Д. Журавский

ТЕРРОР*

© Д.Журавский

 

Рассуждения по поводу убеждения и политики советского руководства в конце 1930-х должны, по идее, вызвать у заинтересованного читателя вопрос: кто же на самом деле обладал властью во времена повсеместного и всеохватывающего террора?¹ Мог ли сам Сталин быть до конца уверен, что из живого бога он не превратится однажды в жертву машины террора? Страшная правда состояла в том, что едва ли суть дела сводилась к воле конкретных людей. Три высоких покровителя, которых Лысенко публично превозносил и благодарил в 1935 г., исчезли к 1939.² Лысенко же между тем продолжал пользоваться нерушимой поддержкой сменяющих друг друга бонз сельскохозяйственной иерархии. Люди приходили и уходили, сидели в высоких кабинетах или лежали в безымянных могилах, однако властные посты, на которых они транзитом сменяли друг друга, стабильно продолжали провопить одну и ту же политику.

Историку, изучающему этот период советской истории, никак не избежать этого страшного факта, когда вершителей террора настигала таинственная эпидемия смерти от занимаемого ими поста, поразительно равнодушная и безжалостная к людям. (Заинтересованный читатель может найти в приложении список высших должностных лиц, имеющих отношение к делу Лысенко: репрессированные помечены особо.) Как бы то ни было, факт остается фактом, и этот факт весьма показателен. Независимо от регалий и полномочий все руководители сельского хозяйства неизменно поддерживали агробиологию, тогда как партийные шефы образования и идеологии вечно приспосабливались к требованиям момента и зигзагам партийной линии.

Постоянство общей направленности политики при крайней текучести и нестабильности положения вождей всех уровней – одна из наиболее удивительных особенностей периода Большого террора конца 30-х гг. Однако ключ к этой загадке не так уж глубоко зарыт. Сменяющих друг друга советских чиновников отнюдь не отпугивало то обстоятельство, что их место и обязанности уже стоили жизни их предшественникам. Разумеется, постоянная угроза со стороны хищника может изменить природу его потенциальных жертв. С этой точки зрения террор не был исключением. Наиболее явный его эффект выразился в последовательном истреблении нескольких поколений ("призывов") и вырождении уровня функционеров, и без того уже трепещущих перед карательными органами. Творческий инициативный тип руководителя, стремящегося к лучшему выполнению порученного дела и успешному служебному росту в конце концов исчез. К 1939 г. таких людей либо совсем не осталось, либо они тщательно скрывали свои чувства под маской преданности существующему режиму. Можно даже сформулировать правило: чем менее безопасным становилось положение чиновника, тем выше были его механическая исполнительность и приспособленчество (русские называют такой род поведения "рутинерством"). Таким образом, террор поддерживал инерцию запущенной в ход политики в условиях, когда началась чистка руководящих кадров.

Однако существовало и другое, особое соотношение между террором и специальной политической линией, которую мы рассматриваем, а именно правительственной поддержкой агробиологии Т.Лысенко. Чтобы понять его, следует тщательно изучить имеющиеся отрывочные свидетельства и документы. Есть факты, свидетельствующие, что НКВД специально работало на Лысенко. Другие факты говорят, что этого не было. Взятые совокупно, они своей противоречивостью приоткрывают завесу над картиной кровавого хаоса тех лет. Если вглядываться в этот хаос достаточно пристально и долго, то в нем начинают проступать определенные закономерности.

В конце 1936 г. Лысенко и его подручные получили первый подарок от террора: были арестованы три члена партии, уклонившиеся от "дискуссии" по идеям Лысенко.³ Наиболее примечательно дело Соломона Левита. Это был уважаемый и заслуженный ученый, занимавший пост директора ведущего исследовательского института, работавшего над проблемами человеческой наследственности до 13 ноября 1936 г., когда московский партийный босс по науке Эрнст Кольман объявил его на митинге агентом фашистской идеологии. Вскоре Левит бесследно исчез (он умер в тюрьме); институт был закрыт и только по слухам да кампании в прессе можно было о чем-то судить и рядить⁴. Именно таким образом общество узнало, что Израэль Агол и Макс Левин были "разоблачены" как "враги народа". Оба были известными и незаурядными коммунистическими теоретиками философских проблем биологии. Агол, правда, во многом был убежденным генетиком. В коротких заметках в прессе их огульно обвинили в "меньшевиствующем идеализме", уклоне от "правильной" философии и причастности к троцкистскому подполью⁵. Тот факт, что все трое "врагов" были евреи, никогда явно не упоминался в печати, хотя это всем было очевидно из их имен и фамилий. Ничего особенного по тем временам в самом жестоком факте ареста и обвинения не было. Может быть, в архивах КГБ обнаружатся какие-либо документы, способные более подробно поведать нам о подоплеке тех событий. Выяснить суть обвинений и приписываемого жертвам криминала означало бы отдать долг справедливости, пролить свет закона на мрачные тайны террора.

Когда "Нью-Йорк тайме" сообщила об аресте Вавилова, ставящем советскую генетику на край катастрофы, разгрома ее лысенковцами, Вавилов ответил письмом, опубликованным также в "Известиях", в котором он заявлял, что свободен и занимает прежнее положение, и что на судьбе советской генетики не может отразиться арест нескольких преступников⁶.

Как бы то ни было, ретроспективный взгляд стороннего наблюдателя не усматривает в аресте Левита, Агола и Левина убедительного доказательства, что вершители террора целенаправленно содействовали Лысенко в разрушении генетической науки. "Разоблачения" "врагов" к концу 1936 г. приобрели широчайший размах и затронули, кроме биологии, все другие сферы интеллектуальной жизни. Но еще сильнее эта волна прошла по самому правящему сословию. О некоторых арестах сообщалось в печати, но большая их часть прошла негласно. За шелухой юридического жаргона, изобретенного карательными органами при терроре, люди интуитивно, по каким-то скрытым признакам пытались отгадать гибельную судьбу его жертв. Поэтому история террора известна обществу сегодня очень фрагментарно. Без доступа к архивам сегодня уже невозможно точно восстановить, сколько и когда было репрессировано ученых из разных отраслей науки и какова, если она вообще существовала, была связь между профессиональной принадлежностью и приписываемыми им преступлениями. И все-таки сохранившихся в общественной летописи сведений достаточно, чтобы где почти наверняка, а где гипотетически можно было проследить закономерности событий тех лет.

С самого начала мы должны отдать себе отчет, что все объяснения смысла происходившего в те годы, которые просто ссылаются на злобность и человеконенавистничество Лысенко, Сталина и т.д., несостоятельны. Мало что проясняют и отсылки к абстрактному внеисторическому принципу тоталитаризма. Ведь очевидно, что мы имеем дело с историческим процессом, возобновляющимся при каждом спазме развития данного общественного организма.

Первый пик террора ВЧК 1918–1921 гг. был связан с Гражданской войной. Его жертвами стали люди с неподходящим "классовым происхождением" и чуждой (т.е. не большевистской) политической ориентацией.

Второй пик террора, осуществлявшегося ОГПУ, имел место между 1929 и 1933 гг. и был вызван насильственной коллективизацией и обращением интеллигенции из "буржуазных" в "красных" специалистов. По числу жертв и ожесточенности насилия этот этап террора, возможно, превзошел все остальные. Но поскольку его главными жертвами стали темные и безвестные крестьяне, то в общественном сознании и на Западе и в самом СССР в качестве страшнейшего бедствия ошибочно отложилась "кровавая баня" 1936–1939 гг. Этот третий пик террора НКВД был направлен во многом против интеллигенции и, кроме того, и к удивлению многих, против старого большевистского руководства. Конечно, те редкие случаи, когда сам правящий класс умывается кровавыми слезами, сами по себе поражают и привлекают внимание, но в данном случае, возможно, эта сторона событий не самая важная. Важнее всего тут то обстоятельство, что нагнетание террора произошло не в условиях открытой гражданской войны, после коллективизации и после покорения интеллигенции. Большой террор конца 30-х гг. не сопровождался ни принципиальными изменениями общественного строя, социальной организации и органов управления, ни даже переменами в политической линии правительства. Он выглядит совершенно бессмысленным, нецелесообразным, точно так же, как и последний, четвертый взлет террора конца 40-х – начала 50-х гг. в самом конце сталинского правления⁷.

Истребление антибольшевиков и дворян в 1918–1921 гг., дикое насилие над крестьянами в 1929–1933 гг. закрепили основные социальные и политические перемены; в 1936–1939 гг. пришел черед выдвинувшихся держиморд-чиновников, а также интеллигенции. Процесс этих потрясений общества шел по нисходящей, пока наследники Сталина не остановили его окончательно, разрушив сам аппарат террора. (Политические преследования продолжались и потом, но все же это не шло в сравнение с прежними массовыми репрессиями.) Иррациональность, отсутствие видимой цели и смысла террора – характерная черта позднего сталинизма.

