Ю.Данилин. Понять самого себя

"Новая газета" (приложение "Кентавр"), 29-31.10.2007

Малоизвестное письмо академика Николая Лузина

ЛУЗИН Николай Николаевич - крупнейший русский математик, известны его работы по теории функций, теории множеств, дифференциальной геометрии и теории дифференциальных уравнений. Он основатель лучшей математической школы России - Лузитании, откуда вышли выдающиеся российские ученые Андрей Колмогоров, Михаил Лаврентьев, Петр Новиков, Дмитрий Меньшов, Мстислав Келдыш и многие другие.

Письмо адресовалось Николаю Гавриловичу Ованесову, руководителю студенческого кружка по матанализу Астраханского пединститута. Впервые опубликовано в "Сборнике научно-методических статей по математике", вып. 3, 1973 г. Глубокоуважаемый и дорогой Николай Гаврилович, Простите, что столь замедлил ответом на Ваше письмо от 13 декабря, глубоко меня тронувшее: эти недели мне сильно нездоровилось.

Ваше письмо такого рода, что на него отвечают с полным вниманием. И я постараюсь сказать вам, что смогу.

Прежде всего, не ищите моих биографических данных в печати. Их просто нет, я думаю. Время теперь стало горячее, и оно столь быстро идет - не только для Вашей юности, но и для моего возраста - что всякая остановка в пути является помехой. А биография всегда есть остановка.

Однако, Академия Наук СССР, в целях чтобы наши имена не стерлись, все же сделала распоряжение об описании жизни и трудов каждого из нас. Меня "описывали" двое из моих учеников: проф. Димитрий Евгеньевич Меньшов и проф. Петр Сергеевич Новиков. Оба они - мужи достойные и сильные - взяли, каждый по одной моей "половинке": первый - метрическую часть Теории Функций действительного переменного, второй - ее дескриптивную часть.

Список моих научных работ был тщательно прослежен по обзорам и непосредственным поиском по различным библиотекам.

Что же касается до данных моей биографии, то здесь я уже проследил за писанием Д.Е. Меньшова и П.С. Новикова: чтобы они не очень то увлекались. Таким образом, биография вышла совсем схематическая: что и требовалось иметь. Вроде тех curriculum vitae - жизнеописаний - которые уже и Вам, вероятно, приходилось давать в различные учреждения по разным поводам, или еще предстоит многократно давать.

Сейчас эти материалы направлены Президенту Академии Сергею Ивановичу Вавилову, потом поступят в печать, и потом я буду иметь удовольствие прислать лично Вам экземпляр всего этого, Николай Еаврилович.

Я прекрасно понимаю, что именно движет Вами и Вашими учениками: это - желание знать о генезисе моей научной личности, из каких элементов она возникла, как постепенно слагалась, как проявилась для меня самого и для окружающих, как крепла и развивалась, и какие факторы, внутренние и внешние, содействовали этому. Ведь я верно угадал, не правда ли?

Так вот, ЭТОГО Вы не найдете нигде, ни относительно меня, ни относительно других. А между тем я с полнейшим уважением и пониманием отношусь к этому желанию, так как знаю, что не праздное любопытство движет юными умами, когда они домогаются ЭТОЕО, а желание почувствовать биение научной зарождающейся жизни у других, с тем, чтобы сравнить с этим и себя самого, в целях, чтобы ПОНЯТЬ САМОГО СЕБЯ и правильно оценить те могущественные интеллектуальные порывы, которые представляются НЕОСОЗНАННЫМИ и СОВЕРШЕННО ТЕМНЫМИ для юного ума, впервые вступающего в жизнь.

Правильно говорили античные мыслители, что правило "ПОЗНАЙ САМОЕО СЕБЯ" - есть важнейшее из всех правил. Но только они относили его к состоянию зрелости ума, а не к пробуждающемуся к жизни юному интеллекту. А, между тем, это последнее, как раз, неизмеримо важнее, ибо правильно понятые юным умом свои собственные порывы, устремления, желания и надежды делают, в дальнейшем из человека даровитость, талант и гений. Все это зависит не от мифической "мощи" ума, которую - неправильно и грубо - иногда понимают, как своего рода мотор в голове, но от правильного понимания себя самого в отношении своих вкусов и стремлений. Понять самого себя - это значит пробудить себя к творческой жизни, родиться в творческую жизнь. На этом пути сколько встречается недоразумений, непонимания, страшных роковых для жизни ошибок и, наконец, прямого невежества! Средний интеллигент не знает и не понимает здесь многого.

Наиболее правильно данная классификация возрастов человеческой жизни принадлежит античным римлянам. Вот эта классификация: "Puer", т.е. "мальчик" до 20 лет, "juvenes", т.е. "юноша" до 40 лет, "vir", т.е. "муж" до 60 лет, и "senex", т.е. "старик" от 60 лет.

