры детей, врезанные в пасхальные яйца.

Оттуда мы отправились в Фарфоровый музей, в основания которого вошла коллекция фарфора, собранного Морозовыми (сыном знаменитого Викулы Морозова, коленкорщика). Фарфор произвел на меня большое впечатление, как и сам его хозяин Алексей Викулович Морозов, который на мой вопрос – жалеет ли он, что он не уехал за границу, отвечал просто: Нет, я был бы там растение, вырванное из родной почвы и погиб бы, а здесь хоть мне и очень трудно, но я дома, и морально я спокоен, я вижу то, что я собрал для родины, смотрю на мои вещи, имею маленькую комнатку дома у себя, я один, что мне нужно большего?

После обеда, в 8 часов мы были на концерте в Большом театре, а затем в 12 часов ночи в Академии Художественных наук, где было очень просто и мило. Был чай с писателями и я говорила речь.

Источник: "Мы не нищие...": к истории 200-летнего юбилея Российской Академии наук (из дневника Е. Г. Ольденбург) / Публ. М.Ю.Сорокиной // Источник. 1999. № 6. С. 28-41

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Здесь и далее: Сергей, Сергей Федорович – Ольденбург Сергей Федорович (1863-1934) – академик-индолог, непременный секретарь Академии наук (1904-1929).

[2] Стеклов Владимир Андреевич (1863-1926) – математик, академик (1912) и вице-президент РАН/АН СССР (1919-1926).

[3] 6 мая 1925 г. на заседании СНК СССР было "принято к сведению" утверждение председателем СНК СССР А.И.Рыковым постановления о создании специальной Комиссии по организации празднования 200-летнего юбилея Российской Академии Наук в составе: А.И.Рыков (председатель), А.В.Луначарский, М.М.Литвинов, Г.Г.Ягода, Г.Е.Зиновьев, Г.Е.Евдокимов (зам. председателя), В.А.Стеклов, С.Ф.Ольденбург, Г.М.Кржижановский, А.С.Бубнов (ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 37. Д. 378. Л. 2). Почти через два месяца, 2 июля Политбюро ЦК РКП (б) создало еще одну комиссию – "Комиссию Политбюро для руководства празднованием юбилея Ленинградской АН", членами которой стали А.В. Луначарский и Г.Е.Евдокимов, а председателем – В.П.Милютин (см. примеч. 20; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 509. Л. 3).

[4] Горбунов Николай Петрович (1892-1938) – управляющий делами СНК СССР (1920-1929), академик и последний непременный секретарь АН СССР.

[5] Главнаука – одно из управлений Народного комиссариата просвещения, номинально курировавшее Академию наук, которая в свою очередь стремилась решать свои проблемы непосредственно на высшем уровне – в СНК СССР. Заведовал Главнаукой в это время Федор Николаевич Петров (1876-1973).

[6] То есть Наркомат иностранных дел.

[7] Карпинский Александр Петрович (1846-1936) – геолог, президент РАН-АН СССР (1917-1936).

[8] Крачковский Игнатий Юлианович (1889—1951) – востоковед-арабист, академик-секретарь Отделения истории и филологии Академии наук.

[9] Перечислены члены коллегии Народного комиссариата просвещения: Анатолий Васильевич Луначарский (1875-1933) – нарком (его супруга – актриса Малого театра Наталья Александровна Розенель (1902-1965); заместитель наркома, известный историк Михаил Николаевич Покровский (1868-1932), с 1929 академик АН СССР; зав. Главпрофобром Исидор Исаевич Ходоровский и Варвара Николаевна Яковлева (1884-1941).

[10] Имеется в виду семья личного друга С.Ф.Ольденбурга, французского индолога, иностранного члена РАН (1918) Сильвена Леви (Lévi Sylvain) (1863-1935).

[11] Молас Борис Николаевич (1877-?) – с марта 1923 управляющий делами Конференции АН; с 1927 г. зав. секретариатом АН. Репрессирован по "делу историков". В мае 1931 г. приговорен к расстрелу, замененному 10 годами концлагеря.

[12] Им был Лев Борисович Каменев (1883-1936), одновременно зам. председателя СНК СССР и председатель Моссовета.

[13] Судя по архивным материалам, письмо с вырезками из влиятельной французской газеты пришло от известного востоковеда Владимира Федоровича Минорского (1877-1966), эмигрировавшего после Октябрьской революции и в это время жившего во Франции.

[14] Упоминаемая статья была напечатана под псевдонимом "Веракс". Полагали, что под ним скрывался Григорий Алексеевич Алексинский (1879-1967) – социал-демократ, плехановец, один из руководителей Каприйской школой. С 1918 в эмиграции во Франции. Александр Евгеньевич Ферсман (1883-1945) – геохимик, академик-секретарь Отделения физико-математических наук РАН.

