Г.А.Месяц. Наука – это бриллиант в российской короне

НАУКА – ЭТО БРИЛЛИАНТ В РОССИЙСКОЙ КОРОНЕ

Г.А.Месяц

Советская наука – это российская наука. По-настоящему "крупная" наука в СССР была в России. Так сложилось исторически. Наука не может возникнуть мгновенно. Она развивается поступательно. Должны быть корни, школы. Многие наши научные школы родились еще в XVIII в., при Петре Первом, после создания Академии наук, и "уходили своими корнями" в Европу. При всей своей гениальности Ломоносов не стал бы Ломоносовым, если бы не учился в Германии у крупнейших ученых своего времени. Ряд выдающихся ученых был приглашен для работы в Академию наук из-за границы: Эйлер, Бернулли, Миллер и многие другие. От них пошли наши научные школы. Учитель – ученик, который сам становился учителем и т.д. Так в России сложилась наука.

Перед тем, как началась перестройка, а за ней – реформы 1992 г., в мире были две великие науки, две по-настоящему "большие" науки: советская и американская. "Большие" и по финансированию, и по широте своих научных интересов – от глубоких гуманитарных изысканий и до исследований космоса и проблем ядерной физики.

Мы добились выдающихся результатов в математике, механике, физике твердого тела, ядерной физике, радиофизике, электрофизике и т.д. Но проблема состояла в том, что все эти достижения не всегда превращались в технологии, за исключением, может быть, военных технологий. Существовавшая система государственной монополии в хозяйстве страны и отсутствие нормального рынка не способствовали внедрению новых идей. И при выдающихся достижениях фундаментального характера многие отрасли промышленности оставались отсталыми. В то же время многие наши фундаментальные исследования, как только публиковались и становились известными за рубежом, значительно быстрее получали там продвижение и коммерциализовались, а потом часто приходили оттуда к нам в виде технологий и "ноу-хау".

У наших ученых не было сильных материальных стимулов для внедрения своих разработок. В фундаментальной науке это обстояло так: ты защищаешь диссертации, получаешь степень кандидата, доктора, становишься доцентом, профессором, членом академии, лауреатом какой-нибудь премии, получаешь государственные награды и т.д. Конечно, при этом до определенного предела растет твоя зарплата. Но вообще говорить о материальных благах считалось не очень-то удобным. Мы работали для страны, для дела. Многие выдающиеся изобретения, которые внедрялись и создавали у нас целые отрасли промышленности, где-нибудь в Японии, Европе или Америке любого человека сделали бы богатым. У нас ничего подобного не было. Правда, это не вызывало особенно никаких вопросов, так как все, что мы делали, принадлежало государству. Я не думаю, чтобы это было большой причиной для разочарований, таким был стиль нашей жизни. Такова была система.

Большим недостатком было сильное ограничение международных связей. Наука не может развиваться в замкнутой системе, нужно общение, нужны дискуссии. Если бы при условиях финансирования, которые существовали тогда, существовало более широкое международное сотрудничество и мы были менее "закрыты", часто неоправданно, наши научные успехи были бы значительно ощутимее.

Но даже в тех условиях советская наука была очень "крупной". Государство о ней заботилось. На нее выделяли большие деньги. Как-то на Президиуме Академии мы вспоминали такой факт – последний бюджет Советского Союза на науку был сравним с аналогичным в США.

В таком состоянии мы подошли к 1992 г., когда начался рост инфляции и резкий спад реального финансирования. Сейчас мы уже думаем не о том, чтобы активно развиваться и соревноваться, а о том, как сохранить то, что мы тогда накопили, думаем, как выжить.

Можно рассуждать о каких-то проблемах в организации науки, о том, чем она в этом плане отличается от американской, но главная проблема – это бедность государства.

У нас очень маленький бюджет страны, поэтому бюджет на науку в 1998 г. в переводе на доллары составляет примерно 2 млрд.¹ Это в 40 раз меньше американского. А еще надо помнить, что в США государственное финансирование составляет половину реального бюджета науки – вторую половину наука получает от промышленности и различных фондов.

У них это хорошо продуманная система. Деятельность фондов стимулируется существенным налоговым послаблением. Поэтому, если кто-то умирает и оставляет большое наследство, то наследники создают из этих денег фонд для поддержки науки, культуры или образования. Становясь учредителями фонда, они распоряжаются его средствами, получают большие зарплаты. И такой фонд может существовать вечно. У нас этого нет, потому что, может быть, нет и по-настоящему богатых людей.

