"Литературная газета", № 6, 14-20.02.2007

"Историк своего Отечества"

16 февраля исполняется 100 лет со дня рождения одного из корифеев отечественной исторической науки, академика Алексея Леонтьевича НАРОЧНИЦКОГО (1907-1989). Его вспоминают как ученого редкостной энциклопедической образованности, виртуозного мастера многопрофильного анализа, блистательного лектора, учителя сотен кандидатов и докторов наук, создателя своей научной школы. Его труды по истории международных отношении, внешней политике России признаны классическими, переведены на многие языки. Им как ученым, интеллектуалом восхищались в Америке, Франции, Германии.

О своем отце рассказывает доктор исторических наук, депутат Государственной Думы Наталия НАРОЧНИЦКАЯ.

- Наталия Алексеевна, внешне жизнь вашего отца представляется вполне благополучной - действительный член АН СССР, автор и редактор более 400 научных работ, лауреат Сталинской премии 1942 года как один из авторов фундаментальной "Истории дипломатии"...

- Не забывайте, с какими историческими драмами и переменами совпала жизнь моего отца. И непролетарское происхождение (отец - разночинец, директор народного училища, а мать - столбовая дворянка), и неизменная позиция интеллигента-почвенника, никогда не считавшего Россию ни "тюрьмой народов", ни "жандармом Европы", определили очень непростую судьбу отца. Как русский человек и как историк он пережил революцию и крах Великой России, ортодоксальный ранний большевизм, который сокрушил счастливый мир его детства и культуру, затем Сталина, Великую Отечественную войну, хрущевскую "оттепель", время застоя и, наконец, перестройку...

В 1937 году был репрессирован его брат - инженер-технолог Киевской электростанции Юрий Леонтьевич Нарочницкий. С тех пор ни моя бабушка Мария Владиславовна, ни папа ничего не знали о его судьбе. С этого момента отец в течение двадцати лет был "братом врага народа" и постоянно был готов к аресту... И на этом фоне отец тем не менее всю жизнь боролся против марксистского нигилизма по отношению к русской истории. Для Нарочницкого стремление восстановить преемственное отношение к русской истории составляло едва ли не главный смысл его жизни и исследований. Именно он стал формировать "школу" в изучении международных отношений, глубоко оппонирующую большевистской "школе Покровского" на фактах и документах. Отсюда - его концептуальные разногласия со многими историками и "администраторами" от науки, среди которых было немало его ярых недоброжелателей, даже при отсутствии личного соперничества. Многие его личные неурядицы, как и препятствия в профессиональной карьере, коренились в том, что в нашей исторической науке вплоть до сегодняшнего дня "школа Покровского" сохраняет немало влиятельных последователей. В начале 50-х годов, когда после национального подъема в годы войны началось возвращение к Энгельсовому презрению к России, была провалена одна его монография. Нарочницкого обвинили в "обелении царизма" и недостаточной "революционной боевитости". В те же годы к отцу начал придираться заместитель директора МГПИ - сотрудник органов. Настал момент, когда отец получил и официальный запрос - требование вновь "подробно рассказать" о брате. Мама вспоминает, как отец сидел в их комнате в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, а я, малышка, играла рядом. Вдруг у него вырвалось отчаянное: "Загубил девочку!" Он говорил о маме, которая была на 14 лет его моложе. "Я загубил девочку, которая уже так страдала от немцев в концлагере!.. Тебя ведь тоже арестуют, а Наташеньку сдадут в детский дом... Я не имел права на семью!" Но через несколько дней умер Сталин...

- Как Алексей Леонтьевич стал историком?

- Он и его старший брат Юрий учились в классической гимназии, где отец читал Шиллера по-немецки, Диккенса по-английски, Флобера по-французски и учил наизусть "Записки о Галльской войне" Цезаря на латыни, - гимназия, по его мнению, кое в чем давала лучшее гуманитарное образование, чем университет советских лет. Вообще отец с нежностью говорил о своем детстве... Но никогда не идеализировал дореволюционное прошлое. Он полагал, что к началу XX века Россия нуждалась в глубокой модернизации, что монархия на глазах утрачивала творческий потенциал и связь с реальностью. Он не мог простить правящему классу того, что "такое государство профукали!". После революции его овдовевшая мать-учительница с двумя мальчиками едва сводила концы с концами. Но в 1924 г. был введен запрет на прием в вузы для выходцев из "ненародных" классов, и отец, несмотря на блестящие успехи в учении, даже не имел бы права поступить в университет, если бы не работа матери в системе народного образования и участие в ликвидации безграмотности. Впрочем, его мучили сомнения, стоит ли ему заниматься историей. Это было время расцвета "школы Покровского", возглавившего Институт красной профессуры. Вульгарный социологизм доходил до пародии, Россия изображалась главным тормозом мировой истории, даже зачинщицей Первой мировой войны. Александра Невского, с горькой иронией вспоминал отец, называли не иначе как "классовым врагом", Наполеона - "освободителем", Пушкина - "камер-юнкером", Чехова - "хлюпиком" и т.п.

