Каримов А.Э. Кадастровая картография XVIII – начала XX вв. как форма социального диалога

КАДАСТРОВАЯ КАРТОГРАФИЯ XVIII – НАЧАЛА XX ВВ.
КАК ФОРМА СОЦИАЛЬНОГО ДИАЛОГА

А.Э.Каримов

Начало представлению о картографии как о форме дискурса положено работами видного английского историка картографии Дж.Б.Харли [1]. Его программная статья «Карты, знание и власть» интерпретирует карту в терминах фукоистского дискурса, причем главным образом дискурса власти.

Работы Дж.Б.Харли, без преувеличения, радикально изменили характер современной мировой истории картографии, заставив историков обратить внимание не только на историю «идей» – теоретической картографии, картографических предприятий, технологии съемок. Под влиянием этих работ начинает формироваться интерес к тому, что в отечественном сообществе обобщенно и собирательно называют «социальной историей науки». Это направление уделяет особое внимание тому, каким образом в истории картографии отражается культурный и политический контекст эпохи, анализирует роль и функции картографии в политике, общественной и национальной жизни, обращается к культурному языку картографии, «зашифрованным» в карте социальным идеям и представлениям, характерным для определенного времени.

Следует сказать несколько слов о том, в чем заключаются социальный язык и социальный контекст картографии и почему нельзя считать, наверное, никакую карту просто «объективным» изображением географического пространства.

Большинство географических практик различных государств были не только способом получения географических данных, необходимых «монархам и министрам», пользуясь выражением другого историка картографии Д.Буссере, который исследовал роль картографии при европейских дворах [2]. Картография служила власти и отражала комплекс идей и целей, которые власть полагала важными и приоритетными. Картограф и художник-дизайнер находятся на службе государства, которое «заказывает» те или иные картографические произведения, определяет требования к ним и осуществляет явную и неявную цензуру. Карты содержат символические «сообщения», направленные от власти к подданным. В процессе полевой съемки и подготовки карты картограф и художник реализуют свои представления о «правильном и неправильном», «важном и неважном», «положительном и отрицательном», свои представления об общественном и национальном устройстве и весь комплекс идей, которые в существующем истеблишменте являются социально значимыми. Эти представления «зашифрованы» не только в содержании, но и в художественном оформлении карты, в отборе из всего многообразия предметов именно тех объектов, которые «заслуживают» размещения на карте, в выборе названий, условных знаков, цветов, шрифтов, штриховок и т.д.

Карта является одним из языков идеологической пропаганды в обществе, частью политического языка эпохи, если элита в достаточной степени знакома с картами. Карты могут декларировать определенные государственные интересы, претензии, служить поддержкой определенного политического курса или территориальных требований (конечно, последнее не относится к кадастровым картам). Карта является одним из средств, при помощи которых осуществляется «конструирование» идентитета (от identity – самосознание) – национального, имперского, расового или религиозного [3]. Карта, по большому счету, служит одним из наиболее выразительных средств «конструирования» виртуального образа той политической реальности, которую в этом географическом пространстве хотелось бы иметь власти и элите. Наиболее выразительным средством, поскольку политические абстракции «накладываются» на знакомую и узнаваемую читателем физико-географическую реальность – контуры материков, рек, горных хребтов. Это создает впечатление, что умозрительные политические и идеологические понятия (германская раса, славянский мир, социалистический лагерь и т.п.) обладают такой же объективной реальностью и незыблемостью, как континенты, горы и реки. Карта осуществляет пропаганду и «конструирование» реальности специфическими изобразительными средствами так, что даже скептик, привыкший к «чтению между строк», оказывается не столь критичен к языку карты. Карта представляет читателю нарратив, который придает событиям, политике или истории именно ту интерпретацию, которую власть считает правильной и допустимой, «отсекает» от читателя нежелательные толкования. (Нарратив – сюжетно-тематическая картина, сюжетная линия – устойчивое понятие, связанное с повествованием, изложением, используемое в гуманитарных науках и истории картографии. В 1999 г. в Newberry Library (США) прошла Международная конференция «Maps and Narratives».) Например, в советских исторических атласах всегда показывался «ход коллективизации» в СССР, т.е. события укладывались в совершенно определенный исторический нарратив. Те же события, показанные как «массовые репрессии против крестьянства», представляют совсем другой, противоположный, нарратив истории. Примерно то же, что делает правильно выбранное заглавие, в картографии делает правильно выбранный шрифт, цвет, размер условного знака и множество иных изобразительных средств.

Наконец, карта облегчает «социальную инженерию», она позволяет власти не сталкиваться лицом к лицу с живыми людьми, которые оказываются затронуты идущими сверху преобразованиями. Карта «десоциализирует» и обезличивает территорию, заменяет реальных людей, их дома, тропинки и огороды стандартными значками на карте, которые никогда не имеют своего мнения, в отличие от реальных людей.