Вероятно, это впечатление не изменится и после того, как будут открыты и изучены все архивы. После 1936 г., судя по всему, машина террора косила свои жертвы столь же слепо и без разбора, как поражает людей рак, как настигает смерть в автомобильной катастрофе или при бомбардировке. Слепо действующие силы понять не так-то легко. Однако некоторые функциональные (или дисфункциональные) корреляции специалисты усматривают и при раковых заболеваниях, и при бомбометании. Одну такую корреляцию можно проследить на доступном историческом материале.

Когда террор стал вмешиваться в научные "дискуссии", то он, как можно предположить, выступал на стороне грубо-невежественных, антинаучных, обскурантистских сил. Однако террор не принес победы этим силам. Один пример из истории физики заслуживает специального упоминания. Видный коммунист Б.Гессен был ошельмован и арестован в конце 1936 г., одновременно с Аголом, Левитом и Левиным. Гессен философски обосновывал новейшую физику. Будучи главой физического факультета МГУ, он покровительствовал настоящим ученым. Обскурантисты, ведшие борьбу против новейших физических теорий – а это была небольшая группа замшелых физиков-ортодоксов, вокруг которых роилась толпа полуграмотных идеологов – восприняли арест Гессена как сигнал и резко усилили свои атаки⁸.

К концу 30-х годов в пучине террора исчезли, по крайней мере, еще 21 физик и философ, отстаивавшие завоевания новейшей физической науки. Это число восстанавливается по историческим документам, в которых, однако, нет никаких упоминаний об арестах среди обскурантистов.

Однако физики упрямо продолжали защищать свою науку, и не без успеха: все новые и новые "дискуссии" завершались в пользу науки. Не так сложилась судьба генетики: биологи и философы, вставшие на ее защиту, проявили не меньше мужества и настойчивости; но, потеряв не менее двадцати двух репрессированных коллег, они не смогли добиться перелома в свою пользу. Их научная работа подвергалась жестким ограничениям, пока, наконец, в 1948 г. не была полностью запрещена. Если же добавить к репрессированным генетикам и их единомышленникам философам других биологов и специалистов по сельскому хозяйству не лысенковской ориентации, сгинувших при терроре, то мы получим общее установленное на сегодня число – 77 человек против 22 физиков и 6 репрессированных в рядах самих лысенковцев. Разница достаточно значительная, однако она не дает оснований заключить, что именно террор обусловил столь разные судьбы подлинной биологии и физики с одной стороны, и лысенковщины – с другой. Отчасти разница в цифрах проистекает из того, что у меня больше данных именно о биологах и агрономах, чем о физиках и инженерах промышленности.

Возможно также, что террор затронул биологов сильнее, чем физиков (и инженеров?) потому, что на первых возлагали ответственность за хронические провалы в сельском хозяйстве, тогда как вторые ассоциировались с успехами индустриального строительства. Как бы то ни было, разница в количестве арестованных биологов и физиков выглядит не столь существенно, если учесть, сколько их коллег осталось на свободе. Репрессиям подверглась все же небольшая часть научного сообщества.

Я думаю, полные архивные данные покажут, что арестовано было не более 5% общего числа биологов и агрономов. Физиков же было репрессировано никак не менее 2%⁹. Разница между 5 и 2% говорит о том, что распорядители террора питали разные чувства к биологам и физикам. Однако она не свидетельствует, что физика и биология по-разному относились к террору. Люди, надо полагать, при смертельной опасности переживают сходные чувства. Едва ли физики чувствовали себя более комфортно и меньше испытывали страха, чем биологии в условиях тотального террора. Однако они все же могли работать, их научные и учебные центры не были разгромлены, они даже расширялись. Сообщество же генетиков подверглось чистке, на их исследования, в конце концов, был наложен запрет. Однако это было сделано не по инициативе аппарата террора, а руководством агронауки, сельскохозяйственным и университетским начальством.

Проще говоря, террор способствовал тому, что к 1948 г. на позиции лысенковщины перешло некоторое число (ничтожное меньшинство) генетиков – где-то человек 5¹⁰. 22 человека (включая философов) было репрессировано. Остальные – около 300 человек (это без учета философов) были вынуждены заняться иными исследованиями, – и принудили их к этому не чекисты непосредственно, а свое же научное начальство¹¹.

Террор был повседневной реальностью, смысл которой, однако, все еще ускользал от понимания людей. Остановимся на одной детали, необходимой, чтобы приблизиться к разгадке поразительной самоистребительной роли террора в истории советского общества. Накануне декабрьской научной конференции 1936 г. в официальных статьях и речах работы Левита обвинялись в пропаганде идеологии расизма и фашизма, враждебной советскому строю, однако при этом прямых нападок на генетику как науку не было. На самой конференции зав. Отделом науки ЦК дал понять, что не следует поднимать вопросы генетики человека, и три из четырех основных докладчиков (Вавилов, Лысенко, Серебровский) подчинились¹². Четвертый же, американский ученый Меллер, неожиданно для всех дерзко завершил свое выступление заявлением, что именно лысенковские взгляды как раз и служат логической основой для расизма и фашизма¹³. (Если воспитание способно изменять наследственность, то столетия бедствий и нищеты превратили менее благополучные классы и расы в генетически низшие и неполноценные по сравнению с преуспевшими классами и расами.) Следствием этого маленького скандала было то, что семь человек, выступивших в прениях по докладам, так или иначе, коснулись вопросов генетики и наследственности человека. Один из них, пытаясь найти компромиссную позицию, объединяющую лысенкоизм и генетику, вызвал одобрительные крики "правильно!", когда заявил, что Меллер непонял предмета дискуссии¹⁴. Все антилысенковцы как-то обошли щекотливый вопрос, за исключением генетика Дубинина, который мужественно пытался защитить точку зрения Меллера¹⁵. Большинство выступивших лысенковцев также стремились замять данный вопрос, сделав вид, что вообще ничего не произошло. Однако четверо из них заявили, что связь между генетикой и расизмом возникла отнюдь не случайно. (Они по-настоящему не ответили на аргументацию Меллера, которая, возможно, здорово их подрезала)¹⁶. Специалист по селекции растений Г.К.Мейстер, официально подводивший итоги конференции, осудил попытки навязать ей постороннюю дискуссию, – но, противореча сам себе, утверждал, что учение Лысенко имеет к расизму меньшее отношение, чем вера в постоянство человеческого генотипа¹⁷.

Во всем этом трудно уловить какую-то закономерную подоплеку, поскольку и поведение властей само труднообъяснимо, несмотря на всю его внешнюю жестокость. Однако такой проясняющий смысл все же можно нащупать. Арест Левита, нарастающие ограничения и сокращения исследований по генетике человека, все более настойчивое проведение параллелей между научной генетикой и враждебными идеологиями, – все это не могло не напугать оппонентов Лысенко. И хотя большинство генетиков и селекционеров продолжали свои работы в русле, далеком от идей лысенковской агробиологии, а немногие храбрецы даже открыто ее критиковали, все же почти все они подчинились запрету генетики человека. Все это было результатом не запрета генетики как преступного занятия, что было бы актом не столько прямого террора, сколько правового произвола, а того, что генетика и ее практические приложения в селекции только подозревались в связях с враждебными идеологиями. Когда же, наконец, в 1948 г. был опубликован указ, запрещающий генетику, критики Лысенко проявили законопослушание, встретив его в полном молчании. Генетики, не перешедшие на позиции лысенковщины – а их было большинство, – были вынуждены искать работу где-то помимо своей опальной специальности. Только двое или трое из них были арестованы за нарушение указа 1948 г.¹⁸

До сих пор распространено мнение, будто у Лысенко была прямая связь с аппаратом террора, и он периодически ею пользовался для устрашения своих оппонентов. Вымыслы на сей счет были даже опубликованы в СССР, хотя доказательства были представлены весьма слабые¹⁹.

Обращает на себя внимание, например, что лысенковцы очень редко прибегали к политической клевете на своих научных противников. Если обратиться к документальной истории их противостояния, то становится ясно: в большинстве публикаций политические обвинения и инсинуации на удивление редки и скромны. Хорошим примером тут служит Презент. По общему мнению, он часто прибегал к тяжким и губительным обвинениям, однако в его публикациях до 1948 г., когда на агробиологию работал больше террор, нежели закон, я обнаружил лишь четыре случая подобных обличений своих оппонентов. Причем два из четырех вообще не имели отношения к генетике или лысенкоизму. Но более важным, чем количество таких случаев, является то, что клеймо "вредителя" и "врага" Презент обращал против уже репрессированных лиц. Публично инициатором преследования кого-либо он не выступал²⁰.

