«Я НЕ СОВЕРШАЛ НИКАКОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ»

Две саратовские рукописи академика Д.Б.Рязанова. 1932–1934 гг.

В марте 1995 г. исполнилось 125 лет со дня рождения видного историка, архивиста, библиографа и политического деятеля академика Д.Б.Рязанова (1870–1938). Долгое время его имя в нашей стране было под запретом. Статьи и публикации о жизненном пути и творчестве ученого стали появляться лишь с конца 80-х годов¹. Но многое еще в жизни в деятельности этого неординарного человека остается не изученным.

До последнего времени историки мало что знали о причинах ареста ученого в середине февраля 1931 г., о ходе следствия и о пребывании Рязанова в саратовской ссылке. Публикуемые два материала из Архива Управления Федеральной службы безопасности Российской Федерации по Саратовской области восполняют этот пробел.

Организатором расправы над академиком был, несомненно, И.В.Сталин. Его раздражали выступления ученого на съездах и конференциях РКП(б), на других форумах против тоталитарной политики и бюрократизации ЦК, вмешательства партии во все сферы государственной и общественной жизни, подавления инакомыслия, репрессий². Рязанов резко критиковал и взгляды самого Сталина. Впервые они обменялись «любезностями» в мае 1921 г. на заседании фракции РКП(б) на IV Всероссийском съезде профсоюзов, которая одобрила резолюцию не ЦК, а Рязанова, содержавшую критику политики партийного руководства по отношению к профсоюзам³. 18 января 1924 г. на XIII партконференции Рязанов отметил «коренной дефект» в попытках генсека обосновать отказ от внутрипартийной демократии ссылками на внешнеполитические и внутриполитические причины, поставил под сомнение его идею о необходимости определяющего влияния партийных ячеек на деятельность администрации предприятий и учреждений. Выступая за демократизацию партийной жизни, Рязанов провозгласил тогда лозунг «Долой кандидатов в вожди!» и отметил, что возглавляемый Сталиным ЦК – теоретически несостоятелен и при любом раскладе не может заменить одного Ленина. «Как друзья вы не садитесь, все же в Ленины не годитесь»⁴, – заявил он.

В начале 30-х гг. Рязанов решительно выступал против абсолютизации значения ленинизма и сталинизации общественных наук, противостоял травле талантливых экономистов, философов, социологов, историков, которую вели по наущению генсека молодые честолюбивые партийцы из Института Красной профессуры. С их помощью генсек стремился положить конец даже минимальному свободомыслию в гуманитарных науках и утвердить себя как главного теоретика партии. 9 декабря 1930 г. он говорил членам бюро партячейки ИКП: «Готовьтесь к боям. Не забудьте Рязанова. Вообще Институт Маркса и Энгельса у нас на отлете»⁵. Соответствующая статья с обвинениями Рязанова и других видных сотрудников ИМЭ в меньшевизме и недооценке вклада В.И.Ленина в развитие марксизма появилась в «Правде» 15 января 1931 г. Рязанов ответил на нападки двумя письмами в редакцию «Правды», а также послал письмо в Президиум Коммунистической академии, где энергично защищал свои теоретические взгляды и своих коллег⁶.

Не исключено, что решение об аресте академика было окончательно принято Сталиным, когда ученый выступил против предстоящего показательного процесса, на котором ОГПУ собиралось осудить группу из 14 бывших меньшевиков, представить их вредителями, изменниками, сторонниками интервенции западных стран против Советского Союза. Французский коммунист В. Серж, проживавший тогда в Москве, вспоминал: «Когда он узнал, что хотят инсценировать публичный процесс против старых социалистов, в уста которых будут вложены смехотворные признания, он пришел в ярость и заверил, что он опозорит членов Политбюро, то есть сам режим, и заявил, что весь этот организованный процесс несостоятелен»⁷. Угроза Рязанова раскрыть суть предстоящего судилища вполне могла подтолкнуть Сталина к решительным действиям.

Компрометирующие «показания» на академика были, получены у бывшего сотрудника ИМЭ известного экономиста И.И.Рубина⁸. Его арестовала в ночь на 24 декабря 1930 г. и потребовали, чтобы он согласился признать себя членом никогда не существовавшего Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков) и оговорил Рязанова. В начале 20-х гг. Рубин был членом ЦК партии меньшевиков, но затем отошел от активной политической деятельности. Как показывает следственное дело Рубина, в течение нескольких недель он отказывался выполнять требования сотрудников ОГПУ. Однако после жестоких пыток, издевательств! бесконечных ночных допросов этот уже больной человек не выдержал и 24 января 1931 г. начал давать «показания»⁹.

В 1935 г., находясь в ссылке в Актюбинске, Рубин рассказал обо всем сестре. В своих воспоминаниях она так описывает «соглашение» между Рубиным и следователем: «Договорились, что брат согласится признать себя членом программной комиссии Союзного бюро и что он хранил в своем рабочем кабинете в институте документы меньшевистского центра, причем, уволившись из института, он в запечатанном конверте передал их Рязанову как документы из истории социал-демократического движения»¹⁰.

Под диктовку следователя ОГПУ 8 февраля 1931 г. Рубин подготовил письмо Рязанову с просьбой вернуть ему мифический конверт¹¹. Это «письмо» Сталин предъявил Рязанову вечером 12 февраля как доказательство его вины. В ответ ученый дал понять, что считает происходящее провокацией генсека. В.Серж, которому удалось узнать об этой встрече, вероятно, от жены ученого, писал позднее: «Рязанов в ту же ночь был вызван в Политбюро и между ним и Сталиным возник острый спор. «Где документы?» – кричал генеральный секретарь. Рязанов ответил резко: «Вы их нигде не найдете, если только сами не принесете с собой»¹².

В ночь на 13 февраля большая группа сотрудников ОГПУ вошла в здание Института К.Маркса и Ф.Энгельса и до утра проводила обыск кабинета директора и других помещений. Он был продолжен на следующий день. Конверт не был, конечно, найден, и была распространена версия, что Рязанов его припрятал. В ночь на 16 февраля он был арестован и заключен во внутреннюю тюрьму ОГПУ.

Рязанов был человеком эмоциональным, бесстрашным, способным на решительные действия. Поэтому сотрудники ОГПУ делали все, чтобы он не смог защитить себя. Его дело рассматривалось во внесудебном порядке Особым совещанием при коллегии ОГПУ. Арестованного лишили информации о характере предъявленных обвинений, даже не ознакомили с обвинительным заключением. Ничего не знал он об исключении из партии, из Академии наук и Коммунистической академии, о снятии с поста директора ИМЭ, о компрометирующих его газетных материалах. Все эти материалы и решения были воспроизведены в «Правде» и «Известиях» с 26 февраля по 12 марта. Чтобы ученый не узнал об этом, его 28 февраля перевели в Суздальский политизолятор ОГПУ и до середины марта лишили газет.

11 апреля 1931 г. Рязанов писал в коллегию ОГПУ: «Вот уже шесть недель, как я переброшен в Суздаль, где сижу в сырой камере, выходящей на север и расположенной против различных служб. И при более нормальных прочих условиях это не могло бы не отразиться тяжело на моем здоровье. А как раз эти прочие условия весьма неблагоприятны. Здесь нет никакой возможности достать необходимые для меня продукты... В силу этих причин здоровье мое ухудшается с каждым днем. Начались сердечные припадки... Мне таким образом в ближайшие дни грозит инвалидное состояние, которое потребует больничного режима. Прошу поэтому перевести меня обратно в Москву во внутреннюю тюрьму... До сих пор не знаю также, в каком состоянии находится следствие по моему делу»¹³. Ученый был переведен в Москву. 16 апреля Особое совещание постановило выслать его в Саратов «сроком на три года с прикреплением, считая срок высылки с 16/11–1931 гг.»¹⁴.

18 апреля в сопровождении сотрудника ОГПУ Рязанов приехал в Саратов и был передан там представителю саратовского Управления ОГПУ. При первой же возможности ученый отправился в библиотеку, где просмотрел подшивки «Правды» и «Известий» с конца февраля до середины марта. Из них он впервые узнал, что уготовил ему Сталин. Рязанов сразу же посылает возмущенные письма в Президиум ЦКК и Политбюро. На первом документе стояли две резолюции Г.Г.Ягоды: «В секретный архив», «Решено не отвечать на это письмо»¹⁵.

В Саратове Рязанов и его приехавшая несколько позднее жена Анна Львовна жили замкнуто. Общались с несколькими московскими знакомыми, также оказавшимися здесь не по своей воле. Не хватало денег. За каждым шагом ученого следили сотрудники ОГПУ.

Мысли Рязанова все время возвращались к событиям первых месяцев 1931 г. Его мучило то, что он не смог защитить себя. Итог своим размышлениям Рязанов подвел в публикуемой рукописи «Мое показание». Он подготовил ее как письмо в Президиум ЦКК в форме судебного показания. Рукопись существенно отличается от других полемических работ академика. Она написана хладнокровно и взвешенно как чисто юридический документ, в котором на основе конкретных фактов показывается невиновность автора. Рязанов никого не обвиняет. Но сам факт упоминания имени Сталина позволяет понять, кто был инициатором расправы.

В рукописи немало сведений о жизни и деятельности Рязанова, его институте, об условиях, в которых работали обществоведы в 20-х гг. Скорее всего, Рязанов так и не отправил этот документ в Президиум ЦКК. Во всяком случае, в его личном деле в ЦКК этой рукописи нет. Возможно, он понял, что бессмысленно пересылать документ в партийный орган, контролируемый Сталиным. В следственном деле Рязанова имеется два идентичных чистовых варианта рукописи, написанных его рукою одинаковыми чернилами. На втором варианте отсутствует обращение «В Президиум ЦКК».