Перейдем теперь к кадастровой картографии и ее социальному языку. Мы рассматриваем земельный и лесной кадастр в России XVIII – начала XX вв., привлекая для сравнения аналогичные материалы английского кадастра, изученные в ходе работы в Public Record Office – Национальном архиве Великобритании. Привлечение английских материалов необходимо для того, чтобы достоверно выявить особенности российской формы этого дискурса.

Анализ английской практики земельного кадастра, проведенный в нашей работе, показывает, что особенности политического устройства и баланс сил, обладающих реальным весом и влиянием, тщательно отображается в кадастровой практике.

Английская политическая система XVIII–XIX вв. была предельно децентрализована. Полномочия центральной власти были строго очерчены и весьма ограничены. Особенности политической системы Англии этого времени были таковы, что местные общины (приходы) обладали широкими политическими правами (не в качестве религиозного или идеологического института, а как института самоуправления и самоорганизации людей, живущих рядом, хотя, конечно, большинство из них ходило в одну и ту же церковь по воскресеньям) и автономией, подразумевающей невмешательство центрального правительства во внутреннюю жизнь общины, самоуправление. Земельный кадастр центральной и южной Англии отражает децентрализацию общественной и политической жизни.

Главным отличием английского кадастра и землеустройства от российского было отсутствие в нем государства, централизации, чиновников, широкомасштабных съемок, охватывающих большие территории. Английское землеустройство проходило внутри прихода, по инициативе общины и осуществлялось выборными комиссионерами из числа членов общины.

Документы и карты английского земельного кадастра – это сообщение, направленное от общины (прихода) в целом каждому жителю данного прихода и каждому держателю прав на землю. Эти документы идентифицируют адресата, прежде всего, как члена прихода, местности, как члена общины, имеющего общие интересы с другими ее членами. Другое «сообщение», заложенное в процедуре и в документах английского кадастра, – признание равенства членов общины в том, что касается их имущественных прав. Напомним, что английские общины состояли из лично свободных людей. Англия была гораздо менее затронута и гораздо раньше освободилась от крепостного права, чем континентальная Европа. Согласование интересов членов общины при земельных переделах продолжалось до тех пор, пока оставались возражающие. Существует и аспект «моральной экономики» [4], зафиксированный в XVIII в. законодательно. Так, закон запрещал лишать единственного жилища члена общины, даже если оно стоит на арендованной земле и срок аренды закончился. Наконец, Enclosure Comissioner осуществляет свою деятельность публично, вынося свои данные и проекты реорганизации землепользования на суд общины в целом, широко декларируя проект землеустройства. Английский кадастр рисует и взаимоотношения с центральной властью – королем и Парламентом, – которая только санкционирует решения местного самоуправления по мере того, как последнее выносит на утверждение Лондона те акты, которые, по мнению общины, обладают особой важностью и поэтому нуждаются в этом. Иными словами, объектом, подлежащим центральной власти, является как бы община в целом, а не каждый англичанин по отдельности. Причем субъектом весьма независимым, самостоятельно решающим, когда ему необходимо прибегнуть к ее суду.

Не менее важным является то, чего мы не увидим в английском кадастре. В российской кадастровой литературе [5; 6; 7] в качестве само собой разумеющейся посылки формулируются три основные функции кадастра: регистрация земельной собственности, ее налогообложение и ее демаркация, фиксация границ. В различных законодательствах присутствует норма, по которой право земельной собственности наступает только после надлежащей государственной регистрации сделки. Однако исторический английский кадастр не требовал государственной регистрации земель и сделок с ними. В английском кадастре как бы отсутствует «сообщение» о том, что каждый землевладелец контролируется государством, что государство является верховным арбитром и контролером в вопросах земельной собственности. Сравним это с известным каждому примером – завязкой повести «Дубровский». Дубровский-старший лишился своей деревеньки потому, что влиятельный сосед-генерал убедил уездных чиновников внести в книги регистрации фальшивую запись о продаже ему этой деревни.