[15] Так в тексте. Конечно, имеется в виду прислуживание Советской власти.

[16] Академик Владимир Иванович Вернадский (1863-1945), личный друг С.Ф.Ольденбурга, находился в это время в научной командировке во Франции. Его статья опубликована 27 июня.

[17] Борисяк Алексей Алексеевич (1872-1944) – геолог, палеонтолог; профессор Горного института (1911-1930), академик АН СССР (1929).

[18] Красин Леонид Борисович (1870-1926) – полномочный представитель СССР во Франции, нарком внешней торговли.

[19] Сенатор Анатоль де Монзи.

[20] Ошибка Е.Г.Ольденбург: Николай Александрович Милютин (1889-1942) был наркомом финансов РСФСР. Но скорее она имеет в виду другого человека – заместителя председателя Президиума Коммунистической Академии Владимира Павловича Милютина (1884-1937), председателя Комиссии Политбюро по руководству празднованием юбилея РАН.

[21] Имеется в виду Ольга Александровна Крауш – секретарь Комиссии по организации юбилея АН СССР; с 1927 г. секретарь Комиссии СНК СССР по содействию работам АН СССР.

[22] Зиновьев Григорий Евсеевич (1883-1936) – председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

[23] См.: Архив внешней политики Российской Федерации МИД РФ. Ф. 082. Оп. 8. № 22. Папка 90. Л. 45-49.

[24] Правильно: Institut de France – Национальный институт наук и искусств, объединивший в 1795 г. все французские академии (Французскую Академию (La Académie Française), Академию надписей и словесности (La Académie des Inscriptions et des Bellés-Lettres), Академию наук (La Académie des Sciences), Академию моральных и политических наук (La Académie des Sciences Morales et Politiques) и Академию изящных искусств (La Académie des Beaux Artes).

[25] Речь идет об Академии моральных и политических наук (La Académie des Sciences Morales et Politiques), которое с большой натяжкой можно признать соответствующим II-му, т.е. Отделению русского языка и словесности РАН.

[26] Александр Мильеран (Millerand; 1859-1943) – известный политический деятель, бывший социалист; президент Франции в 1920-1924 гг.

[27] Точное название: "Европа в сумерках. На пожарище войны: Впечатления от поездки в Германию, Англию, Францию летом 1923 г." (Пг., 1924). Название книги С.Ф.Ольденбурга недвусмысленно прочитывалось как ответ знаменитому Герберту Уэллсу, после поездки в Россию в 1920 г. опубликовавшему книгу "Россия во мгле".

[28] Пеллио Поль (Pelliot; 1878-1945) – французский синолог, иностранный член РАН (1918), личный друг академика В.М.Алексеева

[29] 27 июля 1925 г. Академия наук в совместном постановлении ВЦИК и СНК СССР была признана "высшим всесоюзным ученым учреждением" с присвоением наименования "Академия наук Союза Советских Социалистических Республик (АН СССР)".

[30] Комиссию включала наркомов просвещения всех союзных республик. Решение о ее создании было принято на заседании Политбюро ЦК РКП (б) 8 июля (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 510. Л. 6). 16 июля, также на заседании Политбюро, вместо А.И.Рыкова ее председателем назначили В.П.Милютина (Там же. Д. 511. Л. 6).

[31] Имелась в виду так и не написанная С.Ф.Ольденбургом книга по истории Академии наук.

[32] То есть Отделения русского языка и словесности.

[33] Блок Георгий Петрович (1888-1962) – литератор, двоюродный брат А.Блока. Управляющий делами Конференции РАН до 1923, был лично близок к С.Ф.Ольденбургу.

[34] Иоффе Абрам Федорович (1880-1960) – физик, академик РАН (1920).

[35] Имеется в виду так называемое "дело немецких студентов" (Киндерман, Дитмар, Вельшт), арестованных в октябре 1924 г. по подозрению в шпионаже и терроризме. Суд над ними происходил в Москве 21 июня – 2 июля 1925 г. Помилованы 31 октября 1925 г. и позже высланы из СССР.

[36] Профессор Садатоси Ясуги, профессор Токийской школы иностранных языков, автор книги об А.С.Пушкине, был первым приехавшим на юбилей иностранцем.

[37] У входа (франц.).

[38] Халтурин Дмитрий Николаевич (1875-?) – управляющий делами Академии наук. По "делу историков" арестован 31 декабря 1929 г. и осужден на 10 лет лагерей.

[39] Лазарев Петр Петрович (1878-1942) – физик, био- и геофизик, академик (1917); Щербатской Федор Ипполитович (1866-1942) – выдающийся индолог, академик (1918).

[40] Имеется в виду Комиссия СНК СССР по содействию организации юбилея АН СССР.

[41] Пинкевич Альберт Петрович (1883-1937) – ректор 2-го МГУ (1924-1930), зам. председателя Главнауки.