Второй публикуемый документ был подготовлен ученым через несколько дней после 16 февраля 1934 г., когда после окончания срока ссылки выяснилось, что Рязанова не собирались освобождать, и что ОГПУ подготовило постановление, запрещающее ему проживание в Московской и Ленинградской областях. Письмо в отличие от первой рукописи написано эмоционально и раскрывает суть решения ОГПУ – сделать саратовскую ссылку бессрочной. Оно дает представление о том, как нелегко переживал ученый ссылку.

Начало 1934 г. было временем своего рода «оттепели», в руководстве ВКП(б) раздавались голоса в пользу более умеренной политики, призывы к примирению с оппозицией. В это время были освобождены, восстановлены в партии и получили работу многие бывшие оппозиционеры. Видным их представителям разрешили даже выступить на XVII съезде ВКП(б), проходившем в Москве с 26 января по 10 февраля 1934 г.¹⁶.

Не осталось без внимания и письмо Рязанова. 5 марта 1934 г. ОГПУ пересмотрело постановление и решило заменить бессрочный запрет на его пребывание в Московской и Ленинградской областях на двухгодичный. Вскоре Политбюро разрешило Рязанову привезти в Москву больную жену, чтобы оформить ей пенсию, получить квартиру и т. д. В столицу Рязановы прибыли во второй половине мая 1934 г.

Через М.И.Калинина Сталин предложил Рязанову восстановить его во всех правах после публикации покаянного заявления. В статье видного меньшевика Б.И.Николаевского, написанной в 1937 г. на основе бесед с посетившим Париж Н.И.Бухариным, отмечалось: «Переговоры не дали результатов: Рязанов решительно отказался подать какое бы то ни было заявление, которое могло бы быть истолковано как хотя бы косвенное признание им своей вины в связи с так называемым «меньшевистским процессом», продолжая настаивать, что все тогдашние обвинения результат интриги против него и требовал пересмотра своего дела. Эта непримиримость Рязанова вызвала сильное раздражение Сталина, который, по слухам, лично кому-то обещал улучшить положение Рязанова, но ни в коем случае не хотел это улучшение превратить о его реабилитацию: «интриги» 31-го были вдохновлены самим Сталиным»¹⁷.

23 июля 1937 г. последовал второй арест. Следствие продолжалось почти полгода. На этот раз ученого обвинили в антисоветской деятельности и организационной связи с правотроцкистской террористической организацией. Ученый решительно отверг все обвинения и в ходе допросов, и в своем последнем слове на закрытом судебном заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного Совета СССР 21 января 1938 г. Заседание продолжалось 15 минут. В 20 часов был объявлен смертный приговор, в тот же день приведенный в исполнение¹⁸.

Публикуемые документы существенно дополняют литературное и эпистолярное наследие академика Рязанова, относящееся к саратовскому периоду его жизни. При воспроизведении документов сохраняется пунктуация автора. Подчеркивания в тексте, сделанные Рязановым, выделены курсивом. Публикаторы выражают благодарность сотрудникам Архива Управления ФСБ РФ по Саратовской области за содействие в поисковой работе.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Крылов В.В. Человек огромной энергии и интеллекта // Советская библиография. 1989. № 6. С. 47–53; Смирнова В.А. Первый директор Института К.Маркса и Ф.Энгельса Д.Б.Рязанов // Вопросы истории КПСС. 1989. № 9. С. 71–84; Рокитянский Я.Г. Трагическая судьба академика Д.Б.Рязанова // Новая и новейшая история. 1992. №2. С.107–148; Külow V. David Rjasanov – mit Marx gegen Stalin // Das Argument. 1992, №196. S.897–903; Рокитянский Я.Г. Теоретическое завещание академика Д.Б.Рязанова // Вестник Российской академии наук. 1993. № 11. С. 1035–1044; Его же. Академик Рязанов – переводчик сочинений Рикардо // Из истории экономической мысли и народного хозяйства России. Ч. II. М., 1993. С.327–333; David Rjasanov. Marx–Engels–Forscher, Humanist, Dissident. Berlin, 1993; Рокитянский Я.Г. Обреченные. Переписка академика Д.Б.Рязанова с профессором П.С.Рыковым (май 1937 г.) // Отечественные архивы. 1995. №2. С.95–99; Его же. Глас вопиющего. Академик Д.Б.Рязанов против сталинизации РКП(б) // Вестник Российской академии наук. 1995. №4. С.365–376.

² В 1918–1930 гг. Д.Б.Рязанов неоднократно выступал против политических преследований, требовал отмены смертной казни, использовал свое влияние (он был членом ВЦИК и ЦИК СССР) для помощи репрессированным, освобождения из тюрем, концлагерей и ссылок многих меньшевиков, эсеров, священнослужителей и т. д. (См.: Рокитянский Я.Г. Неизвестные письма российских ученых двадцатых годов // Вестник Академии наук СССР. 1991. № 11. С. 92–118. Его же. Судебная расправа 1922 года: академик Рязанов против карательной практики большевиков // Вестник Российской академии наук. 1992. №4. С. 103–121; Центральный архив ФСБ Российской Федерации. № Р–37181. Т. 4–9).

³ См.: Дурмашкин А.М. Внимание Ленина к профсоюзам // О Владимире Ильиче Ленине. Воспоминания 1920–1922. М., 1963. С. 529–530.

⁴ РЦХИДНИ. Ф.301. Оп.1. Д.77. Л.177–124.

⁵ Смирнова В.А. Указ. соч. С.83.

⁶ См.: Рокитянский Я.Г. Неукротимый академик (новые архивные материалы о Д.Б.Рязанове) // Вестник Академии наук СССР. 1991. №7. С.145–149; Его же. Теоретическое завещание академика Д.Б.Рязанова С.1038–1043; Архив Управления ФСБ РФ по Саратовской области. № ОФ–17779. Л.31.

⁷ Serge V. Erinnerungen eines Revolutionars. 1901–1940. Hamburg, 1967. S.281.

⁸ См.: Васина Л.Л., Рокитянский Я.Г. Страницы жизни и творчества экономиста И.И.Рубина // Вестник Российской академии наук. 1992. № 8. С.129–144; Рокитянский Я.Г. Последние дни профессора И.И.Рубина // Вестник Российской академии наук. 1994. № 9. С.828–834.

⁹ Центральный архив ФСБ РФ. № Н–7624. Т.II. Л.3, 13; Медведев Р.А. О Сталине и сталинизме. М., 1990. С.249.

¹⁰ Цит. по: Медведев Р.А. Указ. соч. С.250.

¹¹ Центральный архив ФСБ РФ. № Н–7624. Т.II. Л.106.

¹² Serge V. Erinnerungen eines Revolutionars. S.282.

¹³ Центральный архив ФСБ РФ. № Р–37181. Т.II. Л.120.

¹⁴ Там же. Л.3.

¹⁵ РЦХИДНИ. Ф. 589. Оп.1. Д.12754. Л.16–19.

¹⁶ См.: Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С.31–45.

¹⁷ Фельштинский Ю. Разговоры с Бухариным. М., 1993. С.122–123. 15 июля 1934 г. Рязанова заставили уехать из Москвы в Саратов. В отличие от многих партийных деятелей он не захотел покупать свободу ценой бесчестья. Саратовская ссылка стала бессрочной. Ученый получил работу в Саратовском государственном университете, занимался комплектованием библиотеки созданного в 1934–1935 гг. исторического факультета, работал в научной библиотеке СГУ. В свободное время переводил сочинения Д.Рикардо, книгу Э.Кабе «Путешествие в Икарию», литературно-критические статьи Ф.Меринга и другие работы зарубежных авторов.

¹⁸ Архив Управления ФСБ РФ по Саратовской области. № ОФ–14408. Л.198–200.

Публикацию подготовили кандидаты исторических наук Г.Д.ГОЛОВИНА и Я.Г.РОКИТЯНСКИЙ. Вступительная статья Я.Г.РОКИТЯНСКОГО.

№ 1

Мое показание

18 февраля 1932 г.

Прошел уже год с того времени, когда я без всякой вины с моей стороны и без всякого суда, был исключен из партии и оторван от партийной научной работы. На просьбу о пересмотре моего дела, с которой я обратился в ЦКК и Политбюро¹, я не получил ответа. Я был, таким образом, лишен возможности ответить по существу тех материалов, на которых основывалось постановление Президиума ЦКК от 17 февраля 1931 г.²

Так как состояние моего здоровья и возраст делают все более вероятной какую-нибудь фатальную случайность, то я решил уже теперь дать для суда истории ответ на те обвинения, которые стали мне известными после выхода из тюрьмы, по приезде в Саратов.

12 февраля вечером меня вызвал по телефону т. Сталин в ЦК и в присутствии т. Молотова³ предъявил мне письмо Рубина⁴. В этом письме, адресованном мне, Рубин писал, что передал мне на хранение запечатанный конверт с документами по истории РСДРП⁵. Я заявил, что никакого конверта с документами от Рубина не получал, что письмо его может быть только актом психически-больного, насмерть перепуганного человека. Тт. Сталин и Молотов ответили, что считают необходимым произвести обыск в Институте Маркса и Энгельса. Вслед за этим, по вызову т. Сталина, приехали тт. Менжинский и Прокофьев⁶. В тот же вечер под руководством т. Прокофьева, которому я передал полученные в его присутствии ключи от несгораемых шкафов, – они хранились у моего секретаря, Г.Сухановой⁷, – начался обыск в Институте Маркса и Энгельса. В ночь с 15 на 16 февраля я был арестован. Обыск в моей квартире произведен после моего ареста. Мне не был предъявлен ни один документ, по поводу которого требовались мои объяснения. Все время речь шла о «запечатанном конверте» и о предупреждении об аресте через т. Кагановича⁸. Об этом же говорил со мной и т. Крыленко⁹.