Отец начал учиться параллельно на двух факультетах Киевского университета - общественных наук и математическом. С его великолепными математическими способностями он вполне мог бы состояться в естественных науках. Лишь после третьего курса тяга к истории и, может, желание как-то побороться за ее интерпретацию окончательно пересилили. К тому же в конце 20-х годов наметилась некоторая "реабилитация" российского культурно-исторического наследия, которая выразилась в постановлении 1934 года. Отец бедствовал вплоть до 50-х годов, жил в ужасных условиях, постоянно трудился сразу на нескольких работах. Он с горечью признавался: "Чтобы меня с моей анкетой рассматривали хотя бы наряду с другими, я должен был знать и уметь в несколько раз больше других".

- Какую свою работу Алексей Леонтьевич считал главной?

- Работу "Колониальная политика капиталистических держав на Дальнем Востоке". Это около ста печатных листов - редкое, по оценке специалистов, выдающееся по объему, уровню теоретических обобщений, насыщенности фактами, привлеченным архивным материалам исследование. Спустя 30 лет после выхода книги отмечали, что она оставалась "непревзойденной по глубине исследования узловых проблем и актуальности научных результатов".

Другие масштабные работы отца - по международным отношениям времен Французской революции и во время революций 1848 года в Европе. Вообще он способен был браться сразу за несколько широких направлений, такова была его гигантская эрудиция, работоспособность, накопленные знания в источниках, историографии. Как будто предвидя, что судьба балканских народов опять станет объектом геополитического соперничества, он начал заниматься международными отношениями на Балканах. Неоднократно бывал в Югославии, Болгарии, Греции, возглавил Советско-югославскую комиссию историков. Он так любил Сербию, сдружился с легендой сербской истории академиком Васой Чубриловичем - несовершеннолетним участником сараевского убийства. В 1981 году отец стал иностранным членом Сербской академии наук и искусств, и его там до сих пор чтут. Крупнейшей вехой в нашей исторической науке стал грандиозный проект публикации русских архивных документов внешней политики и дипломатии Российской империи с начала XIX века. Ответственным редактором издания сам министр иностранных дел А.А. Громыко утвердил отца. Ведь он был таким знатоком хитросплетений политики той эпохи, что, как шутили, мог всегда сказать, что "имел в виду князь Меттерних под каким-нибудь своим "якобы". Публикация документов первой четверти XIX века с научными комментариями отца - при его жизни вышло 14 толстенных томов - признана ведущими мировыми научными центрами "образцовым изданием".

Вопреки сопротивлению ряда национальных элит и Отдела науки ЦК отец задумал проект обобщения истории России и ее народов по регионам, а не по республикам, созданным в XX веке отнюдь не всегда по историческим и этническим границам. В итоге удалось незадолго до его смерти пробить с невероятным трудом двухтомную "Историю народов Северного Кавказа" (М., Наука, 1988), значение которой можно оценить только сегодня, когда Кавказ подожжен, мировое сообщество, как в XIX веке, "заинтересованно" пытается извлечь из этого геополитические выгоды, а борзописцы рассуждают об "имперской политике России". У отца было множество учеников из глубинки, из советских республик. Какие только национальности, сегодня это уже "флаги", не были "в гости к нам"! Бывшие аспиранты, кандидаты и доктора, заведующие кафедрами, ученики его учеников постоянно бывали у нас в гостях до конца жизни отца.

- Наталия Алексеевна, какие человеческие черты были характерны для вашего отца?

- За безупречным обхождением и галантностью "сэра Нарочницкого" (как его прозвали студенты за джентльменские манеры и пенсне) скрывался еле сдерживаемый мощный темперамент, острое переживание больших и малых событий. Те, кто бывал у нас дома, знали, каким он был хлебосольным хозяином, весельчаком, обожавшим застолье, предпочитавшим отнюдь не уединение, а большой, живущий полной жизнью дом с детским шумом и запахом домашних пирогов. Все он делал с размахом - гневался и радовался, распекал и восторгался, ненавидел и любил. Ему совершенно не было свойственно уныние.

- Что думал Алексей Леонтьевич о тех изменениях в стране, которые происходили в последние годы его жизни, в 1980-е годы?

- К перестройке его отношение было тревожно-двойственное. Он был из тех, кто без сожаления прощался с марксизмом, но не пережил бы распада и утраты исторического государства Российского. И Господь уберег его от этого. Он умер в июне 1989 года, в последние месяцы жизни порой роняя то ностальгическое: "Неужели я доживу, что улица моего родного Чернигова опять будет называться бульваром князя Мстислава!", то обреченное: "Это же те же вернулись, что в 17-м... Государства не будет..."

Его личность была такой же сложной и многогранной, как и пережитый им век. Он олицетворял живую преемственность русского и советского. Такое сочетание делало его не совсем своим и для ортодоксов-коммунистов, и для либералов-западников советского розлива 70 и 80-х годов. Он не был диссидентом, но хранил верность тому, что было преемственным и вечным, проходящим сквозь все революции и все перемены...

Для него Россия в любом обличий и любом состоянии оставалась Родиной. В его сознании присутствовало живое чувство принадлежности и сопричастности не только и не столько к конкретному этапу или режиму в жизни своего народа, но и ко всей многовековой истории Отечества и к его будущему.