Эта классификация - общая, т.е. относится более к исполнению гражданских обязанностей, чем к искусству и науке.

В этом последнем отношении, в условиях современной культуры, должно быть внесено некоторое дополнение (и не изменение).

В музыке интеллект осознает себя раньше всего: около 15 лет. Склонность к физике, химии начинает осознаваться около 20 лет. Около того же времени человек чувствует себя натуралистом. В математике интеллект осознает себя полностью лишь около 40 лет (т.е. понимает свое призвание и понимает то, что в выборе математики им не было сделано ошибки). В философии органическое понимание своих сил и призвания происходит лишь около 50 лет. В дипломатии около 60 лет (ибо там необходимо знание страстей и целей). Повторяю, пробуждение ума для той или иной области есть дело не столько этого ума, сколько самой той области, в которой он пожелал жить и работать. И именно поэтому-то мне столь ясны и для меня так законны желания Ваши и Ваших учеников иметь раскрытым научный путь той или другой личности. Ведь верно я Вас понял, не правда ли?

Так вот, этих-то данных как раз и нельзя найти в печати, и не только касательно меня лично, но и всякого другого!

Почему? Спросите Вы. Право не знаю. В печати этого не делают. Но в УСТНОМ ПРЕДАНИИ это дается, и ЭТО как раз и составляет то, что называют ЖИЗНЬЮ ШКОЛЫ. И, прибавлю, это то и есть важнее всего, а не те печатные мемуары, журналы, книги, которые можно купить везде.

Представьте себе только, что - преодолев пространство и время - Вы, войдя в Ваш городской сад, могли бы увидеть Аристотеля, прогуливающегося по аллее со своими учениками, и, вмешавшись в их толпу слышать его рассуждения, непосредственно ощущать все движения его ума, прикасающегося к вещам, слышать его голос, видеть его жесты. Разве ЭТО не дало бы Вам бесконечно больше, чем все скучные и длинные изложения, которые Вы можете прочесть в бесчисленных курсах по истории философии? Книги никогда не преодолевают пространства и времени.

Я много читал, изучал и думал. Но, уверяю Вас, все это не стоило и четверти того, что я понимал, видел и чувствовал, соприкасаясь всякий раз с какой-либо могущественной живой математической школой. У нас есть несколько прекрасных математических школ, в разных городах, идущих в различных математических направлениях. И, следует со всею силою подчеркнуть, что, чем старше школа, тем она ценнее. Ибо школа есть совокупность накопленных веками творческих приемов, традиций, устных преданий об отшедших ученых или ныне живущих, их манере работать, их взглядах на предмет исследований. Эти устные предания, - накапливающиеся столетиями и не подлежащие печати или сообщению тем, кого считают неподходящим для этого - эти устные предания суть сокровища, действенность которых трудно даже представить себе и оценить. В недрах старой школы даже от природы "несильный" человек делает важнейшие вещи. Здесь личность члена школы неотделима от целого школы, т.е. от совокупности составляющих ее математиков, как отшедших, так и ныне живущих и действующих. Если искать каких-либо параллелей или сравнений, то возраст школы, накопление ею традиций и устных преданий, есть не что иное, как энергия школы, в неявной форме.

Ленинградская школа (прежде: петербургская) у нас самая старая и самая крепкая. Московская - моложе и, потому, слабее: устных преданий у нас, в Москве, меньше, чем в Ленинграде. Но есть, вообще, школы, насчитывающие почти тысячелетие и ведущие счет от Альберта Великого (Atoertus Magnus, 1193-1280 г). Немецкая школа совсем молодая, насчитывающая не более 185 лет, и потому менее всех интересная. Вообще, молодая школа может блестеть именами, но эти люди не спаяны, каждый из них изолирован и, как целое, школа лишена большой силы. А высокая индивидуальность отдельных деятелей такой школы ведет к появлению центробежных сил, взаимного соперничания и развитию неприязненных отношений, что окончательно ослабляет целое. Когда я, сибиряк из города Томска, впервые попал в недра большой школы, у меня создалось странное ощущение. О носителях прославленных имен говорили в таком тоне, как будто бы к ним можно было пойти на чашку чая, хотя уже столетие или два столетия, как они умерли. Их идеи, их образы, их манера мыслить буквально висела в воздухе, и для меня само время стало исчезать. Я перестал порою понимать, идет ли речь о лице, которое еще читает лекции, или он, член плеяды блестящих имен, давно отошел. Грань времен стерлась и я, через посредство живых вступил в столь же живое общение с отшедшими. Чувство было очень странное, непривычное и поражающее.

И здесь-то мне стало ясным, почему поляк, прекрасно владеющий французским языком, не задумываясь говорит и пишет:" Soit E un ensemble de la puissance du continu", - тогда как француз никогда таким образом не выразится и напишет "Soit E ensemble ayant la puissance du continu".

