А. П. Огурцов

СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ НАУКИ:

стратегии, направления, проблемы

© А.П.Огурцов

Генезис социальной истории науки

В конце 70-х- начале 80-х годов в зарубежной историографии общей истории возникло новое направление — социальной истории. Это был поворот в гражданской истории к социальным процессам и социальным структурам в историческом объяснении, поворот, осуществлявшийся в разных странах по-разному, с различной интенсивностью и, более того, с многообразными исследовательскими программами. Какого рода признаки можно зафиксировать в качестве решающих для фиксации такого рода поворота? Разве гражданская история не раскрывала различные социальные структуры и социальные процессы? В чем особенности этого поворота, приведшего к формированию специфического историографического направления — социальной истории, проникшего затем в другие области социокультурной жизни в том числе и в анализ науки и научного знания? Какие факторы оказали влияние на формирование социальной истории как нового историографического направления, обладающего своей специфической методологией и выявившей специфические области исследования?

Среди признаков, позволяющих говорить о социальной истории как специфическом историографическом направлении в гражданской истории, следует прежде всего указать на когнитивную и социальную институциализации этого направления. Если вспомнить характеристики когнитивной и социальной институциализаций, выявленные в английской социологии науки (Р.Уитли), то особо следует отметить, что когнитивная институциализация областей исследования связана с четкостью и строгостью проведения границ проблемных ситуаций, с существованием организующего принципа, структурирующего деятельность ученых (определенный инструментарий, методика и методы исследования, исследовательская программа, наличие модели исследуемого объекта и др.). Социальная институциализация связана с кооперацией и разделением труда внутри исследовательской группы, регулярность контактов внутри группы, наличие согласия между исследователями, возникновение и сохранение формальных структур (объединений, ассоциаций, журналов), ответственных за расширение социальных ресурсов и рекрутирование новых членов [1, c.218-257]. Если рассмотреть под этим углом зрения становление и функционирование социальной истории как историографического направления, то нетрудно зафиксировать, что существуют механизмы и когнитивной, и социальной институциализации этого направления. Ведь существуют новые проблемные ситуации, которые стали и становятся предметом исследования исследовательских групп, обладающих консенсусом и относительно программ, методов и методик исследования. Более того, нетрудно зафиксировать и возникновение механизмов социальной институциализации историков, принявших программу социальной истории — в США с 1967 г. выходит журнал "Journal of Social History". в Великобритании с 1976 года журнал "Social History". Кроме того, созданы национальные объединения социальных историков и в европейских странах, и в США. Многократно собирались ежегодные собрания специалистов в области социальной истории. Итак, налицо формирование новой историографической программы международного научного сообщества историков - программы социальной истории. Для того, чтобы говорить об этом с такой уверенностью следует обратить внимание не только на факты социальной институциализации гражданских историков, специализирующихся в области социальной истории, но и на те проблемные ситуации, которые вызвали к жизни это направление и те методологические преимущества, которые с ним связаны.

1. Макроаналитическая стратегия в социальной истории

На первых порах социальная история обратила внимание на значимость социальных процессов и социальных структур в жизни общества. Среди социальных процессов особо следует выделить процессы модернизации, индустриализации, урбанизации, вестернизации и др. Среди социальных структур были выделены такие структуры, как социальные институции, партии, государство, право, экономика и др. Можно сказать, что на первых этапах социальная история фиксировала и исследовала безличные социальные изменения и социальные структуры, оставляя вне поля своего зрения субъекта социального действия и ограничиваясь институциальным подходом к социальной жизни. Эти первые этапы социальной истории как историографического направления целиком и полностью ограничены макроаналитической стратегией, т.е. стратегией, которая ориентирует историков на изучение крупных социальных процессов, на построение глобальных схем социальной системы в целом, на создание общих, нередко спекулятивных концепций относительно взаимодействия социальных институций и социальных процессов в прошлом.