Так что главная проблема – отсутствие средств, и как следствие – низкие зарплаты. Сегодня хорошей зарплатой ученого считается 150–200 долларов в месяц. Для сравнения, один мой ученик, молодой кандидат наук, сейчас работает в Японии, его зарплата – 100 тысяч долларов в год.

Что же касается "правильной" или "неправильной" организации науки – сегодня формально она действительно мало чем отличается от того, что было при советской власти. Но когда строишь новую модель, вначале нужно что-то сломать. У нас же, когда что-то старое ломается, новое часто не создается. Поэтому, хотя и нельзя сказать, что наша модель науки оптимальна, но, чтобы ее перестроить, нужны колоссальные средства. А не имея их, можно потерять остатки того, что еще сохранилось.

В Америке фундаментальная наука в основном развивается в университетах, так сложилось исторически. У нас все происходило иначе. Вначале, в 1724 г., была создана Академия, и в Академии стала развиваться фундаментальная наука. Петр торопился, он не мог ждать появления своих ученых. Поэтому университеты появились позже. И у нас, я считаю, было значительно больше свободы научного творчества в области фундаментальных наук. Свобода творчества в отличие от общей несвободы в стране была мощным стимулом и создавала высокий престиж науки. Конечно, я говорю о науках естественных.

Теперь, представьте себе, мы решили взять за основу американскую модель. Сейчас многие считают: давайте сделаем все, как у американцев, и все будет, как в Америке. Это значит, нашим университетам подчинить Академию. Но сегодня в большинстве случаев научный потенциал университетов значительно ниже, чем в Академии. С начала экономических реформ люди, которые руководили в правительстве наукой и образованием, выходили с предложением создать именно такую модель, поскольку сами пришли из вузов. Но это не имеет смысла, возможно, стоит поступить наоборот – часть университетов перевести в Академию, сделать их единой системой.

И такая модель существует. Новосибирский университет и Сибирское отделение Российской Академии наук – это единая система. Ректор там, как правило, член Академии, каждый директор института – крупный ученый, имеет свою кафедру в Университете. Там существует теснейшая связь вуза и Академии. Другой пример – Московский физико-технический институт.

Создавая что-либо, надо быть крайне осторожными. Надо иметь в виду, что в науке в отличие от других сфер человеческой деятельности колоссальную роль играет научный авторитет. Нельзя поставить руководителем научной работы человека, который в этой области ничего не сделал, который не является научным авторитетом. В науке существуют сложившиеся школы, все люди в них хорошо знают и взаимно дополняют друг друга. Один силен в теоретической части, другой – в математическом моделировании, третий ставит эксперимент. Они все ученики одного учителя – лидера. Представьте, что вы кого-то берете со стороны и ставите во главе сложившегося коллектива – никто не будет работать, все разбегутся. Руководство наукой – это тончайшая материя. Главный принцип для директора института достать деньги для исследований, найти талантливых людей и не мешать им работать. Наша система полезнее для нашего времени.

Поэтому я не стал бы сейчас подчеркивать, что у нас неоптимальная модель науки. Более того, и это очень важно, именно бедное, скудное финансирование требует иной организации науки, чем в Америке.

Часто говорят, что наша наука неэффективна. Но что такое эффективность науки? Если считать, что эффективность науки – это количество научных результатов на единицу финансирования, например, на один доллар, то российскую науку по уровню эффективности нужно занести в книгу рекордов Гинесса. Безусловно, такая эффективность в десятки раз выше американской.

Что же касается соотношения между базовым финансированием у нас и грантами в США, то Америка при своих огромных деньгах может себе позволить опираться в основном на гранты. Дать лабораториям гранты, и пусть они конкурируют друг с другом. А мы в Академии наук можем получить малую сумму денег, дать их узкой группе людей и заставить других не конкурировать, а сотрудничать с ними. Для этого есть финансовые рычаги – бюджет. Когда существует проблема, мы быстро заставляем большие коллективы работать в одном направлении, а не пускаем все на самотек, когда я сам по себе, ты сам по себе.

При таком бедном финансировании мы не можем, как американцы, содержать нашу науку только на гранты. Безусловно, должны быть и гранты, но должны быть и финансовые рычаги, которые заставили бы сразу несколько коллективов подступиться к большой проблеме и ее решить. То есть должно сохраняться базовое финансирование. Для бедной науки это огромное преимущество.