Тысячелетняя давность школы, от Альберта Великого и Петра Абеляра, повелевает никогда не склонять слово "мощность". Для француза нет понятия, адэкватного слову "мощность". Это слово для француза пустое место, дырка, X - природа которого, со временем, выявится. Юные же деятели Варшавской школы (вернее: деятели юной Варшавской школы) простодушно употребляют слово "мощность" в родительном падеже ("de la"), веря, что они развивают дальше идеи теории функций.

И, потом, их новое словотворчество, их "открытие", что, раз говорят fini и iniini, то надо говорить denombrable и indenombrable вместо поп denombrable, - совершенно явно указывают на юный возраст Варшавской школы и ее наивность. Вы понимаете, что дело идет НЕ О СЛОВАХ, а о стоящих за ними идеях. Простите, за затянувшееся письмо. Уверяю Вас, я - из своего общения со старыми школами - знаю такое, что нельзя узнать из книг, и не нужно знать. Да Вы и сами в этом убедитесь, если мы лично увидимся или если сохранится наша переписка.

Пока же скажу Вам несколько слов о себе, которых Вы не найдете в печати и что не должно ни когда быть напечатанным.

Родился я в Сибири, городе Томске. Глухой город, однако "столица" Сибири. Его окружала глухая тайга и вековечная борьба за существование и в растительном мире, и в мире животных. Томск стоит на берегу небольшой реки Томь. За рекою - медвежьи берлоги. Я учился в "классической гимназии". У моих сверстников был культ физической силы; вполне понятно почему: близость столь сильных зверей, как медведи и рассказы о них заставляли видеть в физической силе высшее благо.

Я был физически очень слабым (хотя и нормальным) и робким. Товарищи хотели меня приохотить к их интересам и, злоупотребляя своею силою, достигали обратного. Я просто боялся быть в их обществе и уединялся, когда только мог. Был в Томске единственный книжный магазин, в который тогдашняя "Европейская Россия" пересылала всякую ненужную литературу: была полная мешанина, разбираться в которой я быстро приохотился. Я был единственным ребенком у моих родителей. Отец - торговый служащий. Оба были полуобразованны, но все же читать и писать могли. Понимая мое отчуждение от товарищей, они предоставляли мне полную свободу действий внутри меня самого. За эту свободу - вечное им спасибо! Я рос "сам из себя", и моя голова была полна миром фантазии. Я читал буквально все, что видел на прилавке магазина и, конечно, ничего не понимал. Я читал Канта "Критику Чистого Разума" ранее романов Жюль-Верна. Книги философские больше всего меня привлекали, потому что я их не мог понять, и я искал тайного смысла их, хотел понять его, похитить его, даже "силой". Я был одинок абсолютным образом, у меня не было никого ни из товарищей, ни из взрослых, интересы которых все вращались около охоты и вина.

Жюль Верна я считаю своим учителем, так как именно он привил мне веру в науку, любовь к ней и жажду сделаться инженером. Но я хорошо понимал, что без математики невозможно быть инженером. И я пожелал овладеть ею. Учителя в Томской гимназии были очень средние люди, выброшенные из недр "Европейской России" за их отрицательные качества. Учителя по математике, по геометрии особенно, заставляли учить наизусть теоремы И ДОКАЗАТЕЛЬСТВА. Механическая память у меня была слабая, и я стал все отставать и отставать. Учился я средне из-за "фантастики" и отсутствия механической памяти, т.е. способности "зазубривания". Я стал приносить из гимназии отметки по математике 4, потом 3, потом 2. Здесь отец нанял мне репетитора, так как неуспеваемость по математике грозила мне оставлением на 2-ой год в классе ("второгодник" - кличка была позорная). Репетитор был взят отцом из студентов Томского политехникума, недавно открывшегося в Томске. В Университете было только два факультета: Медицинский и Юридический для оказания помощи "краю", т.е. Сибири. Студент, благодаря моей судьбе, оказался очень даровитым. Он заметил мою неспособность к механическому запоминанию и поставил дело на дальнейшее развитие фантазии, оплодотворенной логикой. Именно он прямо заставил меня решать задачи из задачника Рыбкина по триогонометрии и геометрии. Когда же я стал возражать, говоря, что для этого надо знать теорию, т.е. "зубрить", он отвечал: "Ну она-то Вам и будет ясна из практики". Короче, я минуя всякую схоластику и зубрежку прямо начал под его наблюдением решать задачи, справляясь с теорией по мере необходимости и беря из нее лишь то, что непосредственно нужно было для решения задачи и получения ответа, указанного в задачнике. Этот метод позволил мне познакомиться с теорией не путем зазубривания, а совершенно реально, как с ресурсом необходимости. Мои отметки по математике стали повышаться, возвратилась 3, потом 4 и через год и 5. Я стал лучшим "решателем" задач в классе. Но, хотя теорию (алгебры и геометрии) я знал, однако, все же не понимал ее внутренне: у меня уже стал появляться научный вкус.