Упоминание осужденных и ошельмованных оппонентов служило своеобразным полемическим приемом – это был способ бросить тень подозрения в неблагонадежности и враждебности на концепции других своих противников²¹. Однако до 1948 г. лысенковцы прибегали к этому приему лишь эпизодически и довольно робко, с оглядкой.

Есть смысл упомянуть о нескольких случаях публичного политического обвинения, поскольку они позволяют несколько прояснить подоплеку многих темных историй. И можно только догадываться, какие секреты, какие тайные предписания хранят архивы на сей счет.

На октябрьской конференции 1939 г. некий Г.Н.Шлыков, формально заместитель Вавилова, но постоянно нападавший на своего шефа, вел себя столь вызывающе, что шокированный председатель вынужден был призвать его к порядку, а шлыковские брань и инсинуации не вошли в печатный отчет конференции²². Какого рода они были, мы можем себе представить на примере стенгазеты ВНИИ растениеводства, где Вавилов был директором, а Шлыков – его заместителем. В этой стенгазете Вавилов обвинялся во всех смертных грехах, а главное – в том, что он покрывает "вредителей" и "врагов народа"²³. В 1940 г. его арестовали. Директором стал заместитель, оказавшийся лысенковцем. Директором Института генетики АН СССР, которым до своего ареста также был Вавилов, был назначен Лысенко, уже в 1938 г. возглавивший ВАСХНИЛ – Академию сельско-хозяйственных наук имени Ленина (этот пост также освободился "благодаря" террору).

Все эти факты рассматриваются как убедительное доказательство сознательного и целенаправленного сотрудничества аппарата террора с лысенковцами, направленного на искоренение научной оппозиции и передачу исследовательских институтов под контроль лысенковцев. Те, кто так думают обыкновенно не знают или игнорируют тот факт, что ведь не Шлыков занял пост Вавилова, равно как и не другой зам, тоже отличившийся в публичной травле своего начальника. Оба эти деятеля скоро последовали по стопам оклеветанного ими Вавилова, т. е. были арестованы²⁴. Забвение этого факта, возможно, не меняет дела, тем более, что торжество высшей справедливости было отравлено тем, что Шлыкова вскоре выпустили и даже восстановили на работе в Институте растениеводства, тогда как Вавилов умер в тюрьме голодной смертью. Оставляя в стороне проблему справедливости, отметим, что те, кто провоцировал террор, заносили над головами других слепое и обоюдоострое оружие. Как бы то ни было, дело Вавилова нельзя считать общим правилом до тех пор, пока не проанализированы аналогичные случаи.

На декабрьской конференции 1936 г. только один лысенковец отважился бросить политическую тень на научную оппозицию. Это был эксцентричный ламаркист, малокомпетентный биохимик С.С.Перов. Перов действовал довольно ловко: "Арестован Левин, Левит тоже арестован; Серебровский до сих пор не дал ни одного практического результата, и на сегодняшний день еще не отмежевался от меньшевиствующего идеализма"²⁵. Люди, сидящие в зале, знали, что и Левин, и Левит были ближайшими коллегами Серебровского и сотрудниками по работе в МГУ и Комакадемии. Знали они и то, что "меньшевиствующий идеализм" к тому времени рассматривался как смертный грех, как вражеская диверсия. Ни сам Серебровский, ни кто-либо из его друзей не ответили на явно злонамеренные инсинуации Перова. В результате в университетской газете появилась погромная статья, подписанная несколькими студентами и молодыми преподавателями, ничем другим до того себя не проявившими²⁶. Эта газета, ставшая органом самых невежественных и оголтелых университетских "выдвиженцев", выступила с аналогичными обвинениями и в адрес одного профессора физиологии растений, тоже антилысенковца, хотя и не столь активного, как Серебровский²⁷. Затем травле подвергся профессор антропологии, которому приписали расизм и связь с "врагом народа" Левиным, использованную последним "в своих фашистских целях"²⁸. Однако никто из этих профессоров не был ни арестован, ни даже изгнан с работы. Вместо этого безо всяких предварительных разоблачений была арестована молодая "выдвиженка", лишь недавно "выдвинутая" на административный пост декана биологического факультета²⁹. Перевыборы в парторганизации факультета, последовавшие за этим, не позволили лысенковцам установить в ней свое главенство и добиться преимуществ: на их стороне оказались лишь несколько студентов да один профессор ботаник, "вычищенный" из партии за принадлежность в прошлом к эсерам³" (Впоследствии его восстановили.)

Деканом биологического факультета МГУ в суматохе событий 1938 г. стал молодой генетик, который держал оборону против лысенковщины вплоть до 1948 г., когда официальный запрет генетики вынудил его оставить свой пост, однако не для тюрьмы³¹.

Газета Ленинградского университета преуспела в разоблачениях гораздо больше. Она обрушилась на четырех антилысенковцев, двое из которых впоследствии были арестованы (генетик Карпенченко и цитолог Левицкий)³². Но даже и здесь лысенковцам не удалось оседлать биологический факультет. Был, правда, восстановлен курс дарвинизма, который читал Презент, расширен и даже преобразован в небольшое структурное подразделение – "кабинет". (Этот курс был отменен в 1935 г., как указывала газета, в результате "происков врагов", впоследствии "разоблаченных".)³³ Однако Презент имел все основания для раздражения, поскольку двум подвергшимся в газете нападкам биологам удалось не только избежать ареста, но занять руководящие посты на факультете. Исключенный из комсомола в 1937 г. за связь с "врагами народа", физиолог Айрапетьянц вернулся на факультет в 1938 г. уже в качестве одного из местных партийных боссов³⁴. Молодой генетик Лобашев, попавший в опалу по той же причине, заявил на шумном митинге, что он не может преподавать лысенковскую доктрину³⁵. А когда Карпенченко, заведующего кафедрой генетики, арестовали в 1941 г., именно Лобашев, занимая до 1948 г. пост декана биологического факультета, унаследовал и эту кафедру. Конечно, до того момента, когда лысенковцам удалось сместить его на основе указа, запрещающего генетику, – сместить, но не подвести под арест. Лобашев, стремясь выиграть время, перешел на другую работу и для вида признал правоту учения Лысенко. Однако, как только кафедра генетики была восстановлена в ЛГУ, Лобашев вновь сумел занять этот пост и по-прежнему непримиримо боролся за подлинную науку³⁶. Подчеркнем еще раз: система высшего образования упорно сопротивлялась лысенковщине, даже когда террор обрушился на ведущих генетиков.

Большего успеха в борьбе за ключевые посты Лысенко добился (с помощью или без помощи террора) в структурах, подчиненных сельскохозяйственному начальству.

Но и в этих случаях едва ли события развивались по какому-то единому сценарию. После того как один за другим были арестованы два ректора Тимирязевской академии³⁷, этот пост достался специалисту по агростатистике Немчинову. Последний стремился поддерживать внешние академические приличия, соблюдая баланс сил лысенковцев и их оппонентов. В 1948 г., когда ему просто приказали выгнать генетиков, еще оставшихся на преподавательской работе в Академии, Немчинов ответил сенсационным публичным отказом. "В отставку!" – завопили лысенковцы. "Пожалуйста", – ответил Немчинов и ушел. Репрессий против него не последовало³⁸. Конечно, столь мужественные люди были исключением. В данном случае важно, что такие люди все-таки были и именно в сельскохозяйственной системе и что они не подвергались репрессиям автоматически.

Многие ученые и технические специалисты подверглись публичному политическому шельмованию в период третьего пика террора – с 1936 по 1939 г. Как правило, в этом усердствовали их более молодые и посредственные коллеги или студенты, ораторствовавшие на митингах, посвященных "борьбе с последствиями вредительства". Иногда такие речи появлялись в печати, – в основном в местных малотиражках, которые при недоступности архивов являются ценным источником для исследователя террора. Большинство прошедших подобное политическое "разоблачение" по роду своих занятий были далеки от сферы деятельности Лысенко; в те годы "чистка" всех слоев "спецов" (т. е. того, во что превратилась интеллигенция в Советской России) была официальной государственной политикой, а политическая клевета была обычным делом. Было бы искусственной натяжкой акцентировать внимание на "разоблачениях" только в сфере, где орудовали подручные Лысенко, хотя такой прием и дает одно важное преимущество. Он позволяет увидеть террор в его социальном контексте, в его взаимосвязях с другими советскими государственными институциями. Среди биологов и агрономов мы имеем пятнадцать случаев публичного политического "разоблачения", когда, следовательно, есть возможность проследить судьбу этих людей³⁹. Только 4 из 15 были арестованы и только двое из этих четверых на совести лысенковцев⁴⁰. Если добавить сюда широкую кампанию травли лысенковцами своих оппонентов в 1948 г., то их "успехи" выглядят еще скромнее, поскольку в 1948 г. никто из обвиненных ими в политических грехах вообще не был репрессирован⁴¹.