26 февраля мне было объявлено, что, начиная с 27 февраля, мне на некоторое время будет прекращена доставка газет («Правда» и «Известия») и что следствие будет возобновлено через несколько дней. Но уже в ночь с 28 февраля на 1 марта я был переведен в Суздаль, где начал получать газеты только после 15 марта. Таким образом, постановление Президиума ЦКК, постановление Президиума ЦИКа, протоколы процесса меньшевиков – все это стало мне впервые известно только в Саратове, т. е. в конце апреля, когда мне удалось получить комплект «Правды» от 1 до 15 марта 1931 г.

Начну с постановления Президиума ЦКК. Оно принято было заочно на другой день после моего ареста – 17 февраля. Ни до, ни после ареста, ни до 17 февраля, ни после, никто не заикнулся даже о том, что я, «зная о контрреволюционной, антисоветской деятельности меньшевиков, находящихся в СССР, оказывал им помощь, связывая их между собою и с заграничным Центром меньшевиков».

Какие данные, какие материалы, какие показания имел в своем распоряжении Президиум ЦКК, чтобы выдвинуть против меня такое тяжкое обвинение, чудовищное, дикое, нелепое, находящееся в самом вопиющем противоречии со всем моим революционным прошлым, с моим личным характером? Ведь это обвинение сводится к тому, что, будучи членом ВКП, я в то же время был членом контрреволюционной меньшевистской организации!

Старые члены партии знают, что я никогда не был меньшевиком, что я никогда не принимал никакого участия ни в каких меньшевистских литературных органах и изданиях, что я всегда вел борьбу против всех основных идей меньшевизма. И вдруг, в том самом году, в котором партия, Коминтерн, профессиональные, советские, научные организации дали, в связи с моим шестидесятилетием, такую лестную оценку моей революционной и научной работы, я стал меньшевиком, да еще интервентом!

Все статьи в «Правде» и других органах ссылаются на показания Рубина и Шера¹⁰. Мне, повторяю, неизвестно, имел ли Президиум ЦКК в своем распоряжении другие свидетельства. Я поэтому вынужден рассмотреть только показания Рубина и Шера⁽¹⁾.

Существо показания Рубина сводится к следующему. Уже в сентябре месяце, после ареста Шера, шли слухи о возможности ареста Рубина. Его начала беспокоить судьба данных ему Шером на хранение документов. В конце ноября эти слухи усилились. В начале декабря Рубин подал заявление об уходе из Института с 1 декабря, оставшись только на 10–12 дней для приведения дел в порядок. 11 декабря, накануне ухода, Рубин зашел проститься к Рязанову и попросил его взять на хранение несколько документов, представляющих значительный интерес для истории РСДРП. Получив согласие Рязанова, он вложил эти документы в конверт, запечатал и в запечатанном виде передал Рязанову. Рубин порвал с Институтом окончательно. Он заявил, что не будет посещать институт и даже не будет пользоваться правом простого читателя.

Я не буду останавливаться на всех противоречиях в показаниях Рубина. Они бросаются в глаза даже при беглом чтении⁽²⁾. Ниже я вернусь еще к истории моих отношений с Рубиным. Сначала я хочу восстановить истинную картину его «ухода» из Института.

В действительности никакого «ухода» не было и не было никакого «прощания». Речь шла только о снятии Рубина с места заведующего кабинетом политической экономии, о выведении его из штатов института. Никто никогда не поднимал вопроса о том, чтобы отказаться от работы Рубина как переводчика и технического редактора.

Вопрос о снятии Рубина с места заведующего кабинетом политэкономии поставлен был мною в Культпропе ЦК сейчас же после того, как Рубин, по постановлению ЦК, был снят с работы в Институте Красной Профессуры. Тт. Стецкий и Таль¹¹ ответили мне, что постановление касается только преподавательской работы Рубина. Именно на это заявление я и опирался, когда на Московской партконференции выступил по докладу т. Рындина в присутствии Л.М.Кагановича¹² с разъяснением по вопросу о работе Рубина в институте. Это было еще до XVI партсъезда. Незадолго до моего отъезда за границу, на совещании, бывшем у меня с тт. Стецким и Талем на XVI партсъезде, я опять поставил этот вопрос и получил тот же ответ. После возвращения из-за границы в конце сентября никто ни из Культпропа ЦК, ни из бюро ячейки – не поднимал этого вопроса. Сейчас же, после того как разослана была красная книжка с показаниями Кондратьева¹³, в которых впервые было упомянуто имя Рубина, я поехал и к т. Менжинскому – я сейчас вернусь к этому эпизоду – и в Культпроп ЦК. Тов. Таль не откажется подтвердить, что появление имени Рубина было такой неожиданностью, что многие – и он в том числе – сначала подумали, что это опечатка – вместо Рудина, упоминавшегося в показаниях несколько раз. На мой запрос, снять ли Рубина, я получил тот же самый ответ. Только в конце ноября т. Гусев, заменявший уехавшего в отпуск т. Стецкого, прислал мне постановление снять Рубина. Именно тогда я пригласил Рубина и, ссылаясь на напряженную атмосферу, создавшуюся в результате обсуждения расстрела 48¹⁴ на собрании научных сотрудников, сказал ему, что он больше не может оставаться заведующим кабинетом политической экономии и предложил подать заявление об отставке. Не мог же я сказать Рубину, что он снимается по постановлению ЦК. Когда в отчете о заседании дирекции – он был вывешен на обычном месте – было сказано по ошибке, что Рубин увольняется, редакция постановления была исправлена.

Но сняв Рубина с места заведующего кабинетом политической экономии, я предложил ему остаться главным техническим редактором по изданию экономических работ Маркса и Энгельса, а также классиков политической экономии с месячным фиксумом¹⁵ в 300 р. На таком положении были и некоторые другие квалифицированные переводчики, работавшие для института, но не числившиеся в штатах. А под руководством Рубина тогда подготовлялись переводы «Капитала», указатели к нему, перевод «Теорий прибавочной стоимости», тематические сборники Маркса и Энгельса – «Свобода торговли и протекционизм», «Жилищный вопрос», «Наемный труд и капитал», томик о «Капитале» – и ряд других работ (Смит)¹⁶.

Рубин принял мое предложение. Нам пришлось еще раза два–три обсуждать некоторые вопросы, связанные с упомянутыми выше изданиями⁽³⁾. Более того. Уже когда Рубин был арестован, я посылал ему в тюрьму получавшиеся корректуры. В январе жене Рубина был выплачен первый месячный гонорар в счет проведенной им редакторской работы.

Где тут «уход», где «окончательный разрыв» с Институтом, где тут «прощание» со мной, где тут «последняя услуга»? Ничего подобного не было. Весь рассказ Рубина напоминает страничку из плохого уголовного романа!

Никаких личных отношений между нами не было. За все время нашего знакомства Рубин ни разу не был у меня на квартире. Я встречался с ним только в Институте и всегда на почве деловых отношений. Никаких политических разговоров я с ним не вел. Я дорожил им только как прекрасным научным сотрудником и добросовестным переводчиком. Никакого влияния на общий ход работы в Институте Рубин не имел. Его литературное сотрудничество ограничивалось работами в области истории экономической догмы и рефератами об иностранной литературе по политической экономии. С основными теоретическими установками Рубина я не был согласен. Его самостоятельные работы в области теории политической экономии печатались не в издаваемых мною журналах, а в других, в редакции которых я не принимал участия, или выходили отдельными изданиями в Госиздате.

Мне нечего скрывать. Смешно, конечно, говорить о моем «безграничном доверии» к Рубину. Но я все еще был убежден, что Рубин, проделавший, как казалось не только мне, но и другим коммунистам, работавшим с ним в течение трех лет в Институте Красной Профессуры, большую эволюцию своих взглядов, не состоит членом какой-либо меньшевистской организации. Ведь и приговор Верховного суда констатирует, что Рубин с 1923 г. по 1929 г. не был членом РСДРП¹⁷.

У меня лично был особый мотив верить Рубину, что он окончательно порвал всякие организационные связи с меньшевиками. Рубин работал еще в 1919 г. для «Библиотеки научного социализма», которую я начал издавать в 1919 г. Вместе с Трояновским (теперь коммунист)¹⁸ и другими меньшевиками он перевел третий том литературного наследства Маркса и Энгельса и их переписку¹⁹. Когда, в 1922 г., я приступил уже как директор Института Маркса и Энгельса к изданию собрания их сочинений, я привлек к работе Рубина. Когда он был арестован в 1923 г., я предложил т. Менжинскому взять Рубина на поруки. Как в свое время, когда я брал на поруки т. Трояновского и др., мне, с разрешения т. Менжинского, дано было личное свидание с Рубиным (не в Бутырской тюрьме, а в ОГПУ на Лубянке). Рубин отказался от моего предложения. Не по тем мотивам, о которых он рассказывает в своем показании. Т. Менжинский знает, что весь этот рассказ – сплошная фантазия. Ни о каком концентрационном лагере тогда не было речи. Политически опасным противником его не считали. Рубин уже тогда был больше известен как теоретик и преподаватель. В Бунде и как представитель Бунда в ЦК РСДРП он занимал крайне левую позицию. Среди старых москвичей-коммунистов он имел многих приятелей. Ему грозила только высылка из Москвы. Я обещал выхлопотать для него разрешение жить недалеко от Москвы, а затем в Москве, чтобы он мог работать для Института в наиболее благоприятных условиях. Подтвердив мне, что он действительно отказывается от всякой политической деятельности, он, несмотря на это, отказался от моего поручительства. Мотив: порвав всякие организационные отношения с партией, он не может ручаться за полный разрыв личных отношений с старыми товарищами. «А вдруг кто-нибудь заедет ко мне?» Это может быть истолковано как продолжение политической работы и он, таким образом, поставит меня в ложное положение.

