Т. В. Станюкович
ФРАГМЕНТЫ ВОСПОМИНАНИЙ
Знакомство мое с Дмитрием Ивановичем Еропкиным состоялось в начале 30-х гг. через наших родителей, в частности, через наших матерей, которые в юности дружили. Несколько слов о моей матери Евгении Николаевне Бердяевой (1885-1938), чтобы было понятно дальнейшее. В начале века она, хотя и не принадлежала ни к какой партии, вела разнообразную революционно-агитационную работу, за что и сиживала в тогдашней политической тюрьме — Литовском замке. Ее первым гражданским мужем был Поливанов (не помню точно его имени — кажется, Николай). Вскоре после окончания русско-японской войны она вместе с Поливановым эмигрировала во Францию, где, живя в Париже под именем Елены Соколовой, ведала распределением партийных средств русским политическим эмигрантам, в том числе Ленину и Крупской. Поэтому многим большевикам она была известна. Вернувшись в Россию, в 1909 г. она вышла вторично замуж за моего отца, Владимира Константиновича Станюковича (1874-1939) [1] и навсегда оставила политическую деятельность.
Когда я познакомилась с Д.И.Еропкиным, он был уже видным и еще очень молодым ученым: в 1932 г., когда без защиты присваивали первые ученые звания научным работникам, он получил, если не ошибаюсь, степень доктора астрономии [2].
В эти годы мы часто встречались: бывали в филармонии, а еще чаще в Мариинском театре, так как он был заядлый балетоман. У него было привычное место в первом ряду партера, рядом с акад. Ф.И.Щербатским — также балетоманом. Ф.И.Щербатской был интереснейшим ученым-санскритологом, он неоднократно приглашал нас к себе в гости. Квартира его в те трудные годы поражала нетронутым уютом. Интерес составляла старинная петербургская мебель красного дерева с обильными вкраплениями предметов и безделушек восточного типа, в том числе прекрасные акварели и керамика со стилизованными надписями. Еще больше, чем кабинет, поражала столовая, в буфете которой, а затем и на обеденном столе, изобиловали серебро и хрусталь. Помню, как развеселило Ф.И. и Д.И. мое смущение — какой именно вилкой или ложкой есть то или иное блюдо. А блюд этих и закусок было множество. Экономка Д.И. была удивительной кулинаркой, а сам он — большим гурманом.
Д.И. одевался хорошо, предпочитал светлые тона, чаще всего носил костюмы песочного цвета. Характер у него был спокойно-иронический. Мы много и часто смеялись. В скромном доме его матери Зинаиды Дмитриевны, где изобиловали не вещи, а дети (вернее, юноши, четыре брата), бывало много гостей. Большей частью это были коллеги Д.И. — Н.Козырев, В.Амбарцумян, Ф.Волькенштейн и, кажется, Лидочка — тоже астроном [3]), а также иранист А.Н.Болдырев. Женитьба А.Н.Болдырева еще более форсировала желание Д.И. связать свою судьбу с моей («Люди женятся, гляжу, неженат лишь я хожу»), но мои родители были против, так как считали, что это помешает мне получить высшее образование.
Д.И. часто бывал у нас дома и рассказывал много интересного об арктической экспедиции, в которой он участвовал [4], а также о подготовке к изучению солнечного затмения. Будучи ученым секретарем Комиссии по исследованию Солнца при АН СССР, он вел большую переписку по подготовке наблюдения затмения на протяжении некой параллели от западной границы Союза вплоть до Дальнего Востока. Среди деловой переписки были и курьезные документы. У меня сохранилась копия интересного письма телеграфиста, энтузиаста со станции Зима, который жаждал принять участие в наблюдении затмения.
В 1935 г., после убийства С.М.Кирова, многие ленинградцы дворянского происхождения, которые были объявлены виновниками этого террористического акта, были высланы из Ленинграда. Высылка была массовой. Я не знаю ее численности, но помню поезда, набитые высылаемыми целыми семьями, с детьми и внуками, в различные районы Союза, в частности в самые гиблые районы Казахстана, где, как это мне хорошо известно, большая часть их и нашла свою могилу.