Наверное, тайные доносы в НКВД были распространены гораздо больше, чем публичные нападки. Но и тут приходится признать, что они достигали цели еще реже⁴².

Как часто и с какими последствиями лысенковцы прибегали к тайным доносам, – это станет ясно, только когда откроют неприступные пока что архивы.

Как часто губительное перо направлялось против "них" самих, этот вопрос остается открытым, хотя важно отметить, что летопись событий не знает ни одного случая, когда ученые выступили бы с политическими обвинениями в адрес кого-либо из лысенковцев. Однако известно, что, по меньшей мере, шестеро лысенковцев подверглись аресту⁴³. Известно также, что наиболее непримиримые критики Лысенко арестованы не были⁴⁴. Короче, как ни посмотреть, но исторические факты не подтверждают общераспространенного мнения, будто аппарат террора умышленно и последовательно работал в интересах Лысенко и его группы. Если кого-то удивит видимое противоречие этого вывода с утверждением, сделанным выше, что террор все же играл на руку именно лысенковцам, тому следует помнить, что мы исследуем действие именно террора, а не закона и права.

Разница как раз в том и состоит, что закон привержен идеалу рационального и последовательного применения силы и власти государства. Террор отвергает этот идеал и отступает от него. Те, кто развязал и направлял террор, стремились обезопасить свою власть от потенциальных врагов, а это равноценно тому, чтобы наказать преступника до того, как он им стал.

Ущербная, больная логика подобных действий приводила к тому, что потенциальным врагом мог быть сочтен кто угодно, вплоть до высших лиц государства, включая и самих вдохновителей террора.

Как часто приходится слышать, что у Сталина, по-видимому, была сознательная цель, которую он систематически проводил в жизнь: он стремился разобщить людей, отдалить их друг от друга, с тем, чтобы не иметь никаких препятствий для своей единоличной и всемогущей власти. Возможно, что так и было, хотя если разум Сталина рассматривать в качестве главной движущей силы советской истории, то надо отметить, что он превзошел многих по противоречивости и нереальности очень многих своих целей и планов. Однако гадать о том, что было на уме у Сталина гораздо менее благодарная и важная задача, чем анализ социальной реальности. Если Сталин и ставил целью добиться в 1936–1939 гг. атомизации общества, то его режим на деле привел общество в состояние хаоса.

При ближайшем рассмотрении того, как развертывался и действовал террор в реальных человеческих коллективах – Московском и Ленинградском университетах, Тимирязевской и Ленинской сельхозакадемиях. Академии наук. Всесоюзном институте зерновых культур в Саратове – обнаруживается, что реальность была много сложнее, чем излюбленные схемы политологов и историков. Социальные группы и коллективы, о которых у нас идет речь, были в действительности гораздо сплоченнее, чем представляет себе, скажем, Бжезинский⁴⁵. Следует также отдавать себе отчет, что с учетом целей вершителей террора, террор не был ни рациональной и последовательной политикой в интересах государства, ни проявлением какой-то лунатической невменяемости.

Террор был серией конвульсивных усилий обойти идеалы и нормы правового общественного строя. Привычность и повседневность огульных или интуитивных подозрений в преступных действиях, которых было достаточно, чтобы бросить человека в тюрьму или расстрелять его, – все это было практикой, в которой вырабатывались правила по упорядочиванию арестов, заключения, смертной казни. Многие из критериев, которыми руководствовался НКВД, возможно, вообще никогда не были сформулированы и зафиксированы письменно.

Эти критерии если и существовали, то только в душе распорядителей карательной машины. Они скрыты между строк списков жертв. Как потаенные закономерности бомбардировок обнаруживают себя в жестоких и слепых случайностях, так и законы террора проявились в уничтожении специалистов. Прилагаемый ниже список 83 биологов и агрономов, где указаны также их возраст, специальность, положение до ареста, свидетельствуют о противоречивой ситуации, сложившейся вокруг агробиологии.

Большинство из этих людей не занимали никакой активной позиции. В этом одна из самых поразительных особенностей данного списка. И все же, все, кроме шестерых, были антилысенковцами, хотя и не очень видными. Некоторые занимали примиренческие позиции, большинство вообще не обращало особого внимания на агробиологию, целиком отдаваясь своей работе. Короче, большинство было настоящими учеными, специалистами-профессионалами, глубоко преданными своему делу. По самым осторожным подсчетам, их было арестовано в 10–12 раз больше, чем лысенковцев.

Три вывода можно сделать из анализа этого подспудного соотношения. Первый подтверждается доступными историческими свидетельствами. Два других, возможно, подтвердятся, когда будут открыты архивы. Во-первых, лысенковцев было гораздо меньше, чем не лысенковцев в период, когда террор среди специалистов достиг пика. Лысенковщина еще только набирала размах и приверженцев. Во-вторых, при прочих равных условиях, правители рассматривали энтузиазм, с каким провозглашалась "наша родная отечественная агробиологическая наука"⁴⁶ как знак общей советской лояльности. В-третьих, наконец, сам человеческий тип, из которого вербовались сторонники лысенковщины, скорее мог вызвать у заправил террора чувство доверия, нежели тип людей, стоящих на противоположных позициях и внушающих к себе только подозрение.

Из того факта, что наиболее непримиримые противники Лысенко, так и не были арестованы, напрашивается еще один, четвертый, вывод: при прочих равных условиях органы террора с меньшим подозрением относились к честным и открытым оппонентам, чем к тем, кто вилял, шел на компромисс или просто уклонялся от объяснения своей позиции. Это явление можно обозначить как "эффект Прянишникова" в память и честь благороднейшего человека советской науки. Это был не назначенный, а избранный директор Тимирязевской (Петровской) академии, подавший в отставку после прихода к власти большевиков. Позднее он помирился с Советской властью и стал ее ведущим авторитетом в области агрохимии. В 1930 г. он дважды выступал с шокирующими, скандальными заявлениями. Однажды в присутствии Сталина он отказался признать, что наука была виновата в низкой продуктивности новой колхозной системы. "Это вследствие организационных мер, – сказал он, – хозяйства столь далеки от того, чтобы применять научные рекомендации"⁴⁷. В 1937 г. его назначили председательствующим на собрании, на котором предполагалось осудить недавно арестованных ученых-почвоведов. Однако он не допустил никаких выступлений в этом роде, исключив из повестки дня эту тему. Он останавливал любого оратора, который отклонялся от научных и технических тем словами: "Вы не прокурор и не представитель НКВД". "Правда" объявила его покрывателем "врагов народа", однако его не арестовали⁴⁸. И именно Прянишников после ареста его ученика Вавилова в 1940 г. направил Берии обширное письмо, которое, как полагают, и спасло Вавилова от расстрела⁴⁹. Другой вопрос, – была ли голодная смерть в тюрьме лучше расстрела; нас сейчас интересует предположение, что заправилы террора терпимее относились к искренним, открытым натурам типа Прянишникова, чем к таким, как Вавилов или Тулайков, которые свои убеждения и принципы скрывали под маской внешней лояльности. Были и другие, похожие на Прянишникова люди – такие, как Рапопорт, Серебровский, физик Тамм. Я не знаю ни одного случая, когда открытый протест ученых повлек бы за собой арест. Хотя в архивах наверняка есть свидетельства, что вообще такие случаи были. Короче, чтобы осмыслить и узнать про другие случаи проявления "эффекта Прянишникова", нужны более тонкие соображения и более точные сведения, чем те, что дают общедоступные документы. Вернемся ко второму и третьему выводам и посмотрим, какие возможности они открывают перед нами в этом смысле. К концу 1930-х гг. сталинская ксенофобия еще не приняла того вида явной, теоретически оформленной идеологии, какой она стала в конце 1940-х. Однако все признаки ее были на поверхности, во многом из-за явно усиливающейся склонности сталинского режима бороться с отсталостью простым методом ее отрицания. Мало-помалу это проложило дорогу традиции шумного самовосхваления многих отсталых сторон советской жизни. Кроме этого, сталинистская ксенофобия была результатом почти полного запрета и пресечения общения с иностранцами, как средства предотвращения "чуждых влияний" и "враждебных происков". Лысенковцы в совершенстве приспособились к обоим этим чертам режима. Они выдвигали примитивные безграмотные сельскохозяйственные проекты и рекомендации, которые, однако, были облачены в наукообразную фразеологию, а главное – направлены на борьбу с "вредительством" "буржуазных" специалистов. В этом суть их обращений и апелляций к большевистским вождям. Что же касается отношения к достижениям мировой науки, то хотя они еще и не был готовы к тому, чтобы объявить их ложными, но все же их уже к этому подталкивали. В 1936 г. Лысенко еще мог сказать: "Мы не против использования фактических материалов мировой науки"⁵⁰.