Содержание нашей беседы я сейчас после свидания сообщил Менжинскому. Рубин был выслан не в концентрационный лагерь, а в Крым, где продолжал работать для Госиздата и занимался переводами для Института. Когда он кончил свой срок и получил разрешение вернуться в Москву – за него хлопотали и более влиятельные, чем я, товарищи – он поступил на работу в Институт. Мне и другим он заявил тогда, что порвал окончательно с РСДРП, но не считает возможным выступить с публичным заявлением, когда его старые товарищи сидят в тюрьме. Когда Рубина пригласили преподавателем в Институт Красной Профессуры, я самым категорическим образом возражал против этого. Не с «деляческой» точки зрения, как меня тогда обвиняли. Я считал, что Рубин, которого можно было использовать, как прекрасного «спеца» при подготовке к изданию экономических работ Маркса и Энгельса, не может быть профессором политической экономии в партуниверситете. Мне заявили в Культпропе ЦК, что он будет преподавать только историю политической экономии. Каким образом Рубин мог в течение нескольких лет, до февраля или марта 1930 г., оставаться профессором партуниверситета и стать «теоретическим богом» для икапистов, – об этом лучше могут рассказать другие товарищи, находившиеся с ним в тесных личных и даже дружеских отношениях. На той же самой всесоюзной конференции агитпропов, на которой я осмеял наводнение Института Красной Профессуры философией, я протестовал против абстрактного характера принятых в нем программ и требовал более усиленного внимания к истории, экономике и бюджету. Но как раз все недостатки Рубина в области теории – я его называл талмудистом – делали его прекрасным работником в той области, где, как при переводе Маркса, требовалось тщательное различение оттенков мысли и определений.

Я писал выше, что немедленно после получения красной книжки с показаниями Кондратьева, поехал к т. Менжинскому. Мои старые отношения с т. Менжинским давали мне право надеяться, что он, прекрасно знавший, почему именно я дорожу сотрудничеством Рубина, даст мне прямой товарищеский совет. В моих отношениях с ОГПУ, при хлопотах о различных «культурных ценностях», я так часто нарушал все и всякие «формальности» – и при покойном Дзержинском и т. Менжинском, – что ссылку на «формальности» считал исключенной. По старому соглашению с т. Ягодой²⁰ доставлялись в ОГПУ списки служащих Института с тем, чтобы нам указывали, кого есть основание считать неблагонадежным.

Т. Менжинский ответил мне, что для ареста Рубина нет еще никаких оснований, что следствие продолжается. А так как в той же красной книжке упоминались фамилии лиц в более компрометирующей связи, но не арестованных, то я остался при убеждении, что Рубин не повинен ни в какой организационной связи с контрреволюционной организацией.

Слухи об аресте Рубина между тем распространялись все упорнее. Было бы удивительно, при тесных личных отношениях с рядом коммунистов, из которых многие бывали у него часто на дому, чтобы Рубин не узнал, что его имя связывается с именем Суханова²¹. В октябре он просил меня принять его по личному делу⁽⁴⁾. Оказалось, что он хочет выяснить мне характер своих отношений к Суханову. Он уверял меня, что они носили только личный характер, что Суханов неоднократно приглашал его на свои воскресники, на которых бывала разношерстная публика из мира литераторов и артистов, что он был там два раза. А что именно мне Рубин рассказывал, легко узнать из письменного изложения, которое я просил его сделать. Этот документ мною сейчас же был сообщен т. Менжинскому. Я указал, что необходимо проверить точность показаний Кондратьева, который упоминал о Рубине только один раз.

Когда в «Правде» в какой-то рецензии, кажется Мушперта, Рубин был назван контрреволюционером²², он написал письмо в редакцию⁽⁵⁾. Копию этого письма, сообщенную мне Рубиным, я опять-таки сейчас же передал т. Менжинскому". Это был второй документ.

Вместе с прошением об отставке Рубин написал на имя месткома подробное политическое заявление, в котором он писал, что уже несколько лет назад порвал со своим политическим прошлым и излагал свои взгляды, к которым он пришел в последнее время. Копию этого документа я сейчас же передал т. Менжинскому²⁴. Эти три документа были найдены в моем кабинете, в несгораемом шкафу, правда, в конверте, но не запечатанном. Я просил т. Прокофьева выделить их особо. Не знаю, были ли они известны т. Крыленко или Президиуму ЦКК, но на суде они не фигурировали и никто о них Рубина не спрашивал. Если эти три документа теперь, в свете новых показаний Рубина, подтверждают мой отзыв, который я сделал т. Прокофьеву, напоминая ему об этих документах, – Рубин оказался сволочью, но это больная сволочь, – но меня они в свое время только укрепляли в моем заблуждении. Но достаточно было сопоставить эти документы с показаниями Рубина, чтобы всем стало ясно, чего стоят «искренние» показания этого «политического хамелеона», как его назвал т. Крыленко²⁵.

В тюрьме устроена была так называемая «очная ставка» с Рубиным. Вопросы Рубину мог задавать только следователь. Ответы Рубина записывались им же. Рубин – запуганный, дрожащий, с трудом выдавливающий из себя слова, – произвел на меня такое отталкивающее впечатление, что я, после ответа его на первый вопрос, заданный ему следователем, отказался от продолжения «очной ставки»²⁶. Если бы я знал тогда, что этим ограничится все следствие по моему делу – а эта «очная ставка», как я теперь знаю, имела место уже после постановления Президиума ЦКК, – я преодолел бы свое отвращение.

Но, повторяю, я продолжал верить в «политическое разоружение» Рубина. Но тем абсурднее, тем невероятнее становится предположение, что Рубин после всех этих уверений мог осмелиться предложить мне взять на хранение исторические документы в запечатанном конверте.

Тот негодяй или те негодяи, которые еще осенью 1930 г. в письмах⁽⁶⁾, адресованных на мое имя, просили меня передавать по указанному ими адресу запечатанные конверты, могли быть настолько наивны. Но не Рубин, имевший все-таки известный научный стаж.

Исторические документы в запечатанных конвертах никто не передает. Рубин – поскольку он еще был психически нормальным человеком – прекрасно понимал, что всякая попытка его сделать мне такое предложение заставила бы меня сейчас же предположить, что я имею дело либо с идиотом, либо с негодяем.

Вообще, чем внимательнее перечитываешь показания Рубина, тем непонятнее становится факт, что человек, знавший еще в сентябре о возможном его аресте, продолжает хранить чуть ли не три месяца компрометирующие его документы.

Изучив теперь показания Рубина, я сомневаюсь и в том, что его мог предупредить об аресте т. Каганович²⁷. Не только о возможности ареста Рубина, но и о его состоявшемся уже аресте, шли слухи задолго до действительного ареста. Об этом было заявлено даже на одном собрании в Комакадемии.

В Институте эти слухи усилились благодаря следующему инциденту. Это было еще в ноябре. Из ОГПУ (экономического отдела) по телефону обратились с запросом в канцелярию, служит ли в Институте Рубин и если да, то какой его адрес. Когда мне об этом передали, я поехал к т. Ягоде и указал ему на странность такого способа действий. Если Рубина собирались арестовать, то надо было это сделать более конспиративно.

С т. Кагановичем – членом бюро ячейки и заместителем Рубина по кабинету – я, конечно, говорил о возможности ареста, хотя оба мы были одинаково убеждены, что Рубин организационно с меньшевиками не связан. Когда я предложил Рубину подать заявление об отставке, я формально принял руководство кабинетом политической экономии на себя, но т. Каганович должен был вести всю организационную и административную работу по кабинету. Мы обсуждали и ряд других вопросов, связанных с редакционной работой Рубина. Меньше всего меня заботил и «волновал» вопрос о том, что арест Рубина может «компрометировать» кабинет политической экономии и тем более институт» который был так же мало застрахован от арестов, как и другие советские учреждения.

Повторяю, я теперь сомневаюсь, говорил ли даже т. Каганович с Рубиным о возможности его ареста, но если бы он даже совершил эту оплошность, то каким образом это можно, как сделал т. Крыленко, превратить в предупреждение об аресте с моей стороны?

Таким образом, остается только фантастическое показание Рубина, что из «личных симпатий» к нему я согласился на его «последнюю просьбу» и принял на хранение в «запечатанном конверте» документы, представляющие «значительный интерес для истории социал-демократической партии»⁽⁷⁾. Где тут организационная связь, которую так усердно старался установить на процессе т. Крыленко?

Рассмотрим теперь показания Шера. Трудно представить себе более нелепый бред, но еще труднее понять, что к этому бреду могли отнестись серьезно. Он, оказывается, «намекал» мне и на то, что он член меньшевистской организации, «намекал» даже на то, что занимается вредительством, он «намекал» мне на то, что тактика этой организации та, на которой стоит немецкая социал-демократия! Правда, полностью развить позицию нового меньшевизма у него «не хватило мужества». И все же, несмотря на всю настойчивость т. Крыленко, он в конце концов заявляет: «Я не могу поручиться за то, что он мог понять из моих намеков, что я признавал свою вредительскую деятельность»²⁸. Зато, что «касается моего участия в меньшевистской организации, то намеки мои были вполне определенны!»