На рубеже 70-80-х годов сформировалось достаточно четкое осознание характера нового — социального подхода в анализе науки. В рамках макроподхода в социальной истории науки анализировался такой круг проблем, как наука и общество, наука как социальный институт в ее взаимоотношении с другими социальными институтами, структура научных революций, дисциплинарное научное знание и научное сообщество, научные дисциплины и их роль в трансляции знания в институциях образования и др. Социальная система, взятая в целом, рассматривалась как та матрица, в которой формируется, функционирует и развивается научное знание.

Функционирование науки в рамках различных социальных матриц, определяло различие и всех ее характеристик — и ее когнитивной структуры, и способов коммуникации между учеными, и цели научения, и особенности научного сообщества. Причем следует особо подчеркнуть, что в рамках макроаналитической стратегии и научное знание, и социальная матрица фиксировались в глобальной перспективе, выявлялись общие механизмы социальной поддержки науки, ее воздействия на социальную систему и социальные институции — от промышленности до организаций образования. Сама структура научного знания оказалась зависимой от социальных матриц, она не просто включена в социокультурную систему, ее формы и способы организации оказываются идентичными с формами и способами организации социальной системы. В этой связи можно напомнить известные слова М.Фуко о том, что какова власть - таково и знание.

Функционирование науки в социальной матрице, где инновация признается ведущей ценностью, где исследование отделяется от образования, где социальные роли исследователя и педагога весьма основательно разошлись между собой, предполагает совершенно иные структуры и авторского сознания, и поддержки научных исканий и открытий, и способы организации научных текстов. Если исследование предполагает ориентацию на новое, развитие авторского самосознания, поиск истины, специфические способы репрезентации научных достижений – монографии и особенно статьи в научных журналах, то нетрудно заметить, что эта социальная матрица и связанные с ней ориентации ученых кардинально отличаются от той матрицы и от тех ориентаций, которые предполагались в социокультурных системах, делавших акцент на следование традициям и канонам - ведь в них истина уже была возвещена. Исследование взаимоотношений техники и науки, техники и общества, техники и культуры, техники и экономики, развернутое в 90-е годы в ФРГ, и представляет собой реализацию макроаналитической стратегии [42, 43, 44, 45, 46, 47, 48].

Итак, макроаналитическая стратегия социальной истории науки ориентирует ее на выявление связей науки с определенными социальными институциями — промышленностью, техникой, государством, университетами, на механизм функционирования науки в рамках определенных социальных матриц — системы образования, индустриального производства, государственно организованных институций самой науки - академий и пр. Важнейшей особенностью макроаналитического подхода - изучение структур без субъекта творчества, исследование обезличенных процессов и структур, абстрагирование от ожиданий, притязаний и ориентаций субъекта научной инновации — ученого, отвлечение от того, что наука немыслима вне сознания ученого, вне его ценностных предпочтений и интенций. Макроаналитическая стратегия допускает, конечно, мысль о том, что наука движима научным творчеством и усилиями ученых, однако эта мысль остается вне ее системы отсчета — действуют армии, а не солдаты, успех определяет техническая вооруженность, а не стремление и направленность солдат на победу.

2. Микроаналитическая стратегия в социальной истории науки

В социальной истории на рубеже 80-90-х годов произошло существенное изменение и предмета и методов исследования. Осознав ограниченность и недостаточность макроаналитической стратегии, гражданские историки осуществили поворот к иной — микроаналитической стратегии в социальной истории. В чем же существо этого поворота? Как этот поворот сказался на социальной истории науки?