Отметим, однако, что Лысенко заслужил даже упрек за это. После он уже гордо игнорировал мировые достижения и насмехался над мировой наукой. Вершители террора, разорившие в 1937 г. "вражье гнездо" в Саратовском институте зернового хозяйства, должны были чувствовать большую симпатию и родственную близость к "народным самородкам" из лагеря лысенковцев⁵¹.

Публичное известие об этом погроме – может быть наиболее жестоком среди всех научных институтов, исключая разве что Харьковский физический институт, который, кажется, пострадал еще сильнее – полно было угрожающих и зловещих слов о расплате за "преступления". Однако ментальность террористов обнаруживает себя довольно явно в оборотах характерного тарабарского жаргона: "Земля социализма по праву гордится прогрессивной советской наукой, трудами Мичурина, Лысенко, Вильямса, продолжателей великих идей Дарвина. Представители агрономической науки должны всегда иметь перед собой и брать пример творческого труда с этих замечательных ученых. Ликвидировать последствия вредительства в агрономической науке означает полностью сокрушить и искоренить ложные "теории" в агрономии, поднять агрономическую науку до уровня нашего социалистического сельского хозяйства, самого прогрессивного в мире"⁵². Помимо усиливающейся мании делить всех на "своих" и "чужих", "наших" и "тех", заправилы террора не проявили никакого интереса к специальным и существенным аспектам склок и споров вокруг агробиологии. Однако они, вычищая "врагов" из рядов биологов и специалистов сельского хозяйства, как правило, обрушивались именно на преобладающее большинство не лысенковцев. Третий вывод, сделанный нами, особенно важен для понимания этой, специально не планируемой, закономерности. Люди, которые скорее всего становились антилысенковцами, уже по самому своему человеческому типу способны были вызвать подозрительное и враждебное к себе отношение со стороны карательных органов. Эти люди, как правило, были старше рядового лысенковца, лучше образованны, с опытом дореволюционного воспитания и жизни, менее близкие по "классовому происхождению", занимавшие более высокие должности, обладавшие более высокой репутацией как ученые и имевшие те или иные связи с зарубежьем. Все эти признаки стали крайне опасны в период с 1936 по 1939 г. Примечательно, что 3 из 6 лысенковцев, пострадавших во время репрессий, были директорами ведущих институтов, а двое других по роду обязанностей имели обширные контакты с иностранцами⁵³.

Во всех смыслах эти лысенковцы не были типичными представителями всей генерации, которую отличали молодость, малограмотность, антиинтеллектуализм, простонародное происхождение и полувоенная субординация⁵⁴. При всякой возможности они чванились своим крестьянским происхождением, а предметом их особой гордости было то, что по способу мышления они были ближе к советским колхозникам, чем к "буржуазным" ученым Запада. В это время различие между данными двумя типами стало столь явным, столь откровенным, что воспринималось почти как приговор, ставящий настоящего ученого вне закона и дающий все преимущества "агробиологам". Когда, например, в конце 1937 г. был "разоблачен" как "враг народа" президент ВАСХНИЛ и начальство подыскивало ему подходящую надежную замену, в центральной печати началось восхваление Лысенко как "выдающегося сына советского колхозного крестьянства", как человека, "практическим решениям которого всегда злобно сопротивлялись" "разоблаченные" позже "враги народа". "Опираясь на колхозные массы, академик Т.Д.Лысенко полностью отразил все вражеские попытки затормозить рост советской агробиологической науки"⁵⁵. То есть пресса увидела связь между лысенковским походом против биологии и войной против "врагов народа". Весьма вероятно, что партийное начальство и карательные органы с этим могли бы и согласиться, но они не выразили своего явного отношения к делу вплоть до 1948 г. После официального провозглашения учения Лысенко единственным подлинно патриотическим выбором власти перешли от стихии и произвола террора к соблюдению закона, что не могло не волновать ученых и специалистов сельского хозяйства. Период Большого террора был для них временем хаоса, растерянности, страха и отмежевания истинных слуг государства от его "врагов". Аресты специалистов, подозреваемых во вредительстве, стали длительным и тяжелым испытанием, в ходе которого начальство научилось более точно формулировать обвинения во враждебной и подрывной деятельности.

В 1930–1933 гг., когда террор впервые широко затронул специалистов (по сравнению со спазмом конца 30-х все же сравнительно легко), провозглашалась цель: "перековать буржуазную интеллигенцию в красных спецов, беззаветно преданных партии". Автономия научной и технической интеллигенции была объявлена "буржуазным предрассудком", от которого надо отказаться во имя честного, открытого подчинения и служения специалистов интересам политических властей. Но эта была демагогическая шумиха, проходившая под аккомпанемент расстрелов. Партийные власти все равно были сплошь и рядом не способны судить о технической стороне дела⁵⁶. Даже процессы над "вредителями" при ближайшем рассмотрении оказываются судом над случайными жертвами, призванным "объяснить" провалы коллективизации и индустриализации и "подбодрить других", если использовать французский эвфемизм. Если же говорить ясно, власти хотели запугать интеллигенцию и заставить ее надежно работать в специальных областях⁵⁷. Исполнители и распорядители террора экспертами, судящими о степени надежности и правильности работы специалистов, стать не могли. Они просто отыскивали единичные нарушения и увязывали их с такими серьезными проблемами, как "экономический кризис ... разочарование широких слоев трудящихся, подрыв союза рабочих и среднего крестьянства, ... кулацкие восстания против Советской власти"⁵⁸. Воображаемых преступников карали за весьма суровую реальность: провалы в машиностроении, пожары, гибель озимых от заморозков; за "умышленную порчу полей сорняками, за дезорганизацию сева, косовицы, молотьбы с целью подрыва благосостояния колхозников и провоцирования голода в стране"⁵⁹.

Призывы к "надежной работе", "работе на совесть", – на самом деле не более чем двусмысленность, прикрывавшая стремление режима запугать специалистов сельского хозяйства. Разочарованные и разозленные неудачами, несведущие в вопросах науки и техники власти требовали немедленного и мгновенного решения всех проблем, которые на самом деле требовали десятилетий и которые сами же власти вызвали к жизни насильственной коллективизацией. Они либо ошибочно, по безграмотности, либо недобросовестно обвиняли во всех трудностях консервативных старых специалистов. Коренная ошибка властей состояла в убеждении, что террор поможет избежать зависимости от автономных, не преданных "беззаветно" специалистов. На самом же деле, привычка "приободрять других" расстрелами и арестами порождала иные, подпольные, тайные формы автономии и солидарности. Правоверных "красных спецов" призывали следовать примеру колхозных "бригадиров-ударников" и следить за десятком коллег, докладывая обо всем предосудительном в соответствующие органы⁶⁰. И наоборот: когда "органы" "разоблачали" очередного "врага", его коллег заставляли объясниться, почему они сами этого не сделали. Иначе говоря, большевики возродили круговую поруку – изобретенную Петром Великим для того, чтобы покрыть свою нехватку надежных подданных. По правилам круговой поруки каждый был в ответе за действия каждого в данной группе. Суть была в том, чтобы малонадежных исправляли и принуждали делать, что надо, или доносили на них с вытекающими репрессивными последствиями. Результаты были, как правило, неоднозначные. "Неблагонадежные" (с точки зрения большевиков) создавали свою подпольную жизнь со своей тайной свободой. Даже сам термин "круговая порука", в конце концов, изменил свое значение – стал синонимом действия по взаимному сокрытию и покрытию подчиненными каких-либо дел друг друга, чтобы уйти от кары начальства. В 30-х гг. в каждом научном или техническом коллективе выработался целый спектр типов отношений между специалистами, осободельцами и стукачами. Кое-где, как, например, в МГУ и ЛГУ, оскорбленные специалисты сопротивлялись надзору и доносительству. В другом случае, во Всесоюзном институте растениеводства (ВИР) к власти пришли подхалимы, бездари и откровенные шантажисты. Время от времени устанавливался хрупкий баланс сил. Я думаю, что в большинстве случаев настоящим специалистам удавалось сохранить свою профессиональную, внутреннюю автономность. Только очень немногие открыто выражали свое свободомыслие и непокорность, как Прянишников. Подавляющее большинство гибко приспособилось и жило по принципу: как-нибудь, так или иначе, в пределах возможного, но продолжать заниматься своим делом.