Я считаю более целесообразным противопоставлять показанию Шера мой рассказ о том, как он попал на работу в Институт. Это действительно крупнейшая ошибка с моей стороны, ибо даже с чисто «деляческой» точки зрения Шер, в сравнении с Рубиным, являлся второстепенным работником.

Шера я знал по профсоюзам еще в 1906–7 гг.²⁹. В августе 1917 г. сталкивался с ним на заседаниях Исполнительного Комитета, куда он приходил в качестве докладчика от военного министерства или вместе с Верховским³⁰. С тех пор не встречал его вплоть до 1929 г. – дату более точно может установить т. Крыленко – когда он явился ко мне с просьбой вступиться за его младшего брата, который был арестован в связи с какими-то непорядками в Парке культуры и отдыха. Я обратился к т. Крыленко с просьбой более внимательно отнестись к этому делу. Т. Крыленко при мне предложил соответствующему прокурору представить точную справку. Через несколько дней брат Шера был освобожден.

Шер тогда был еще членом правления Госбанка. Я знал также, что он, как специалист по истории рабочего движения, читал лекции в МГУ. Скоро после его визита ко мне я узнал, что в результате автомобильной катастрофы он был разбит параличом. Через несколько месяцев Шер опять явился ко мне – на этот раз с просьбой предоставить ему работу в Институте по его специальности. Я попросил его прийти через несколько дней. Я предварительно поговорил с т. Пятаковым³¹, его непосредственным начальником. Т. Пятаков дал мне прекрасный отзыв о Шере: только ввиду болезни (последствия удара), которая сделала Шера неспособным к ударной и напряженной работе, пришлось расстаться с ним. Принимая во внимание состояние Шера, я предложил ему работу не в одном из научно-исследовательских кабинетов, а более спокойную, в архиве, и не по отделу Маркса и Энгельса⁽⁸⁾, а по отделу истории рабочего движения. Он должен был составлять описи получаемых нами документов. В этом качестве он стал помощником заведующего архивом с жалованием в 150 р. По заведенному порядку он представлял письменные доклады о своей работе, которые помещались в бюллетенях архива (на машинке). Со времени поступления на службу я его вызывал только один раз в связи с разборкой бумаг и рукописей Лаврова³³. На меня и других моих сотрудников он производил впечатление человека сильно угнетенного и с весьма пониженной работоспособностью.

В июне или июле 1930 г. Шер сообщил мне, что его вызывают на чистку по месту старой службы. После он мне сообщил резолюцию и свою апелляцию. Он сказал мне, что был у т. Пятакова, который обещал поддержать его апелляцию в Центральную Комиссию. Никаких бесед я с ним по этому поводу не вел. Т. Пятаков подтвердил мне что будет поддерживать апелляцию Шера. Ведь речь шла о работе Шера не в Институте, а в Госбанке. Моя ошибка состояла в следующем. Я действительно считал, что раз подана апелляция в Центральную Комиссию по чистке, то Шер может пока оставаться на службе. К сожалению, рассмотрение дела Шера затянулось, приближался летний перерыв, и сейчас же после окончания партсъезда я уехал за границу. Когда я вернулся в конце сентября, Шер был уже арестован.

Я, конечно, знал, что «меньшевики, находящиеся в СССР, занимаются контрреволюционной, антисоветской деятельностью», но я так же мало мог знать, кто именно из них этим занимается, как и руководители ВСНХ, Госплана, Госбанка, ЦСУ и других советских учреждений, в которых меньшевики выполняли более ответственную работу, чем переводы, библиография или составление описей.

Когда в ответ на постановление ЦК от 8 декабря 1920 г. об организации музея марксизма я предложил «встречный план» организации Института Маркса и Энгельса, мне было разрешено использовать и меньшевиков. В резолюции Оргбюро ЦК от 11 января 1921 г. – подписана Крестинским³⁴ – во втором пункте сказано, что мне разрешается привлекать к работе и не коммунистов. Для той огромной работы, которой требовали организация Института, подготовка к изданию и перевод сочинений Маркса и Энгельса нужны были работники, знающие иностранные языки, и квалифицированные переводчики. Коммунисты, которые могли бы выполнять эту работу, были поглощены другой, более активной деятельностью. Попытка покойного Степанова³⁵ по поручению ЦК издавать собрание сочинений Маркса и Энгельса при помощи ряда коммунистов – список их был в свое время напечатан – кончилась неудачей.

Я, конечно, старался привлекать только таких меньшевиков, относительно которых я был убежден, что они не «занимаются контрреволюционной, антисоветской деятельностью». За все время существования Института, как самостоятельного учреждения, до ареста Рубина и Шера – от января 1921 до сентября 1930 г. – не был арестован ни один из меньшевиков, служивших в Институте. Наоборот, некоторые из них были приняты в партию (Мартынов, Деборин и др.)³⁶.

Постановление Президиума ЦКК говорит, что я служил связью между меньшевиками, находящимися в СССР, и заграничным Центром меньшевиков. На чем основывается это невероятное, чудовищное обвинение? Не на следующих ли словах Шера?

«Рязанов часто подчеркивал то обстоятельство, что ряд работ для Института выполняют заграничные меньшевики, в частности Николаевский, который писал ряд статей. Но поскольку Рязанов большой мастер говорить полунамеками и полусловами, постольку наши разговоры не получали той определенности, которая могла бы получиться, как вывод из тех тем, которые затрагивались. Я делал вывод их этих полунамеков и намеков, что он представляет себе, что существует меньшевистская организация, работающая в России, что он был осведомлен об этом от заграничных меньшевиков. Представлял ли он себе полностью характер этой организации, я не знаю»³⁷.

Если Шер мог нести всю эту околесицу, если он мог продукты своего больного воображения выдавать за действительность, то как можно было всерьез принимать эти «намеки тонкие на то, чего не ведает никто»?

Во всей этой несуразице есть одно указание, которое соответствует до некоторой степени действительности. Это упоминание о Николаевском³⁸. Правда, он написал не ряд статей, а одну информационную статью о «Русских книгах в библиотеках Маркса и Энгельса» и поместил несколько сообщений и документов в «Летописях марксизма»³⁹. Но Николаевский был деятельным сотрудником журнала «Каторга и ссылка», для которого написал ряд статей – еще в 1931 г., – в которых излагал со своей точки зрения историю РСДРП, печатал свои работы в Госиздате и был ответственным редактором изданной им переписки Плеханова с Аксельродом⁴⁰.

Что он состоял агентом Института Маркса и Энгельса по покупке книг и документов и представлял его в архиве немецкой социал-демократии и в прусском государственном тайном архиве, известно было всем нашим инстанциям. Николаевский выполнял ряд поручений для Института Ленина и Музея Революции. Только через него можно было использовать архив заграничных меньшевиков, помещавшийся, вместе с известной коллекцией русской революционной литературы Бебутова, в архиве немецкой социал-демократии. Когда, после опубликования мною в полном, нефальсифицированном виде знаменитого введения Энгельса к «Классовой борьбе во Франции»⁴¹, Адольф Браун⁴² отказался выдавать нам какие-либо документы даже для академического издания Маркса и Энгельса⁴³, когда с 1928 г. нам закрыт всякий доступ в немецкий архив, Николаевский оставался нашей единственной связью с этим архивом. Только при его помощи, за спиной Vorstand'a⁴⁴, нелегальным путем, мы получали необходимые нам справки. Все доставляемые им материалы он передавал в наше Берлинское посольство, которое пересылало их с дипкурьерами. Еще осенью 1930 г. заграничный отдел ОГПУ обратился ко мне с наивной просьбой достать через Николаевского некоторые документы, относящиеся к современному периоду. Мне пришлось объяснить, что существует два архива немецкой социал-демократии – один открытый для научно-исследовательской работы, и другой – политический, также мало доступный для посторонних, как текущий архив любой политической партии.

Напомню, что на Институт Маркса и Энгельса возложена была, по постановлению комиссии ЦК по размежеванию между Институтом Маркса и Энгельса, Комакадемией и Институтом Ленина собирание материалов по истории Интернационала от 1889 до 4 августа 1914 г. Но все материалы можно было получить только через посредство различных инстанций и старых членов Второго Интернационала, начиная от международного секретариата вплоть до видных представителей отдельных партий. Мне помогали в этой работе – и все товарищи это прекрасно знали – мои личные связи и репутация, которую я создал себе еще до войны не только в международной социал-демократии, но и в ученом мире своими работами по изданию сочинений Маркса и Энгельса и по истории первого Интернационала. И я, и Наркоминдел в лице его различных представителей, оказывавших Институту в собирании материалов большое содействие – от тт. Чичерина и Литвинова⁴⁵ до наших посланников в Берлине, Париже, Лондоне, Вене, Праге и Варшаве – всегда подчеркивали пред Европой, что Институт Маркса и Энгельса представляет конечно, коммунистическое, но не боевое, а научно-исследовательское учреждение при ЦИК'е. Только таким путем нам удалось получить доступ в различные государственные архивы и добиться там таких привилегий, которыми другие наши ученые учреждения не пользовались. Наркоминдел направлял в Институт и Альбера Тома, и Вандервельде⁴⁶, и различных посланников. Ряд буржуазных ученых – из Америки, Германии, Англии, Франции – которые приезжали работать в Институт, в своих отчетах и статьях еще более укрепляли нашу репутацию как выдающегося ученого учреждения.

Используя свои связи, я мог давать нашим красным профессорам рекомендации, позволявшие им работать в иностранных научных учреждениях и пользоваться помощью в научной работе.