В отличие от английского, в земельном кадастре других европейских государств, обычно именуемом в литературе «континентальным» кадастром, центральная власть, государство, присутствует в значительно большей степени. Описанные в литературе материалы французского наполеоновского кадастра, земельного кадастра Швеции и др. свидетельствуют о том, что владение землей помещает землевладельца в сферу внимания правительственных институтов, государственных чиновников с их «discipline and punish», в точности соответствующим смыслу, вложенному в это выражение его автором Мишелем Фуко. В этом смысле российский земельный кадастр, близкий к континентальным кадастрам, не является исключением. «Где собраны двое… там и я среди них» – эти слова как нельзя более точно характеризуют роль государства в континентальных земельных кадастрах. Купля-продажа, наследование, залог – всюду вместе с двумя участниками сделки незримо присутствует третий – государство. Его присутствие заметно прямо – в лице чиновников и институтов земельной регистрации в каждом губернском городе. Оно проявляется и косвенно – в присутствии государственных орлов в оформлении планов, которые выдавались землевладельцам, в красных сургучных печатях с двуглавым орлом все на тех же планах, в подписях чиновников, топографов и землемеров. По сути дела, право владения землей в России не рассматривается как полностью приватное. Крупные кадастровые предприятия, оставившие такие великолепные памятники истории картографии, как собрания уездных межевых атласов, демонстрируют это особенно ярко. Государственный чиновник «при исполнении» входит в частное владение со своими помощниками, с инструментами. Он измеряет, подсчитывает, собирает показания крестьян, оценивает доход помещика. Центральная власть имеет у себя «на столе» все сведения о владельце каждого участка земель в стране – что и сколько сеют и собирают его крестьяне, какая рыба водится в его ручьях, и даже – осиной или березой топят печи в его владениях. Объем материала, собиравшегося в ходе межевания, был явно избыточен для главных функций земельного кадастра – разграничения, межевания и налогообложения. Наверное, девять десятых этого материала никогда не использовалось, по крайней мере до тех пор, пока его не стали использовать современные историки и историко-географы. Этот материал собирался, как представляется, потому, что это как бы предписывалось тем дискурсом, в котором находилось владение землей в России XVIII–XX вв.

Если же мы обратимся к российскому лесному кадастру, то здесь присутствие государства делается еще более заметным, особенно если говорить о кадастре XVIII в.В отличие от кадастров западноевропейских государств, петровский лесной кадастр рассматривает государство не только как верховного арбитра и распорядителя этим видом собственности, но и как верховного собственника. Петровское законодательство и документы лесного кадастра, реализующие положения законов на практике, позволяют государству использовать для своих целей любые леса, которые для этого подходят, а также запрещать использовать эти леса их формальным собственникам. Более того, на них государство возлагает ответственность за сохранение лесов для государственных нужд.

Таким образом, дискурс российского кадастра – это дискурс власти. В этом он расходится с английским кадастром и совпадает с европейскими континентальными. Сообщения, заложенные в документах кадастра, – это сообщения центральной власти своим подданным – помещикам о том, что государство, центральная власть, является верховным сувереном над землями своих подданных. Нельзя забывать, что российский земельный кадастр не включал в свое правовое поле крестьян – большинство людей, живущих на землях, попадавших под его юрисдикцию. Вернее, кадастр включал крестьян наряду с пашнями, покосами и лесами – в качестве объектов кадастра, «крещеной собственности» помещика. Российский кадастр регулирует отношения государства и помещика. В этом отличие российского кадастра от английского, адресованного ко всем членам общины, имеющим земельные права – от лендлорда до арендатора. Российский кадастр адресован элите, дворянам– землевладельцам. Государство контролирует владение землей, следит за землевладельцами и вправе отобрать у них нужные для государства ресурсы в случае необходимости. По сути, речь идет о том, что государство «разрешает» подданным владеть землей при условии соблюдения предписанных властью правил. Наверное, в материалах горного кадастра нашлось бы немало подтверждений нашим тезисам. Эта группа кадастровых документов, частично изученная Л.А.Гольденбергом [8], не вошла в наше исследование.

Особенности российского кадастра, по сравнению с континентальным, заключаются, прежде всего, в значительно большей степени вмешательства государства в имущественную сферу частных лиц. Символика кадастровой карты показывает, что государство не довольствуется регистрацией, демаркацией и таксацией частных земельных владений. Оно стремится контролировать значительно больший круг вопросов, чем это необходимо. Государство считает возможным распорядиться о подчинении своим чиновникам крестьян, не принадлежащих ему [9]. Межевым чиновникам во время обследования межевой дачи предоставлено право брать показания у крепостных крестьян помещика [10]. Частные лица владеют своей недвижимостью условно, с санкции государства.