В 1936–1939 гг., когда истребление интеллигенции достигло высшего размаха, террор выполнял несколько иные функции. Из интеллигенции уже не делали главного козла отпущения. Этот акцент был значительно приглушен. "Врагов" все еще обвиняли во вредительстве, – например за ошибки в "случной кампании", когда ярославскую породу коров покрывали остфризскими быками⁶¹. Однако подобные случаи обвинений были редки и незначительны по сравнению с репрессиями 1929–1933 гг.⁶². Хотя, с другой стороны, кампании "бдительности" и "круговой поруки" достигли высшего накала. Машина террора искала и находила "врагов", по сути, в любом институте, любой организации, а оставшиеся на свободе сотрудники были вынуждены на собраниях "бороться с последствиями вредительства". Цель состояла в том, чтобы люди обвиняли друг друга в том, что просмотрели врага, заслуживающего ареста; чтобы упрекали друг друга в потере "бдительности" и "гнилом либерализме", из-за чего исчезнувшие коллеги рассматривались как такие же лояльные специалисты, как они сами. Подобные сборища только иногда – как в случае с неправильной случкой коров – были связаны с реальными проступками или нарушениями и, значит, все же давали время от времени, повод агробиологии "заклеймить" подлинную науку⁶³. Но в основном, конечно, они порождали лишь тривиальные, огульные и голословные обвинения того или иного человека в связи с врагами, эмигрантами или вовсе в нерадивости и халатности: тот виноват, что нет хороших и чистых бань, тот – что очереди в столовой, а еда отвратительна; еще другой – что получает несправедливо высокие деньги, хотя и не является освобожденным партсекретарем; кто-то – что мироволит своим ученикам, плохо читает лекции или не подготовил вовремя учебник по своей специальности ...⁶⁴ Сколь бы детально и пристально не вглядываться в террор конца 30-х, он порождает все то же чувство бессмысленности – как вблизи, так и обозреваемый с высоты птичьего полета. Непосредственные участники событий, судя по всему, пожирали друг друга, чем дальше, тем больше без какой-либо видимой цели, движимые все больше и больше насаждаемым противопоставлением "своих", к которым можно отнестись честно, и "чужих", которые этого не заслуживают.

Возможно, мы натыкаемся здесь на важнейшую функцию позднего сталинистского террора, – функцию неявную и непонятную для современников, непосредственных участников событий.

Террор с его слепой жестокостью так или иначе должен был сам собой угаснуть, самоисчерпаться. В ходе террора было сформировано управляемое общество, подчиняющееся новому законодательству. В сельском хозяйстве партийное начальство получило четко оформившийся тип "благонадежного" специалиста: это был "наш" человек, беспрекословный и малограмотный исполнитель команд сверху, выходец из простонародья, из толщи "масс" и всегда готовый обещать решение всех проблем "в ближайшие два–три года". Террор способствовал выработке этого типа и его гармонии с властью, поскольку выхватывал настоящих специалистов, этих подозрительных "не наших" людей. Руководители сельского хозяйства приложили здесь руку еще сильнее, выдвигая на ключевые посты "агробиологов". Однако перевес, оказавшийся на стороне лысенковской агробиологии, в итоге имел фатальные для нее последствия. Получив власть, лысенковцы принимали на себя соответствующие обязательства, а значит, и ответственность. После репрессий уже было весьма затруднительно взвалить вину за провалы в сельском хозяйстве, за вечные нехватки продовольствия на "них", т.е. враждебных делу социализма специалистов. Перед высшей властью обозначилась грозная истина: "наши" люди не способны наладить и развивать отвечающий современным требованиям агропромышленный комплекс.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

РЕПРЕССИРОВАННЫЕ БИОЛОГИ, ФИЛОСОФЫ БИОЛОГИИ И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ СПЕЦИАЛИСТЫ (83 чел.)

 

Перевод А.Толстова и В.Бабкова

 

ПРИМЕЧАНИЯ

* Глава из книги: Joravsky D. The Lysenko Affair. Cambridge, 1970.

¹ Слово "террор" я употребляю в том же смысле, в котором его употребляли сталинисты – для обозначения репрессий против "врагов народа". Для Сталина не было разницы между врагами явными и врагами потенциальными. Поэтому, используя кавычки, я всюду буду пользоваться одним словом: "враги". Слово "репрессии", обозначающее просто наказание за преступление, я употребляю в смысле, который оно приобрело в послесталинской России, – как название незаконных преследований за несуществующие преступления: репрессии влекли за собой арест и далее либо казнь, либо заключение в тюрьме и концлагере. Кроме того, существовали три формы внутреннего изгнания: ссылка с принудительным трудом, ссылка без такового и высылка из какого-либо города (местности) с запретом проживания в ряде городов и областей страны. Простое увольнение с работы я здесь не рассматриваю.

² Эти трое были Я.А.Яковлев, М.А.Чернов и А.И.Муралов, которые занимали посты, соответственно: зав. Сельхозотделом ЦК, союзный нарком сельского хозяйства и президент ВАСХНИЛ // См. Яровизация. 1935. №1. С.3. Ср. Правда. 15 февр. 1935, где воздается особенно высокая дань почтения Яковлеву. Если к этому добавить признание Лысенко помощи Постышева (Фронт науки и техники. 1936. №2), то счет станет четыре из четырех.

³ Конечно, биологи были арестованы раньше. Но никто не ощущал связи с акциями Лысенко. Например, когда был арестован генетик Четвериков, Лысенко еще не затронул области генетики. В конечном счете, Лысенко извлек выгоду из этого ареста, но непредумышленную. То же самое было с арестом в 1930 г. И.Н.Иванова, пионера искусственного оплодотворения животных. Его место занял молодой карьерист В.К.Милованов, ставший видным сторонником лысенковщины, когда она, не ограничиваясь уже физиологией растений, распространилась на генетику и разведение животных.

⁴ Первым публичным знаком о серьезной опасности для Левита и его института была публикация: Против антинаучных враждебных теорий // "Комсомольская правда", 15 ноября 1936. В это время Левит не был еще арестован. См. также: Кольман Э. Черносотенный бред фашизма и наша медико-биологическая наука // "Под знаменем марксизма". 1936. №11, и нападки Карлика на публикации Левита. Там же. №12.

⁵ См., напр., "Книга и пролетарская революция", 1937, №2; "Под знаменем марксизма", 1937, №10; и "За пролетарские кадры", 2 июня 1937. Последняя из публикаций содержит враждебность к лысенковщине в списке обвинений, предъявляемых Левину.

⁶ "Известия", 22 декабря 1936. Сообщения "Нью-Йорк Тайме" получили традиционные объяснения в книге: Zirkle С. "Death of a science in Russia" 1949.

⁷ Летописи весьма информативны в отношении первого из пиков Чека. См. Scott E. The Cheka. St. Antony's Papers. 1 (1956); Carr E.H. Bolshevik Revolution, 1 (1951). Ср. документы в: Slusser R.M., Wolin S. (eds.) // The Soviet Secret Police. №4. 1957.
Что касается последнего пика, то единственные заслуживающие доверия работы, основанные на архивных изысканиях, это: Постоловская T. Особенности классовой борьбы на Украине в период между XVI и XVII партсъездами // "Под знаменем марксизма", 1934, №1 и Fainsold M. Smolensk under Soviet Rule, 1958.

⁸ См. сообщения в газете МГУ "За пролетарские кадры", 1937. 9 января 28 марта. Нападки на физику возобновились перед арестом Гессена, особенно на мартовской сессии АН СССР 1936 г. См.: "Вестник Академии наук СССР". 1936. №4–5; "Известия АН, серия физическая". 1936. №1–2; "Успехи физ. наук", 1936, №7. Полемика была опубликована в журнале "Под знаменем марксизма" в течение 1937 г., и обвинения в подрывной деятельности временами появлялись в нападках обскурантов на физиков. См. особенно письмо Кольмана в №11–12. Руководитель отдела науки Московской парторганизации Кольман был, возможно, единственным среди обскурантов, кто в полной мере понимал проблемы. В этом письме он отверг протянутую А.Ф.Иоффе руку, главы советских физиков, привлекая внимание к факту, что "враг" Гессен был учеником Иоффе.