Но одновременно с расширением наших связей в международном научном мире постепенно обрывались связи во втором Интернационале. После венских событий 1927 г. я прекратил всякие личные отношения с Фридрихом Адлером⁴⁷, а после Кильского партайтага – с Гильфердингом⁴⁵. Только через Николаевского мы получили доступ к архиву Геда⁴⁹, находившемуся в распоряжении Брака, и в последнюю мою поездку за границу, к архиву Вильгельма Либкнехта⁵⁰, имеющему такое огромное значение для истории второго Интернационала. При его же помощи я мог сфотографировать – к сожалению, не оригиналы, а машинную копию – письма Энгельса к Бебелю⁵¹, которые Браун категорически отказался нам предоставить.

Именно в качестве такого расторопного и добросовестного агента интересовал нас Николаевский. Лучше всего об этом свидетельствует огромная переписка с ним, которую вел мой главный помощник по иностранным делам, Цобель.

Я несомненно совершил не одну ошибку, как директор Института Маркса и Энгельса. Не надо забывать только, что, кроме колоссальной научно-исследовательской, собирательской и редакционной работы, на мне лежали организационно-административные обязанности, все сношения с советскими и партийными учреждениями.

На меня наложили, в июне 1929 г. – и я согласился на это – обязательство закончить к марту 1933 г. русское издание Маркса и Энгельса (еще 20 томов) и, по настоянию немецкой Компартии, к апрелю 1933 г., 20 томов популярного, боевого издания на немецком языке. Все это, кроме академического издания, «Библиотеки марксиста» и т.д. А квалифицированных научных сотрудников, на «совершенно недостаточное число» которых в институте указывалось в резолюции еще 13 марта 1930 г., а заместителя, который освободил бы меня от административно-организационной работы, не давали. Кампанию 1929–30 г., которая дала рекорд научно-издательской работы Института, я закончил с совершенно истощенной нервной системой. Два месяца заграницы, которая никогда не являлась для меня полным отдыхом, на этот раз мне еще меньше помогли, чем обыкновенно.

Когда я вернулся, в конце сентября из-за границы, мне пришлось, ввиду «особого квартала» ухлопать много времени на пятидесятилетие со дня смерти Маркса, переработку сметы Института и защиту ее в соответствующих инстанциях. Мои оба заместителя – тт. Деборин и Стэн⁵² – никогда не занимавшиеся организационной и практической работой в Институте, на этот раз, втянутые в философскую дискуссию, совершенно выбыли из строя⁵³. Отношения между немногочисленными сотрудниками-коммунистами сильно обострялись. Масса времени и нервов тратилась на улаживание всяких конфликтов. Против трех главных сотрудников немецкого издания сочинений Маркса и Энгельса поднята была кампания с целью исключения их из партии. Только с большим трудом, при помощи, тт. Пятницкого и Рубена⁵⁴, удалось их отстоять. Число коммунистов, посвящающих главную часть своего рабочего времени работе для института, с каждым днем уменьшалось. Каждый из них, кроме партийной, имел несколько вузовских нагрузок. При таких условиях особенно приходилось дорожить каждым сотрудником, не отказывавшимся от того, что молодые коммунисты презрительно называли «черной работой».

Против меня выдвинуты были в партийной печати и обвинения, касающиеся моей научной работы⁵⁵. Здесь не место отвечать на них. Я надеюсь, что еще успею сделать это в особой записке. Меня пока интересует только постановление Президиума ЦКК.

Остается факт, что меня, старого революционера, жизнь и деятельность которого была известна партии и Коминтерну, связанного долгими годами совместной революционной работы с рядом старых испытанных товарищей, лишили всякой возможности до вынесения приговора ответить на гнусный оговор классовых врагов, спасавших свою шкуру. Я могу только повторить сказанное мною в обращении к Президиуму ЦКК (май 1931 г.)⁵⁶.

«Я признаю, что в деле управления и руководства Институтом я несомненно совершил ряд промахов и ошибок, но я совершенно неповинен в тех преступлениях, в которых меня теперь обвиняют».

Д. Рязанов

Архив Управления ФСБ РФ по Саратовской области. № ОФ–14408. Л.93–109. Автограф.

№ 2

В Политбюро ЦК ВКП(б)

22 февраля 1934 г.

17 февраля 1931 г. я был исключен из партии по постановлению Президиума ЦКК заочно, без всякого допроса, на основании неизвестных мне до сих пор материалов, устанавливающих якобы мои преступные связи с заграничным центром меньшевиков, обвинение прямо чудовищное по своей нелепости и неправдоподобности,

12 апреля 1931 г., после двухмесячного заключения во внутренней тюрьме ОГПУ в Суздале, я, на основании лживого показания запуганного негодяя, желавшего спасти свою шкуру, впутав меня и Институт Маркса и Энгельса, негодяя, вся нравственная опустошенность и иудино лицемерие которого теперь документально засвидетельствованы напечатанным в книге Е.Ярославского «Третья сила»⁵⁷, но не предъявленным мне гнусным показанием, я, без всякого суда, был приговорен на основании 58 ст., 4 пункта УК к ссылке в Саратов с лишением всех политических и профессиональных прав.

У меня были отняты и до сих пор не возвращены все книги, все материалы, все рукописи, выписки и заметки, находившиеся в моем кабинете в Институте Маркса и Энгельса.

Я лишен возможности воспользоваться и той огромной массой книг, брошюр, документов, рукописей и корреспонденции Маркса и Энгельса, а равно и материалов для истории первого Интернационала, собранных мною, полученных от Лауры и Поля Лафаргов⁵⁸, Бебеля, Каутского⁵⁹ и др. за 1907–1917 гг., переданных мною в Институт до его основания.

Три года я был обречен на интеллектуальный голод, три года не имел возможности следить за иностранной литературой по моей специальности. До сих пор я не могу получить даже те тома собрания сочинений Маркса и Энгельса на русском и немецком языках, которые были подготовлены, обработаны и редактированы мною и вышли в 1931-33 гг. под именем Адоратского⁶⁰ и др.!

Мои попытки добиться пересмотра дела не увенчались успехом. Пришлось пока мириться с тем, что негодяю и хамелеону Рубину верят больше, чем старому товарищу и революционеру.

Можно было думать, что три года отрыва от любимой научной работы и всякой политической деятельности окажутся достаточным наказанием за не совершенное преступление.

Но я ошибся. 20 февраля с. г. полпред ОГПУ в Саратове сообщил мне, что я могу уехать из Саратова, что отныне мне разрешается жить в пределах СССР повсюду, но за исключением Москвы и Ленинграда, проживание в которых запрещается мне безусловно и без ограничения срока.

Поскольку это постановление ОГПУ возвращает мне «свободу» и дает мне право уехать из Саратова, оно представляет только издевательство, потому что два старика, из которых один признан врачебной комиссией полным инвалидом, не могут даже при крайней необходимости переменить действующий убийственно на их здоровье климат, никуда двигаться, если им не обеспечен хотя бы даже такой жалкий приют, как в Саратове и забота близких людей.

Но, подвергая меня, неизвестно на каком основании и по каким мотивам, повторному наказанию, постановление ОГПУ для меня, в 64 года, при состоянии моего здоровья, равносильно смертному приговору.

Закрывая для меня как раз те два города, где я могу еще заниматься научной работой по моей специальности, оно превращает остаток моей жизни в еще горьшую умственную пытку, чем моя жизнь в течение последних трех лет. Оно окончательно отнимает у меня возможность служить делу мировой пролетарской революции даже в области научной работы и использовать на практике накопленные десятилетиями упорного труда знания в области истории международного рабочего движения и марксизма. Такое постановление, повторяю, равносильно смертному приговору. Это тот же расстрел квалифицированный, расстрел дробинками и иголками, растянутый на неопределенное время.

Я требую поэтому суда⁽⁹⁾. При минимальнейших гарантиях революционной законности он докажет партии, Коммунистическому Интернационалу, международному пролетариату, что я не совершал никакого преступления ни против партии, ни против пролетариата, ни против советской власти.

С коммунистическим приветом.

Д. Рязанов

Архив Управления ФСБ РФ по Саратовской области. № ОФ–14408. Л.128–135.
Автограф. Черновик.

ПРИМЕЧАНИЯ

⁽¹⁾ Я буду пользоваться официальным изданием: «Процесс контрреволюционной организации меньшевиков (1 марта – 9 марта 1931 г.)». Москва, 1931 (Прим. автора).

⁽²⁾ Достаточно мало-мальски внимательно анализировать показания Рубина на с.143–146, 149, относящиеся к одному и тому же событию (Прим. автора).

⁽³⁾ Если верить Рубину, он передал мне запечатанный конверт 11 декабря и после этого больше не видел меня (с.146). А на с.145 он утверждает, что говорил со мной за два дня до ареста (23 декабря), что этот факт установлен (Прим. автора).

⁽⁴⁾ Из двух версий, которые имеются в показаниях Рубина, одна утверждает, что я вернулся из-за границы в октябре и что Рубин мне сообщил о своих отношениях к Суханову, другая – что я вернулся в конце сентября и что я ему сказал, что его имя упоминается в связи с именем Суханова. Первая – на с.144, вторая – на с.145 (Прим. автора).

⁽⁵⁾ Новый курьез в показаниях Рубина. Он утверждает, что была специальная заметка в «Правде», где было указано, что он – член кулацкой меньшевистской вредительской организации и что после этого слухи о возможности его ареста усилились (с.143). Если бы это было действительно так, то т. Крыленко должен был немедленно возбудить дело против тех «предателей» которые так демонстративно предупредили Рубина о грозящем ему аресте. Кто поверит, что Ц(ентральный] О[рган] мог напечатать такую вещь о человеке, который находится на свободе? (Прим. автора).