В то же время российский кадастр – это дискурс элиты, прежде всего, дворянства. Российский кадастр регулирует отношения государства и помещика. В этом отличие российского кадастра от английского, адресованного ко всем членам общины, имеющим земельные права – от лендлорда до арендатора. Документы земельного кадастра адресованы помещикам. Имеется несколько исключений. Прежде всего, это документы Киселевских комиссий по улучшению быта государственных крестьян. Наиболее известный пример – это землеустройство 1861 г., когда правительство установило стандарт, по которому выходящие из крепостной зависимости крестьяне наделялись землей. Однако во всех случаях крестьяне были объектом государственного социального планирования, а не партнерами, пусть и неравноправными, в диалоге. Мы видим в земельном кадастре очень мало сообщений, адресованных крестьянам. С межевых карт исключены данные о крестьянских наделах. Крестьяне, составлявшие около 90 процентов населения России в XVIII – начале XX вв., присутствуют в документах в качестве своеобразного «природного ресурса», такого же как лес, пашня и луга, «крещеной собственности». Даже земский кадастр, который мы рассматриваем как проявление либеральной альтернативы, оказывается не свободен от «элитарного» подхода. Земство конкурировало с центральным правительством за суверенитет над своей губернией, и кадастр был для него одним из атрибутов этого суверенитета. Крестьяне присутствуют в кадастре земства, но как объект «социальной инженерии» либеральной и образованной части элиты, представленной в земствах.

Столыпинская реформа представляет едва ли не единственное исключение. Документы и земельные планы «столыпинских» землеустроительных комиссий обращены уже не к элите, а непосредственно к работающим на земле крестьянам. Анализ земельных планов и делопроизводства Тверской губернской землеустроительной комиссии показывает, что между крестьянами и властью шел реальный диалог, в ходе которого формировался определенный консенсус по вопросам земельного права. Из помещиков, крестьян, чиновников, частных землевладельцев формировалось единое сообщество, которое разделяло единые нормы и практики в области земельных отношений. Однако подавляющее большинство крестьянства так и не было вовлечено в этот диалог, поскольку массовый характер землеустройство приняло только в 1911–1916 гг. Надо сказать, что реальная история столыпинской реформы до сих пор изучена крайне слабо, несмотря на множество советских и постсоветских мифов вокруг реформы и личности П.А.Столыпина.

Таким образом, «диалог» по вопросам земельной собственности и достигаемый в ходе него консенсус оказывается на протяжении двух веков действителен для исключительно влиятельной, но крайне немногочисленной части общества. Крестьянство, подавляющее большинство тех людей, для которых их сельский труд является источником существования, придерживались совершенно своеобразных понятий о земельных отношениях. Между крестьянами, с одной стороны, властью и землевладельцами–помещиками – с другой, – нет диалога, нет инструментов его ведения, отсутствует общая для всех практика, разделяемые всем сообществом взгляды на земельную собственность и вытекающие из этого обязанности землевладельца и власти. По сути дела, это одно из проявлений глубочайшего культурного разрыва, непреодоленная пропасть между немногочисленной элитой и массами, которая трагически дала себя знать в 1917 г.

Литература

1. Harley J.B. Maps, knowledge and power // The Iconography of landscape. A history of symbolic representations. Cambridge, 1989.

2. Monarchs, ministers, and maps. The emergence of cartography as a tool of government in early modern Europe / Ed. by Buisseret D. 1992.

3. Сошлемся на главу «Перепись, карта, музей» из классической книги Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма» (Пер. с англ. М., 2001; Anderson B. The imagined communities. 1991), недавно переведенной на русский язык. Идентитет – одно из центральных понятий книги, которому переводчик и редактор перевода, вполне обоснованно, не ищут русского аналога. Книга посвящена вопросам формирования и «конструирования» национального идентитета в государствах Юго-Восточной Азии, вышедших из колониальной зависимости. В этой главе рассматривается использование переписей, карт и музеев в качестве средств формирования национального идентитета. Многие положения Андерсона, изученные в семидесятые годы на примере бывших колоний в Юго-Восточной Азии, буквально дословно повторяются в политике «конструирования» национальных идентитетов в бывших советских республиках.

4. Scott J. Seeing Like a State. How certain schemes to improve the human condition have failed. New Haven; London, 1998.

5. Герман И.Е. История русского межевания. М., 1907.

6. Герман И.Е. Материалы к истории Генерального межевания в России. M., 1911.

7. Горб-Ромашкевич Ф.К. Поземельный кадастр. В 3-х т. М., 1892–1907.

8. Гольденберг Л.А. Карты полезных ископаемых России // История геологической картографии: Очерки по истории геологических знаний. Вып.21. М., 1982.

9. РГА ВМФ. Ф.212. Указы III отд. Д.74: «По испрошению у Духовного Синода «Послушного указа в Новгороде, в архиерейский приказ... о подчинении крестьян в вотчинах архиерейских, монастырских и церковных капитану Дубровину, командированному для осмотра и описи корабельных лесов».

10. Милов Л.В. «Сказки» крестьян как сводный материал для Экономических примечаний Генерального межевания // Археографический ежегодник. М., 1959.

Источник: Каримов А.Э. Кадастровая картография XVIII – начала XX вв.
как форма социального диалога // ИИЕТ РАН.
Годичная научная конференция 2003. М.: Диполь-Т, 2003, с.44-50.