⁹ Размеры двух групп оценивались на основе данных книги "Наука и научные работники СССР". В 6 т. М., 1925–1934. Число репрессированных произвольно предполагается втрое большим, чем в моем списке. Это вполне может быть преувеличением. Недавно советский автор, например, насчитал 18 сотрудников ВИР, арестованных к 1940 г., из штата в "тысячу" (Поповский М. // Простор. 1966. № 8). Следует помнить, что ВИР, главный институт по растениеводству, был под особым наблюдением устроителей террора. См. также: Меллер Г.Г. и др. Важнейшие результаты работы Института генетики АН СССР, "Известия Академии наук, серия биол.", 1937, №5, где приведен список из 33 сотрудников Института генетики, ведущего в этой области. Среди них определенно, что директор Вавилов впоследствии стал жертвой репрессий; двое других – Лепин и Паншин, вероятно, стали жертвами.

¹⁰ Двое самых известных перебежчиков – Х.Ф.Кушнер и Н.П.Нуждин. Менее знаменитые: Р.Л.Дозорцева, К.В.Косяков и Н.С.Буторин. В защиту трех последних можно сказать, что они не имели ясного понимания науки, против которой они выступали. Такой аргумент нельзя выставить в пользу Кушнера и Нуждина.

¹¹ Общее число генетиков оценивается по данным книги "Наука и научные работники". Прослеживать карьеры 30 сотрудников Института генетики было удручающим занятием. 21 человек был все еще – или снова – на работе в послесталинский период, о чем свидетельствуют публикации и справочники. Только 4 из них (ставшие лысенковцами) все еще были в Институте генетики. Остальные были разбросаны по разным биологическим и сельскохозяйственным институтам, занимаясь чем угодно, кроме генетики.

¹² См. их речи в кн.: "Спорные вопросы генетик и селекции", М., 1937. К.Я.Бауман возглавлял Отдел науки ЦК. Он не произносил официальной речи, но Г.Г.Меллер вспоминал об инструкциях, которые тот дал ему отдельно. Меллер говорил мне с очевидным удовольствием, как он открыто пренебрег приказом Баумана выбросить из своей речи вопросы генетики человека.

¹³ "Спорные вопросы", официальная стенограмма конференции, сократила аргументы Меллера почти до степени, когда их нельзя было разобрать. Он любезно позволил мне ознакомиться с машинописным оригиналом.

¹⁴ Там же. С 182–183. Докладчиком был. Т.М.Завадовский.

¹⁵ Там же. С. 341.

¹⁶ Там же. Речи Ермакова, Боссэ, Перова и Презента.

¹⁷ Там же. С.423.

¹⁸ Жертвами были В.П.Эфроимсон и Д.Д.Ромашов, Медведев Ж. ("The Rise and Fall of T.D.Lysenko", N.Y., 1969, p.128–129) упомянул третью жертву, студента.

¹⁹ См.,напр., Черниченко Ю. Русская пшеница // Новый мир, 1965, №11, и Поповский М. // Простор, 1966. №7, 8. Хрущев в докладе Центральному Комитету говорил, что "некоторые выдающиеся ученые, которые не соглашались с травопольной системой В.Р.Вильямса, были названы врагами народа" (Пленум ЦК – 5–9 марта 1962 г.). Психологический подтекст – их обвинили, так как они не соглашались – очень силен.

²⁰ Презент, "Классовая борьба на естественнонаучном фронте". М., 1932 — нападки на Т.Е.Райкова. "Под знаменем марксизма", 1934, №3 – нападки на Демчннского и Янату. "Яровизация", 1937, №3 – атака на Урановского и Бусыгина, "врагов" администраторов ЛГУ, сделала их ответственными за окончание курса дарвинизма Презента. Четвертый случай — пограничный: в газете "Соц. земледелие" (12 апр. 1937) Презент и А.А.Нуринов (который возможно сам погиб в качестве "врага") напали на Кольцова с использованием выражений, предполагавших обвинение в том, что он "враг", но не использовали самого слова. ("Кто был чьим учителем, фашисты Кольцову, или Кольцов фашистам, не меняет дела".) Кольцов не был арестован. Медведев (с.258) утверждает, что осуждение Презентом Левита весной 1937 г. "начало преследования этого ученого". Очевидно, он не был знаком с нападками Кольмана на Левита в ноябре 1936 г., и с заявлением Перова на декабрьской сессии 1936 г., что Левит уже разоблачен как "враг".

²¹ В 1948 г., когда осуждение генетики было официальным и всеобщим, этот полемический прием стал особенно частым. См.: в качестве крайнего примера, Турбин Н.В. Торжество мичуринской биологии // Вестник ЛГУ, 1948. № 10. Турбин представляет крайность в публичных упоминаниях людей, которые погибли в качестве "врагов" (здесь – Вавилов и Карпенченко). Публичное упоминание имен "врагов" обычно было невозможным, кроме непосредственного времени после их ареста, в ходе "ликвидации последствий вредительства". Даже на таких митингах большинство выступавших использовали иносказания, чтобы ссылаться на арестованных. Термин "не персональный" здесь неуместен; он указывает на лишенный эмоций конец процесса, ход которого был в высшей степени эмоциональным. "Безымянные" и "непроизносимые" были бы более подходящими терминами, особенно ввиду того, что существовала память о выдающихся жертвах, хотя (или потому что?) большинство боялось произносить их имена.

²² См. Под знаменем марксизма, 1939. №11, об осуждающем отзыве секретаря о речи Шлыкова. Там же. №10, о неодобрительном отзыве в адрес Митина.

²³ Сообщено Поповским // Простор. 1966. №8.

²⁴ Другим был А.К.Коль. Он первым публично выступил против Вавилова. См. "Эконом. жизнь", 29 января 1931 г. Свидетельство, что он и Шлыков были арестованы, было уклончивым, но очень сильным.

²⁵ "Спорные вопросы", с.322. Перов использовал ту же уловку на августовской сессии 1948 г. см. "О положении ...", с.121–122.

²⁶ "За пролет. кадры", 2 июня 1937; "Моск. ун-т", 19 мая 1938.

²⁷ Это был Д.А.Сабинин. См. "За пролет, кадры", 2 июня 1937.

²⁸ "Моск. университет", 29 июня 1937. М.А.Гремящий был антропологом. Я не включил ссылку газеты на другого "врага", Турецкого, так как у меня нет других сведений о нем.

²⁹ Анна Марковна Быховская. Её автобиография – "Фронт науки и техники", 1936, № 3. Ср. "За пролет. кадры", 17 июня и 17 октября 1937. Июньская статья нападает на нее за мягкость к "врагам"; октябрьская объявляет, что она сама "враг".

³⁰ Г.Г.Боссэ. О его изгнании см. там же, 17 июня 1937. Свидетельство его возвращения – его автобиография в словаре "Русские ботаники". Т. 1. 1947.

³¹ С.И.Алиханян. См. его статью в "Моск. ун-т", 9 мая 1938 с нападками на существующее лидерство. См., там же, 16 сентября, его статью, приветствующую новый учебник Гишко и Делоне и призывающую биофак вдохнуть новую жизнь в свои курсы, студентов – вернуться к изучению генетики. Алиханян был заведующим кафедрой генетики. С.Д.Юдинцев возник в качестве декана биофака. См. там же, 21 марта 1938, передовую с извинениями за обвинения в предыдущем номере и с известием, что он был восстановлен в партии. В номере от 13 июня он, как и.о. декана, защищал профессора от нападок в предыдущем номере за высмеивание Лысенко. В 1948 г., все еще, будучи деканом биофака, он отказался выступить на августовской сессии, даже, несмотря на то, что "Правда" призывала его это сделать.

³² См. "Ленинградский ун-т", 15 января 1938, атаки на ряд биологов, включая Э.Ш.Айра петьянца, которого исключили из комсомола за общение с "врагами", и М.Е.Лобашева, который попал под надзор по той же причине. Атаки на Карпенченко и Левитского были сравнительно умеренными для обвинений в подрывной деятельности. См., напр., там же, 7 февраля и 21 мая 1937. Читатель должен также иметь в виду факт, что газета содержала нападки на других биологов, но они не фигурируют в этом разборе, так как у меня нет о них иных сведений.

³³ Там же. 31 марта 1939.

³⁴ Там же. 28 февраля 1939.

³⁵ Там же. Ср. 13 февраля 1940, продолжающийся конфликт между лысенковцами и Айрапетьянцем, и 2 сентября 1940, сообщение, что он стал. "Сталинским стипендиатом".

³⁶ О сопротивлении Лобашева до 1948 г. см. жалобы Презента в "О положении ...", с.508. О последующем подобострастном поведении Лобашева см. его "Очерки по истории русского животноводства" (М., 1954). О его возврате к бескомпромиссной политике см. его "Генетика" (Л., 1963).