[42] Бывший секретарь известного индийского писателя Р.Тагора, приехал по личному приглашению С.Ф.Ольденбурга.

[43] Дочь президента РАН А.П.Карпинского.

[44] Этими американцами были известный историк Фрэнк Голдер (Golder; 1877-1929), бывший губернатор Индианы Джеймс Гудрич (Goodrich; 1864-1940) и полковник Вильям Хаскел (Haskell; 1878-1952); в начале 1920-х все трое работали в составе миссии American Relief Administration в России. Записи Голдера об участии в академическом юбилее см.: War, Revolution, and Peace in Russia; The Passages of Frank Golder, 1914-1927. Comp., ed. and intro. T.Emmons and B.M.Patenaude. Hoover Institution Press, Stanford Univ., 1992. P. 305-330.

[45] Лирондель Андре – филолог, профессор университета г. Лилль.

[46] Эйлер Леонард (1707-1783) – выдающийся немецкий математик, механик, физик; адъюнкт (1726), иностранный почетный член Петербургской Академии наук (1742).

[47] Имеется в виду назначенный представителем Норвежской Академии Наук известный славист Олаф Брок (1867-1961), в дореволюционные годы имевший тесные связи с русскими коллегами. После поездки в СССР в 1923 г. он выпустил резко критичную книгу "Proletariatets diktatur. Seet og tÓnkt fra forsommeren 1923", изданную двумя изданиями в 1923 и 1924 в Осло, а также в шведском переводе в 1924 в Стокгольме и по-французски в 1925 в парижском журнале "Correspondant" (T. 298, 299). Советские дипломаты сделали все, чтобы не допустить нового приезда ученого в СССР, и в результате он сам объявил об отказе присутствовать на "политическом празднике". Позднее тот же О.Брок стал первым иностранным ученым, исключенным из АН СССР в 1949.

[48] Козлов Петр Кузьмич (1863-1935) – известный путешественник-востоковед.

[49] Алексеев Василий Михайлович (1881-1951) – выдающийся русский синолог, академик (1929).

[50] Жена сына Е.Г.Ольденбург.

[51] Племянница С.Ф.Ольденбурга Наталья Федоровна Ольденбург (в зам. Корнилова; 1894-1942).

[52] Фраках (нем.).

[53] Профессор Бомбейского университета Живани Жамшиды Моди.

[54] Раман Чандрасекхара Венката (1888-1970) – индийский физик, профессор университета в Калькутте. Член-корреспондент АН СССР (1947).

[55] Кристи Михаил Петрович (1875-1956) – уполномоченный Наркомпроса в Петрограде/Ленинграде (1918-1926), зам. зав. Главнаукой с 1926.

[56] Георгий С.Ятманов – член коллегии ленинградского отделения Главнауки; зав. музеями пригородных дворцов-музеев.

[57] Правильно: d'Arcy Thomson, профессор зоологии университета St. Andrew (Эдинбург, Шотландия).

[58] Профессор Брюссельского университета. Написал и издал брошюру о юбилее АН (Un Jubile Academique еt Pays des Soviets. Bruxelles, 1926).

[59] Людерс (Lüders) Генрих (1869-1943) – немецкий востоковед, специалист по Центральной Азии. Иностранный член-корреспондент Российской Академии наук (1924).

[60] Мейер Эдуард (1855-1930) – немецкий историк, зав. кафедрой древней истории Берлинского университета. Иностранный член Петербургской Академии наук (1909).

[61] Ольга Давыдовна Каменева, родная сестра Л.Д.Троцкого, жена председателя Моссовета Л.Б.Каменева, возглавляла Всесоюзное общество культурных связей с заграницей.

[62] Смидович Петр Гермогенович (1874-1935) – член Президиума ВЦИК СССР.

[63] Павлович Михаил Павлович (наст. Вельтман Михаил Лазаревич; 1871-1927) – в 1921-1923 член коллегии Наркомнаца, ректор Московского института востоковедения.

[64] Ректором 1-го Московского университета был в это время Андрей Януарьевич Вышинский (1883-1954).

[65] Планк (Planck) Макс (1858-1947) – немецкий физик, лауреат Нобелевской премии (1918).

[66] Кольцов Николай Константинович (1872-1940) – выдающийся биолог, директор Института экспериментальной биологии (1917-1938). Чл.-корр. АН (1915).

[67] Как у художника (франц.).

[68] Это один из редакторов журнала "На посту" и руководителей Российской Ассоциации Пролетарских писателей Лабори Гилелевич Лелевич (1901-1945).

[69] Названы академики-литературоведы Александр Николаевич Пыпин (1833-1904), Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский (1853-1920), Алексей Николаевич Веселовский (1843-1918).

[70] Так в тексте. Правильно – Гохран.