⁽⁶⁾ Первое письмо, в которое было вложено письмо в запечатанном конверте с просьбой передать его по определенному адресу в Кремле, я немедленно передал тт. Ягоде и Евдокимову для расследования. Таких писем с просьбой передать «запечатанные конверты» я получил несколько (Прим. автора).

⁽⁷⁾ «Я не хотел, чтобы их читали, – показывает Рубин в другом месте (Прим. автора).

⁽⁸⁾ В этом отделе, вопреки словам Шера, не было ни одного письменного документа. Он состоял только из фотографий. Все письма и рукописи Маркса и Энгельса были выделены в особый архив, хранившийся в моем кабинете: содержание его было известно только мне и Цобелю³² (Прим. автора).

⁽⁹⁾ Вычеркнуто: «в котором мне упорно отказывают».

* * *

¹ Письмо в Президиум ЦКК Рязанов отправил 28 апреля 1931 г., через 10 дней после прибытия в Саратов. В нем говорилось:

«Только здесь, в Саратове, через три месяца после ареста, мне пришлось ознакомиться с принятым обо мне еще 17 февраля 1931 г. постановлением Президиума ЦКК.

Мне предъявлены были до сих пор только основанные на показаниях Рубина обвинения: 1) получение от него на хранение каких-то документов по истории РСДРП в запечатанном конверте; и 2) предупреждение его о предстоящем аресте. И то, и другое обвинения я отрицал и отрицаю самым категорическим образом. А теперь, когда я из стенограммы процесса познакомился со всеми показаниями Рубина, касающимися меня, я могу только, удивляться, как они встретили доверие следователей.

Но постановление Президиума ЦКК мотивирует мое исключение из партии такими обвинениями, о которых за все время никто не сказал мне ни единого слова, о которых я узнал только теперь.

Если я действительно виновен в том, что оказывал меньшевикам помощь, связывая их между собою и с заграничным центром меньшевиков, то я совершил величайшее преступление против советской власти.

Ввиду того, что это обвинение находится в самом непримиримом противоречии со всем моим революционным прошлым, я прошу в срочном порядке пересмотреть мое дело и дать мне возможность представить свои объяснения по поводу материалов и документов, на которых основывается такое тяжкое обвинение.

Я признаю, что в деле управления и руководства Институтом я несомненно совершил ряд промахов и ошибок, но я совершенно не виновен в тех преступлениях, в которых меня теперь обвиняют» (РЦХИДНИ, Ф. 589, Оп.3. Д.12754, Л.16–18).

Письмо Рязанова в Политбюро, посланное им из Саратова после апреля 1931 г., не обнаружено.

² В этом постановлении говорилось: «За то, что, зная о контрреволюционной антисоветской деятельности меньшевиков, находящихся в СССР, оказывал им помощь, связывая их между собой и с заграничным центром меньшевиков (хранил переданные ему меньшевиком И.И.Рубиным директивные письма заграничного бюро меньшевиков о блоке с буржуазными контрреволюционными партиями и о подготовке интервенции), – исключить Рязанова Д.Б. из рядов ВКП(б) как изменившего партии» (Правда. 1 марта 1931 г.).

³ Молотов (Скрябин) В.М. (1890–1986) – с 1921 по 1930г. секретарь ЦК ВКП(б), в 1930–1941 гг. – председатель СНК СССР и Совета труда и обороны СССР.

⁴ Рубин И.И. (1886–1937) – экономист, историк экономической мысли, профессор, видный член Бунда, в начале 20-х гг. член партии меньшевиков, с февраля 1923 до ноября 1926 г. находился в заключении, затем в ссылке, с конца 1926 г. – научный сотрудник ИМЭ, зав. кабинетом политической экономии, арестован в конце 1930 г. и осужден на процессе против меньшевиков в марте 1931 г. на пять лет тюремного заключения и на два года лишения прав, с апреля 1934 г. в ссылке в Актюбинске, вновь арестован и расстрелян 27 ноября 1937 г.

⁵ В письме Рубина от 8 февраля 1931 г., сфабрикованном ОГПУ и врученном Рязанову Сталиным, говорилось: «Многоуважаемый Давид Борисович. После больших колебаний я рассказал следственным властям о том, что 11 декабря 1930 г., узнав из разговора с Вами о предстоящем моем аресте в ближайшие дни, я передал Вам в Вашем кабинете запечатанный конверт с некоторыми партийными документами, с просьбой оставить его на хранение до моего возвращения, которое, как я тогда надеялся, последует в самом непродолжительном времени. Вложенные мною в конверт три письма Заграничной делегации РСДРП имеют, по мнению следственных властей, существенное значение для дела. Приобщение их к делу в высшей степени облегчило бы мое положение. Ввиду этого обращаюсь к Вам с настоятельной просьбой выдать следственным "властям переданный мною Вам 11 декабря конверт с документами» (Центральный архив ФСБ РФ № H–7824. Т. 11, Л. 160).

⁶ Менжинский В.Р. (1874–1934) – в 1923 г. заместитель председателя, с 1926 – председатель ОГПУ. Прокофьев Г.Е. – начальник Экономического управления ОГПУ, вел дело Рязанова вместе со своим помощником М.И.Гаем и начальником 2-го и 4-го отделов этого управления Д.М.Дмитриевым.

⁷ Суханова (Флаксерман) Г.К. (1888–1958) – жена Н.Н.Суханова, секретарь дирекции ИМЭ, после ареста Рязанова уволена.

⁸ Каганович Е.А. (1896–?) – экономист, зам. заведующего кабинетом политической экономии ИМЭ. В 20-х гг. подвергался репрессиям как троцкист. Протокол допроса Кагановича от 15 февраля 1931 г. был на следующий день послан Прокофьевым по поручению Г.Г.Ягоды члену ЦКК при ЦК ВКП(б) М.Ф.Шкирятову для обоснования решения об исключении Кагановича и Рязанова из партии (РЦХИДНИ, Ф.589, Oп.3. Д.12754, Л.6).

⁹ Крыленко Н.В. (1885–1938) – в 1922–1931 гг. заместитель наркома юстиции РСФСР, помощник прокурора и прокурор РСФСР. С 1931 г. нарком юстиции СССР. На процессе-меньшевиков выступал одним из главных обвинителей. Принимал активное участие в фабрикации этого процесса.

¹⁰ Шер В.В. – в 1906–1907 гг. деятель российского профсоюзного движения, меньшевик. Во второй половине 20-х гг. член Президиума Госбанка, затем сотрудник ИМЭ, арестован осенью 1930 г. и в марте 1931 г. осужден на процессе «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)» к 10 годам заключения и пяти годам лишения прав. Дальнейшая судьба неизвестна.

¹¹ Стецкий А.И. (1896–1938) – с 1930 г. заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б); Таль Б.М. – заведующий сектором ЦК ВКП(б), позднее – заведующий отделом печати.

¹² Рындин К.В. (1893–1938) – второй секретарь МК и МГК ВКП(б); Каганович Л.М. (1893–1991) – с 1928 по 1939 г. секретарь ЦК ВКП(б), с 1930 по 1935 г. первый секретарь Московского комитета партии.

¹³ Кондратьев Н.Д. (1892–1938) – экономист, директор конъюнктурного института при Наркомфине, арестован в 1930 г. по делу так называемой Трудовой крестьянской партии. На процессе «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)» выступал в качестве свидетеля.

¹⁴ Речь идет, очевидно, о расстреле группы так называемых «вредителей снабжения». Их обвинили в «саботаже и вредительстве», в том, что они создали «ответвление» «Промпартаи» (См.: Медведев Р.А. О Сталине и сталинизме. М., 1990. С. 241–242; Вредители рабочего снабжения. М., 1930).

¹⁵ Образовано от латинского слова «fixum» – постоянный, неизменный.

¹⁶ Имеется в виду книга английского экономиста Адама Смита (1723–1790) «Исследование о природе и причинах богатства народов», изданная ИМЭ в двух томах в 1931 г.

¹⁷ См.: Процесс контрреволюционной организации меньшевиков (1 марта – 9 марта 1931 г.). М., 1931, С.466.

¹⁸ Трояновский А.А. (1852–1955) – меньшевик с 1904 г., с 1923 г. член РКП(б), с 1924 г. – председатель Госторга, с 1927 г. – посол в Японии, с 1933 г. – в США, с 1939 г. на педагогической работе.

¹⁹ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.3. Исторические работы. 1 изд., М., 1921.

²⁰ Ягода Г.Г. (1891–1938) – с 1920 г. член Президиума ВЧК, затем первый зам. председателя ОГПУ, с июля 1934 по октябрь 1936 г. нарком внутренних дел, затем до марта 1937 г. нарком связи СССР; арестован и после показательного процесса расстрелян.

²¹ Суханов (Гиммер) Н.Н. (1882–1940) – публицист и социолог; с 1903 г. эсер, с 1917 г. – меньшевик, после Октябрьской революции работал в советских учреждениях, в марте 1931 г. – один из подсудимых на процессе меньшевиков, осужден на 10 лет тюремного заключения и пять лет лишения прав.

²² Имеется в виду статья слушателя Института красной профессуры Я.Мушперта «За действительную борьбу против «леваков», опубликованная в «Правде» 19 ноября 1930 г. В ней Рубин был назван участником «разоблаченной меньшевистско-кулацкой вредительской группировки».

²³ В следственном деле Рубина находится копия его письма в «Правду» от 22 ноября 1930 г. В письме Рубин отвергает обвинения Мушперта: «...если автор корреспонденции имеет в виду группировку Суханова-Громана, то к ней я абсолютно никакого отношения, – ни организационного, ни идейного, ни прямого, ни косвенного – не имел и не имею и иначе как с решительным осуждением, относиться к ней не могу» (Центральный архив ФСБ РФ № H–7824. T.11. Л.9).