Наша семья тоже первоначально была назначена на высылку в район Атбасара. Однако благодаря хлопотам друзей, в особенности Л.Е.Рутенберга (друга моей матери, хирурга, работавшего в поликлинике прокуратуры), Атбасар был заменен на Саратов. Д.И.Еропкин настаивал на нашем браке, надеясь, что это спасет меня от высылки. Но документ, который мой отец шутливо называл «накладной», был категоричен. В нем говорилось, что В.К.Станюкович с женой и четырьмя детьми (имена которых даже не перечислялись) должен немедленно покинуть Ленинград. Помимо того, что мне не хотелось покидать отца (я была младшей из детей и единственной дочерью, к которой отец был особенно привязан), были и другие основания против нашего брака. Знакомый юрист сказал, что этот брак может привести к тому, что вышлют и Д.И.Еропкина вместе с нами.
Пока мы были в Саратове, Д.И. писал мне почти ежедневно, посылал нам деньги. Его помощь и помощь многочисленных друзей родителей и братьев была для нас решающей поддержкой, так как сосланных было запрещено принимать на работу.
Ссылка наша оказалась непродолжительной — полгода, так как Л.Е.Рутенберг, будучи членом партии и поддерживавший связи с другими старыми большевиками, добрался до самых партийных верхов, напомнил о роли моей матери в деле поддержки политических эмигрантов и добился для нашей семьи права на возвращение в Ленинград.
Вскоре после нашего возвращения Д.И. был арестован. После сообщения о приговоре (10 лет) ему разрешили переписку. Письма были бодрые. В них говорилось, что он много читает, начал изучение английской грамматики. На первом свидании, на которое, естественно, пошла Зинаида Дмитриевна, он просил, чтобы на следующее пришла я. Удалось это чудом, так как свидание разрешалось исключительно с ближайшими родственниками. Когда Зинаиде Дмитриевне выдали пропуск (она пришла тоже из опасения, что меня не пустят и свидание пропадет), я, наслушавшись советов в очередях, возмущенным тоном сказала: «Вы все перепутали, Еропкин — это фамилия моего мужа, а моя фамилия-Станюкович», — и подала свой паспорт. Зачуханный чиновник (ведь он до этого выписал не одну сотню пропусков — очередь была огромна) раздраженно переделал и швырнул мне пропуск.
Нас ввели в длинную комнату с двойными мелкими решетками, как в крольчатнике. Между нами был коридор примерно метровой ширины, по которому взад и вперед непрерывно курсировал часовой. Вскоре ввели заключенных, и толпа посетителей (человек двадцать) отхлынула от двери — каждый бросился стать напротив своего близкого. Вид Дмитрия Ивановича разительно отличался от привычного. Надо сказать, что обычно он имел редкий для мужчины цвет лица — прямо-таки девичий румянец. Теперь же он был землисто-бледным, причем от виска через всю левую щеку шла широкая ссадина, точно след от когтей тигра. Поразили и глаза — лихорадочным блеском и неизъяснимым выражением загнанного зверя. Я спросила: «Все еще бьют?» «Нет, — ответил он, — это камерные уголовники; юридические били сильнее и изощреннее. Это было невыносимо. Довели до того, что на себя я подписал все, что они выдумали. Но только на себя. Многие не выдерживали и подписывали на других...». Все это говорилось, вернее кричалось, урывками, так как часовой ходил, как маятник, а все присутствующие старались докричаться друг до друга. Гвалт стоял невообразимый. Остальной разговор сводился к семейным делам. Несмотря на свое положение, Дмитрий Иванович интересовался всеми близкими и их жизнью до мелочей. Затем — оглушительный звонок, лихорадочный прощальный взгляд — и всех арестованных увели.
В Грязовце ему разрешили переписку только с матерью. В единственном письме, которое я все же получила из грязовецкой тюрьмы, Дмитрий Иванович сообщал, что «решил ходатайствовать перед ВЦИКом о предоставлении возможности работы по специальности и о смягчении участи». Позже писем ни его семья, ни я не получали, и лишь долгое время спустя узнали, что «тройка» вынесла ему смертный приговор.
Апрель
1989 года