В СССР было три сферы деятельности ученых: вузы, академии, отраслевые институты. Если по вузам и академиям приняты законы и система их управления сохранилась, то все отраслевые институты, курирующие министерства которых были ликвидированы, находятся в ужасном состоянии. Им позволили сегодня приватизироваться, акционироваться. Но у них нет денег. Быстро нашлись люди, которые стали их расхватывать.

У нас на Урале сложилась такая ситуация: фактически полностью погиб научный металлургический комплекс России. В Екатеринбурге существовала мощная металлургическая наука, можно сказать, настоящая металлургическая академия, опирающаяся на сеть крупнейших институтов – горный, проблем меди, черных металлов, огнеупоров, углехимический и т.д. Сегодня их практически нет. Акции приватизировавшихся институтов скупают банки, и на их площадях открывают свои отделения, а сами институты фактически ликвидируются. И хотя продолжает висеть вывеска того же института, но только 5–10% людей там еще занимаются чем-то, какой-то квазинаукой, а остальное – банк, ресторан, кафе, клуб и т.д. К чему это приведет и уже привело? К полной технологической зависимости от заграницы. Мы уже теперь не можем самостоятельно реализовать ни одного сколько-нибудь крупного проекта.

А ведь, казалось, была правильная идея. Освободить институты от власти министерств, дать им возможность конкурировать, и все будет, как на Западе. Но на Западе все создавалось на этих принципах изначально. Наших же, которые и плавать-то не умеют, бросили, как котят в воду, вот они и стали тонуть. Они не могут сразу выжить в рыночной экономике. Ну как, скажем, космические институты, создававшие "Буран", взять и "бросить на рынок"? Что они там смогут сделать? У нас вообще есть великие отраслевые институты, например, Институт легких сплавов, ЦАГИ им. Н.Е.Жуковского, Курчатовский институт и т.д. Это были жемчужины, цвет отраслевой науки, там рождались высшие технологии. Сейчас все эти институты находятся в тяжелом положении и, самое главное, они не защищены законом. Некоторые стали государственными центрами, но государственное финансирование их настолько ничтожно, что они не могут выжить, не говоря уже о том, чтобы конкурировать.

Отраслевая наука поднимется только тогда, когда поднимется промышленность. Сегодня наша промышленность настолько бедна, что предприятиям нечем платить зарплату, нет средств обновлять оборудование и т.д. Тем более нет денег платить исследовательским институтам. Сегодня, к сожалению, никто не заинтересован в промышленных предприятиях, способных выделять средства на создание новых технологий, новых приборов, конкурентоспособных систем. Я уже не говорю о проведении фундаментальных исследований в отраслевых институтах. У американцев, например, в предвыборной программе Клинтона был записан такой пункт: добиваться выдающихся достижений в фундаментальной науке с тем, чтобы американская промышленность всегда была на голову выше всех своих конкурентов. Они понимают: чтобы быть конкурентоспособными, нужны научные идеи, научные результаты. И их должно быть много. Промышленность конкурирует за счет этих идей.

А у нас бюджетных денег явно не хватает. Мы, конечно, ищем деньги в России, но одновременно ищем возможность участвовать в больших проектах в Европе, США, Азии. У нас немало научных коллективов, которые до сих пор сильнее аналогичных коллективов за рубежом. Поэтому, когда возникает какая-нибудь научная проблема, которую в России могут решить лучше всех или на том же уровне, но дешевле из-за низкой оплаты труда наших ученых, мы, участвуя в международных проектах, получаем дополнительные средства. Как это ни покажется странным, низкие зарплаты ученых – это положительный фактор в международной конкуренции на рынке научных исследований. Например, у нас довольно сильны ядерная физика, электрофизика, сильноточная электроника, радиофизика и т.д. В 1997 г. Демидовскую премию получил выдающийся физик-ядерщик академик А.Н.Скринский – директор Института ядерной физики Сибирского отделения Российской академии наук. Созданный им и его учителем, покойным академиком Г.И.Будкером, метод встречных пучков является сейчас магистральным путем развития ядерной физики в мире. Его институт участвует во многих международных проектах и получает миллионы долларов в год. Это помогает поддерживать уровень ядерной физики в России.

Другой источник дополнительных средств – это те институты, которые сильны своей производственной базой, которые могут конструировать уникальные приборы. Например, два созданных мною института – Сильноточной электроники Сибирского отделения РАН в Томске и Электрофизики Уральского отделения РАН в Екатеринбурге – не только проводят совместные научные исследования с западными лабораториями, но и конструируют уникальные приборы, аналогов которым нет в мире. Конечно, это непросто для людей, занимающихся фундаментальными исследованиями, создавать уникальные приборы.