Я хотел идти в инженеры, именно в морские, под влиянием Жюль-Верна. Но в тогдашнем Петербургском Морском училище надо было преодолеть "конкурсные экзамены": на человека приходилось по 4 - 5 соперников. Будучи робким, я отказался идти на конкурс. Тогда отец посоветовал поступить на Физико-Математический Факультет, так как, после двухлетнего учения, молодые люди, сдав экзамен за 2 года, могли поступить в Морское Училище без конкурса. Это решило мою судьбу: я поехал в Москву и поступил на Математ. Отделение Московского Университета, из-за отвращения к математике, которой очень боялся и которую не любил, считая ее рядом "фокусов".

Но на первой же лекции, незабвенного проф. Николая Васильевича Бугаева, я был буквально уничтожен до утраты сознания, где я нахожусь. Профессор буквально сказал следующее (ex cathaedral): "Поздравляю вас с поступлением. Вы, конечно, пошли сюда, движимые голосом сердца, по любви. И, конечно, вы хотите сделаться знаменитыми математиками. Так вот вам указание и рецепт: для этого надо забыть элементарную математику. И чем радикальнее вы ее забудете, тем больше преуспеете. Забудьте как можно полнее, до конца и начинайте снова все заново: математика высшая есть самая высокая музыка, самое высокое искусство, это - гармония общих идей и интуиции". Я понял, что мне теперь не уйти от проф. Бугаева, пока я не пойму до конца то, что он обещал. И я остался, пройдя 2 года, еще на 2 года, чтобы кончить математическое отделение.

Отвращение и страх к элементарной математике у меня до сих пор сохранились. Но я успокаиваю себя тем, что "это не наука".

Моя склонность к бесконечной фантастике и философии нашли пищу в теории функций. И это так обращало внимание, что и избран-то в Академию я был не на кафедру Математики, а на кафедру Философии. Только потом меня перевели, с освобождением кафедры после ухода акад. Успенского в Америку.

Вот Вам моя исповедь. Этого Вы не найдете нигде. Извините за длинное письмо.

Глубоко уважающий Вас Н. Лузин.

P.S. Имейте в виду, что время сейчас поистине гениальное, и что личность Декарта, открывающего начала Новой Науки в офицерской палатке, нашему времени очень близка.

Сохранены орфография и пунктуация оригинала.

***

ПОСЛЕСЛОВИЕ:

Уход Николая Николаевича был омрачен нелепой историей, к сожалению, характерной не только для того времени. Однажды его в числе других московских ученых пригласили присутствовать на выпускных испытаниях в одну из столичных школ. Точнее, в школу N 16 Дзержинского района, где директором был некто Шуляпин. Лузин был приятно удивлен толковостью и обстоятельностью ответов выпускников. О чем и написал в газете "Известия" в заметке "Приятное разочарование" 27 июня 1936 года. Неподходящий для написания заметок год, но это знаем мы сейчас, а Николай Николаевич момента не оценил. "Всяческой похвалы, - писал он, - заслуживают руководители школы (директор Г.И. Шуляпин) и педагоги (в частности, преподавательница тригонометрии А.Д. Смирнова), сумевшие так образцово поставить преподавание математики". Н.Н. Лузин, конечно, не предполагал, что за этим последует. 2 июля газета "Правда" опубликовала гневную отповедь академику кого бы вы думали - директора школы Г Шуляпина. "А действительно ли вы были "приятно" разочарованы, академик Н. Лузин, - невежливо вопрошал этот недоброй памяти педагог - Не было ли вашей целью замазать наши недостатки и этим самым нанести нашей школе вред?". Было, было - ответил хор авторов "Правды" в статьях "О врагах в советской маске" (3 июля), "Традиции раболепия" (4 июля) и так далее. Кто только не топтал талантливейшего ученого: коллеги-математики (как же без них, родимых), академики Губкин и Богомолец, члены-корреспонденты академии Шателен и Вейц, толпа всевозможных угодников власти, не сделавших в науке и сотой части того, что сделал Лузин.

В защиту Николая Николаевича выступили только двое: Владимир Иванович Вернадский и Н. Насонов. Вернадский писал: "...Лузин - один из крупнейших ученых нашей страны, в расцвете научного творчества, и такие переживания для него не могут проходить бесследно. Необходимо бережное отношение к людям мысли и труда, их у нас так не хватает".

Интересно, что мешало И.М. Губкину поступить так же? Интересно потому, что времена "подписантов" не закончились.

Этот удар Николай Николаевич Лузин ощущал все оставшиеся годы.