³⁷ Н.И.Муралов был снят с поста, чтобы фигурировать на одном из показательных процессов. Сменивший его С.[Г.?] Колеснев с самого начала короткого пребывания на этом посту имел неприятности. См. "Соц. земледелие", 8 апреля 1937. Если его второй инициал я привел правильно, то он пережил террор.

³⁸ "О положении ...", с.472.

³⁹ Необходимо было не включать оклеветанных, иначе их нельзя было бы отличить. См., напр., упомянутых в сн. 33. Некоторых выдающихся специалистов также следовало исключить из подсчета. Например, И.Л.Никитин, эксперт по хлопку, один из ассистентов Вавилова по ВАСХНИЛ, был публично обвинен в потворстве "врагам". "Соц. земледелие", 28 сентября 1937. Однако я не смог узнать, был ли он арестован. Если добавить такие случаи, как незаметные, так и выдающиеся, то список публично оклеветанных биологов и сельскохозяйственных специалистов удвоился бы. Заключительное предостережение: читатель должен иметь в виду, что я обследовал только некоторые местные газеты.

⁴⁰ Эти 15 случаев таковы: Н.К.Кольцов, Н.И.Вавилов, А.С.Серебровский, Д.А.Сабинин, М.А.Гремяцкий, Г.Г.Боссэ, С.Д.Юдинцев, Э.Ш.Айрапетьянц, М.Е.Лобашев, Г.Д.Карпенченко, Г.А.Левицкий, П.Н.Константинов, Д.Н.Прянишников, Н.М.Тулайков и М.М.Завадовский. Четверо арестованных: Вавилов, Карпенченко, Левицкий и Тулайков. Лысенковцы получили посты Вавилова и Тулайкова.

⁴¹ Единственные генетики, арестованные после 1948 г. (Эфроимсон и Ромашов), не были обвинены публично. Одной из самых злобных в 1948 г. была речь Глущенко в Академии наук, фактически навешивающего ярлык "врага" на Рапопорта и Дубинина. ("Вестник Академии наук", 1948, №9). Они были переведены на "практическую" работу: Дубинин на лесоводческую станцию, Рапопорт в фармацевтический институт.

⁴² Секретные, даже анонимные обвинительные письма – темы, используемые в антилысенковских романах. См. Троепольский, "Кандидат наук", М., 1959; и Мишнев, "Ученая степень", Минск, 1963. Эти авторы, как и многие советские ученые, с которыми я говорил, склоняются к мнению, что обвинительные письма обычно достигали желаемого результата. Мне представляется, что они были менее серьезны, чем опубликованные обвинения, если только публикации требовали сотрудничества нескольких человек, таким образом, ставящих свои репутации под обвинение.

⁴³ См. Приложение. Это были Шлыков, Коль, Ермаков, Одинцов, Заркевич, Нуринов.

⁴⁴ Я имею в виду таких людей, как Серебровский, М.М.Завадовский, Лисицын, Константинов, Чайлахян, М.С.Навашин, Кольцов, Костов, Розанова, Дубинин, Жебрак, Шмальгаузен, Рапопорт, Жуковский. Эти и многие другие смелые люди, говорили и писали против лысенковщины в то время, когда они имели причины опасаться за это ареста. Факт, что большинство из них не были арестованы, не снижает их выдающейся храбрости. (Не снижает и факт, что по крайней мере один – Навашин – уступил и поддержал лысенковщину.)

⁴⁵ См.: Brzezinski A. The Permanent Purge. Cambr., 1956.

⁴⁶ "Борьба с болезнями сельхоз. культур". Киев, 1953. Т.4. С.3–4. Как указывает дата, цитированная фраза не совпадает с пиком террора против специалистов.

⁴⁷ "Совещание передовиков урожайности". М., 1936. С.245–252. Читатель не оценит шокирующей смелости замечания Прянишникова, если не прочитает самоуничижений других не лысенковских специалистов на конференции.

⁴⁸ "Правда", 16 ноября 1937. Ср. "Соц. земледелие", 14–20 ноября 1937. См. также об открытой критике агробиологии Прянишниковым, "Соц. земледелие", 8 августа 1937.

⁴⁹ Жена Берии была в это время аспиранткой Прянишникова. Несколько иное изложение вмешательства Прянишникова в пользу Вавилова дано у Черниченко, "Новый мир". 1965. №11.

⁵⁰ Селекционная работа. М., 1937. С.83.

⁵¹ Превосходный пример: Лысенко и Презент. О "логиях", "алогиях" и действительной науке // Правда, 26 июня 1936. Ср. И.А.Сизов. Инцухт и его применение в селекции // Соц. реконструкция сельск. хоз. 1936, №12, с характерным предвещением антикосмополитической темы: "Наши генетики, а с ними и селекционеры некритично и поспешно берут то, что им предлагают извне, и принимают это как образец".

⁵² "Социалистическое зерновое хозяйство". 1938. №1. С.14. См. в предыдущих выпусках о суматохе вокруг агробилогии в Саратовском институте. Один из публично выступавших против лысенковщины не был арестован. Это А.П.Шехурдин. См. в "Спорных вопросах". С.156–159, его энергичную критику в 1936 г. Ср. с.286, контратака лысенковцев и защита Шехурдина Я.А.Яковлевым. Шехурдин тихо сидел на августовской сессии 1948 г., где защитники генетики ссылались на него как получившего породы с помощью методов генетики. Лысенковцы взывали к нему, чтобы он сказал, что это не так, но он молчал. См. "О положении", с.292, 321, 519. В 1937 г. он был свидетелем тому, гак его самые прославленные коллеги – Тулайков, Мейстер, Давид, Плачек – были вырваны террором. (Тулайков и Мейстер сделали серьезную попытку найти компромисс с лысенковцами. Плачек сделал слабую попытку и защищал инбридинг.)

⁵³ См. Ермаков, Одинцов, Коль, Шлыков – в "Приложении".

⁵⁴ Конечно, арест таких людей, похоже, не оставлял следов в летописях. То же относится к молодым ученым, моя выборка ограничена людьми, достаточно выдающимися – благодаря публикациям, постам, публичным суждениям, – чтобы оставить упоминания о себе в печати. Приводит ли это к серьезным искажениям картины, могут показать лишь архивы.

⁵⁵ "Соц. земледелие", 23 ноября 1937.

⁵⁶ См. Joravsky D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917–1932, N.Y., 1961. Chs. 16, 18, 19.

⁵⁷ В январе 1933 г. ЦК отметил, что "вредительство и саботаж ... должны, в конечном счете, сыграть ту же благотворную роль в деле организации новых большевистских кадров для колхозов и совхозов, что вредительство и "Шахтинское дело" играли в промышленности ... Нет причин сомневаться в том, что вредительство и саботаж ... послужат как того же рода поворот в деле развития революционной бдительности среди наших деревенских и районных коммунистов" (т.е. в деле слежки за старшими специалистами), "и в деле подбора новых, большевистских кадров для колхозов и совхозов" (КПСС в резолюциях ... Т.II. С.736–737).

⁵⁸ Сулковский М.В. Вредительство экономическое. "Сельскохозяйственная энциклопедия" (1-е изд.). Т.1. 1932. С.772.

⁵⁹ От коллегии ОГПУ // Известия, 12 марта 1933.

⁶⁰ Никакой пощады врагам народа! // Правда, 15 марта 1933. Обязательство каждого ударника следить за десятью другими крестьянами было принято на съезде колхозников-ударников.

⁶¹ "Соц. земледелие", 9 января 1938. В номере от 21 марта Лобанов, наркомсельхоз РСФСР, возложил на "врагов" ответственность за недостаток фруктов и овощей. Аналогичное обвинение сделал Я.А.Яковлев (О мерах по улучшению семян зерновых культур // Яровизация. 1937. №4). Сам Яковлев был на грани ареста.

⁶² Читатель, желающий увидеть различие с одного взгляда, может сравнить статью в сноске 58 с теми, что цитированы в сноске 64.

⁶³ См., напр., Терентъев Н.Н. Искоренить последствия вредительства в институте зоологии // Проблемы животноводства, 1938, №1; Соц. земледелие, 9 и 11 января 1938.

⁶⁴ См., напр., Медицинский работник, 1 апреля и 17 августа 1938; За пролетарские кадры, 9 января, 11, 12 апреля, 1937; et. passim; Соц. земледелие, 8 апреля, 28 сентября, 22 ноября 1937, 25 января 1939, et passim; "Вестник АН", 1937, №4–5; "фронт науки и техники", 1937, №7; "Тимирязевка", 7 января 1938, et passim. См. также многие цитаты в предыдущих сносках.

 

Источник: Д.Журавский. Террор
// Вопросы философии. 1993, №7, с.125-146.