Я считаю, сегодняшняя жизнь такова, что уповать полностью на правительство, ругать его, объявлять голодовки, топтаться на улице с лозунгами и все прочее – бесполезно. Сколько хочешь ругай, все равно оно ничего сделать не может. Все, что сегодня может делаться, делается. Вот я являюсь председателем Общественного научного совета Комитета по науке и образованию Государственной Думы. Все бюджеты, рассматриваемые в Думе, проходят через общественное обсуждение. И в Думе существует поразительное единодушие всех политических сил в поддержке науки. Депутаты понимают, что несмотря на все трудности, наука – это бриллиант в российской короне, потеряв который, мы потеряем и саму корону.

Большую проблему составляет отъезд наших ученых на Запад, особенно в США. Правда, "утечка мозгов" во всем мире – дело обычное. Я бы даже не стал говорить, что они куда-то "утекают". Давайте рассмотрим, что происходит. В Америке, например, труд ученого не считается престижным. Там в бизнесе можно заработать гораздо больше. Хороший ученый получает 60 тысяч долларов в год – это мало по сравнению с тем, что он может заработать в другом месте. Поэтому черновой работой в науке там занимаются люди в основном приезжие. То, что специалисты приезжают в Америку даже из Англии, Франции, Канады, это нормально. Мы были закрытой страной, и отношение к уехавшим у нас было соответственно плохое. Но сегодня перед учеными встает выбор: уезжать или оставаться. Деньги, которые они получают дома, – ничтожные, на эти деньги не проживешь. Даже моя зарплата вице-президента Академии наук меньше стоимости авиабилета из Екатеринбурга до Москвы и обратно.

Возникает вопрос, что делать человеку, если он действительно хороший ученый? Идти в коммерцию или поехать за границу и продолжать там заниматься научной работой? Я считаю, лучше поехать и заниматься научной работой. Во-первых, если подходить к проблеме рационально, обо всем, что мы сегодня имеем, – телевизорах, факсах, ксероксах, компьютерах – не скажешь, что кто-то их конкретно изобрел. Это все создавалось путем накопления, концентрации знаний. И если человек уедет, он тем не менее внесет в науку крупицу своих знаний, а не растеряет все, торгуя в ларьках. Конечно, общечеловеческие понятия мало кого волнуют. Волнует национальный интерес. Но сегодня, я считаю, надо радикально изменить отношение к нашим ученым, работающим на Западе. Надо сделать все, чтобы с ними сотрудничать. Кроме того, в Соединенных Штатах можно проработать девять лет, не получив постоянного вида на жительство. А через девять лет ты должен вернуться. И, приобретя какой-то опыт, некоторые возвращаются. Если человек получал высокую зарплату в течение всего этого времени, он уже может у нас достаточно спокойно жить. Поэтому моя позиция (а у меня много учеников за границей) заключается в том, что мы должны использовать сложившуюся ситуацию. Все это, конечно, не радует, и я не говорю: "Берите наших ученых, они нам не нужны..." Я делаю все от меня зависящее, чтобы удержать людей здесь. Если бы у меня была возможность хотя бы в среднем по 500 долларов платить своим сотрудникам, я уверен, что никто бы не поехал.

Надо все сделать, чтобы удержать людей здесь. Но раз не можем – надо по одежке протягивать ножки. Сейчас на Президиуме РАН принято решение в полтора раза повысить зарплаты за счет реструктуризации, за счет избавления от лишнего, за счет сокращения штатов, как это ни больно. Одновременно, чтобы обеспечить работой освободившихся людей, в Екатеринбурге, Новосибирске, Казани и других городах Министерство науки создает технопарки, где будут сосредоточены малые предприятия для внедрения научных разработок. Им оказывается финансовая помощь со стороны Правительства России и местных органов. Правительство заверило ученых, что финансирование сокращаться больше не будет². Мы надеемся на стабильность.

¹ В 2001 г., когда завершилось написание этой книги, бюджет на науку России был меньше 1 млрд. долларов.

² Эти заверения не были выполнены. Доля финансирования науки от расходной части бюджета РФ последние 4 года непрерывно сокращается.

Источник: Г.А.Месяц. Наука – это бриллиант в российской короне
// "Мнения", 1/2, 1998; Г.А.Месяц. Спасти науку. М.: Наука, 2001. С.76–85.