²⁴ Копия письма Рубина в дирекцию ИМЭ об отставке и его заявления, датированные 1 декабря 1930 г., находятся в его следственном деле (Центральный архив ФСБ РФ № Н–7824. Т.11. Л.8–9).

²⁵ См.: Процесс контрреволюционной организации меньшевиков. С.369.

²⁶ Очная ставка была проведена 20 февраля 1931 г. Гаем и Дмитриевым. Рубину было задано три вопроса. На эти же вопросы отвечал затем и Рязанов. В ответ на слова Рубина о том, что Рязанов якобы предупредил его о предстоящем аресте, Рязанов сказал; «Никогда о предстоящем аресте Рубину И.И. не говорил, а Кагановичу действительно сказал». Отвечая на показание Рубина о том, что он дал Рязанову понять, что связан с меньшевиками, Рязанов ответил: «Ни в чем не подтверждаю показание, так как оно извращает действительный ход событий». По поводу утверждения Рубина о передаче Рязанову «меньшевистских партийных документов» в запечатанном конверте, Рязанов утверждал: «Ни в какой степени и на в какой части не подтверждаю» РЦХИДНИ, Ф.589, Оп.3. Д.12754, Л.47–48).

²⁷ Имеется в веду сотрудник ИМЭ Е.А.Каганович (см. прим. 8).

²⁸ Процесс контрреволюционной организации меньшевиков. С.149. Курсив Д.Б.Рязанова.

²⁹ В 1912 г. Рязанов опубликовал в 31-м томе журнала «Die Neue Zeit» рецензию на книгу В.В.Шера «История профессионального движения рабочих печатного дела в Москве» (М., 1911).

³⁰ Верховский А.И. (1886–1941) – военный министр Временного правительства, позднее служил в Красной Армии.

³¹ Пятаков Г.Л. (1890–1937) – экономист и публицист, в конце 20-х гг. – председатель Госбанка СССР.

³² Цобель Э.И. (1886 – после 1947) – венгерский коммунист, с 1922 по 1931 г. – зам. директора ИМЭ, ответственный за международные связи, с 1935 по 1947 г. – зав. венгерским сектором в издательстве литературы на иностранных языках, автор ряда марксоведческих работ, в октябре 1947 г. вернулся в Венгрию.

³³ Лавров (Миртов) П.Л. (1823–1900) – философ, социолог, публицист, один из идеологов народничества; с 1870 г. в эмиграции, редактор журналов «Вперед!» и «Вестник Народной воли», автор широко известных «Исторических писем».

³⁴ Крестинский Н.Н. (1883–1938) – юрист; с 1917 г. член ЦК РСДРП(б), с 1918 г. – нарком финансов РСФСР, с ноября 1919 по 1921 г. член Политбюро и Секретарь ЦК, затем полпред в Германии, с 1930 г. зам. наркома иностранных дел СССР.

³⁵ Скворцов-Степанов И.И. (1870–1928) – историк и экономист, в 1919–1925 гг. зам. председателя редколлегии Госиздата, с 1925 г. – редактор «Известий», с 1927 г. зам. редактора «Правды», автор трудов по истории рабочего движения и атеизма, подготовил к изданию «Капитал» Маркса.

³⁶ Мартынов (Пиккер) А.С. (1865–1935) – с 1884 г. народник, с 1900 г. один из идеологов экономизма, с 1903 г. – меньшевик, член ЦК РСДРП, с 1923 г. член РКП(б); Деборин Абрам Моисеевич (1881–1963) – до 1917 г. меньшевик, с 1928 г. член ВКП(б); возглавлял группу философов, анализировавших проблемы исторического и диалектического материализма и ставших объектом нападок сталинистов; академик с февраля 1929 г.; до начала 1931 г. – зам. директора ИМЭ, отв. редактор журнала «Под знаменем марксизма».

³⁷ Процесс контрреволюционной организации меньшевиков. С.748.

³⁸ Николаевский Б.И. (1887–1963) – архивист, историк, публицист, в начале 20-х гг. член ЦК РСДРП (меньшевиков); выслан в 1922 г. за границу вместе с рядом других меньшевиков, находился в Берлине, затем в Париже и США, редактировал журнал «Социалистический вестник», в 1923–1931 гг. – корреспондент ИМЭ в Берлине.

³⁹ См.: Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. 1929. №4. С.356–423; Летописи марксизма. 1929. № 9/10. С.38–54, 72–92; 1930, №12.

⁴⁰ Плеханов Г.В. (1856–1918) – философ и пропагандист марксизма в России, основатель первой русской марксистской организации «Освобождение труда»; Аксельрод П.Б. (1850–1928) – член группы «Освобождение труда», с 1900 г. член редколлегии «Искры», с 1903 г. – один из лидеров меньшевиков. Далее подчеркнуто: «и с Потресовым».

⁴¹ Эта работа была опубликована в 1930 г. в кн.: Маркс К. Классовая борьба во Франции 1848–1850.

⁴² Браун А. (1862–1929) – с 1920 г. член Правления СДПГ.

⁴³ Имеется в виду издание Полного собрания сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса на языках оригинала. В 30-х гг. было издано 12 томов этого издания.

⁴⁴ Рязанов имеет в виду Правление Социал-демократической партии Германии.

⁴⁴ Чичерин Г.В. (1872–1936) – в 1918–1930 гг. нарком иностранных дел РСФСР и СССР, член ЦК ВКП(б) с 1925 до 1930 г.; Литвинов (М. Баллах) М.М. (1876–1951) – с 1921 г. заместитель наркома, в 1930–1939 гг. нарком иностранных дел СССР.

⁴⁶ Тома А. (1878–1932) – французский политический деятель, историк, социалист. Создатель и руководитель Международного Бюро Труда при Лиге Наций; Вандервельде Э. (1866–1938) – бельгийский социалист, с 1900 г. председатель Международного бюро II Интернационала, член парламента с 1894 по 1937 г. неоднократно входил в правительство Бельгии.

⁴⁷ Адлер Ф. (1879–1960) – один из лидеров австрийской социал-демократии, с 1911 по 1916 г. секретарь Австрийской с.-д. партии, один из организаторов и лидеров 2 1/2 Интернационала (1921–1923) и Социалистического рабочего интернационала (1923–1940).

⁴⁸ Гильфердинг Р. (1877–1941) – экономист, один из теоретиков СДПГ, деятель II Интернационала. Кильский съезд СДПГ проходил в 1927 г.

⁴⁹ Гед (Базиль) Ж. (1845–1922) – основатель и лидер французской рабочей партии, деятель II Интернационала, с августа 1914 по октябрь 1915 г. – государственный министр.

⁵⁰ Либкнехт В. (1826–1900) – один из организаторов и лидеров СДПГ.

⁵¹ Бебель А. (1840–1913) – один из основателей и руководителей СДПГ. 52 Стэн Я.Э. (1899–1937) – философ, в 1928–1930 гг. заместитель директора Института К. Маркса и Ф. Энгельса, преподавал в ИКП и в МГУ, член редколлегии журнала «Под знаменем марксизма».

⁵³ Имеется в виду дискуссия, организованная Президиумом Коммунистической академии летом–осенью 1930 г. См.; Рокитянский Я.Г. Несостоявшееся самоубийство // Вестник РАН, 1993, №5.

⁵⁴ Пятницкий (Таршис) И.А. (1882–1938) – в 1920 г. секретарь МК РКП(б), с 1921 г. в Исполкоме Коминтерна, с 1923 г. секретарь, а с 1928 г. член Президиума ИККИ, в 1924–1927 гг. – член ЦКК ВКП(б); Рубен Р.Г. – работник аппарата ЦК ВКП(б).

⁵⁵ Уже вскоре после ареста Рязанова обвинили (в «Правде» от 12 марта 1931 г. и в №5 журнала «Большевик») в том, что он скрывал и не опубликовал письмо Маркса дочери Женни от 11 апреля 1881 г., содержавшее резкие высказывания о Карле Каутском. 11 апреля 1931 г. в Суздальской тюрьме Рязанов подготовил письмо в редакцию «Большевика» и опроверг выдвинутые против него обвинения РЦХИДНИ, Ф.589, Оп.3. Д.12754, Л.18–20). Письмо Рязанова не было опубликовано. См. также: Баммель Г. Рязановщина и меньшевизм; Каплан И. Рязановщина и военное дело // Под знаменем марксизма. 1931. № 1–2, 4–5.

⁵⁶ Имеется в виду письмо Д.Б.Рязанова в Президиум ЦКК от 28 апреля 1931 г. (См. прим. 1).

⁵⁷ См.: Ярославский Е. Третья сила. М., 1932.

⁵⁸ Лафарг Л. (1845–1911) – дочь Маркса; Лафарг П. (1842–1911) – пропагандист марксизма, деятель I и II Интернационала. Накануне гибели Лафаргов, покончивших жизнь самоубийством, Рязанов работал в их архиве, приводил его в порядок.

⁵⁹ Каутский К. (1854–1938) – теоретик марксизма, публицист, редактор теоретического органа СДПГ «Die Neue Zeit»; до 1917 г. находился с Рязановым в дружеских отношениях.

⁶⁰ Адоратский В.В. (1878–1945) – историк, после ареста Рязанова директор Института К.Маркса и Ф.Энгельса, академик с 1932 г.

Источник: «Я не совершал никакого преступления». Две саратовские рукописи академика Д.Б.Рязанова. 1932-1934 гг.
Публ. Г.Д.Головиной и Я.Г.Рокитянского // Исторический архив, 1995, №2, с.201-221.