Прежде всего этот поворот состоит в обращении к анализу групп власти, которые, по всеобщему убеждению историков, способны оказать громадное влияние на осуществление определенных социальных изменений и социальных движений. Проблема власти стала в центре внимания и гражданских историков и историков науки. Уже не государство, не право, не господство, не социальные институции оказались приоритетной областью исследования, а власть как феномен, разлитый во всех социальных взаимоотношениях и во всех сферах социокультурной жизни. В различных микроаналитических моделях власти ( власть как воля к власти, как рынок власти, как поле отношений, как игра и др.) власть была понята как предельно широкий и унитверсальный феномен политической и повседневной жизни людей. При этом устойчивые, институциальные формы власти — государство, право трактуются как вторичные и производные от отношений власти, в которые вступают индивиды. Такая трактовка власти берет свое начало, очевидно, с М.Фуко, для которого власть – поле социального взаимодействия, поле отношений неравных, подвижных сил и она имманентно присуща всем социальным отношениям. Микроанализ власти отнюдь не предполагает изучение господства одного класса над другим или эксплуатацию одной социальной группы другой, наоборот, стремится выявить поле взаимоотношений, в которое вовлечены все участники властных отношений, пронизанность каждого из них интенциями на власть. Такова первая особенность микроаналитической стратегии в социальной истории.

Вторая особенность микроаналитической стратегии в социальной истории заключается в раскрытии конкретно-исторических взаимодействий малых групп (таких как семья, группы давления, исследовательские группы, властвующие группы и др.), причем особый интерес проявляется к механизмам неформальных, неинституциальных форм взаимодействия этих групп и к тому влиянию, которое оказывает сложное поле их взаимоотношений на неполитическую активность.

Третья особенность микроаналитической стратегии в социальной истории состоит в том, что в ее предмет включается "повседневная история", проблемы повседневной жизни, не ограничивающейся политикой, отношениями власти, политической активностью. Изучение такого рода проблем существенно расширяет состав и область социальной истории, которая охватывает собой уже не только сферы, ставшие объектом рефлексии в различных источниках и документах, но и области нерефлексивной жизнедеятельности людей (шаблоны их поведения, инвариантные речевые структуры и клише, дискурсивные практики различного рода и др.).

Четвертая особенность микроаналитической стратегии в социальной истории, которая особенно четко обнаруживается в работах последнего десятилетия, обращение к структурам сознания отдельного индивида, включенного в малую группу, к его интенциям, пониманию, способам достижения консенсуса в группе, к его убеждениям, сказывающимся в его предубеждениях, предрассудках, самосознании и поведении, в его личном, экзистенциальном опыте. Микроаналитическая стратегия в социальной истории здесь уже смыкается с достижениями психоанализа, феноменологии, экзистенциализма и использует их в своем анализе.

Пятая особенность микроаналитической стратегии в социальной истории — поворот к изучению отдельных случаев, отказ от исследования длительных социальных процессов, выявления преемственности различных этапов в истории отдельных обществ и в истории разных культур, подчеркивание своеобразия каждого этапа и отдельного случая, его неповторимости и уникальности, отказ от поиска единых механизмов социального прогресса и от самой идеи прогресса, что сопровождается кардинальной перестройкой методологии исторического исследования.

Шестая особенность микроаналитической стратегии в социальной истории связана с тем, что проводится мысль о невозможности одной-единственной, универсальной методологии и методики исследования, что каждый отдельный случай требует своей собственной методологии, специфических процедур, релевантных этому случаю. Претензии на универсальную методологию исторического исследования и на единую методику оцениваются как вненаучные и контрнаучные. В соответствии с этим предполагается, что можно и нужно построить ситуационную логику, логику, которая будет результатом обобщения тех процедур, которые использовались и используются в анализе отдельных случаев. Необходимо отметить, что подобное неприятие универсальной методологии среди социальных историков нашло созвучие в постпозитивистской критике методологии и прежде всего в методологическом анархизме П.Фейерабенда и Г.Спиннера. Методологические достижения исторических наук ХХ века при таком подходе могут быть утеряны, а в философско-методологическом сознании историков вполне может утвердиться и реально утверждается описательство и эклектизм.

Итак, микроаналитическая стратегия в социальной истории ориентирует историков на исследование отдельных случаев (case studies), стремится ограничить себя описанием изолированных социально-исторических и социокультурных событий, абстрагируется от анализа их взаимосвязей, от раскрытия закономерностей и общих социальных процессов, преемственности отдельных этапов. Эта стратегия обращает преимущественное внимание на межличностные контакты в малых группах, на отношения малых групп и использует преимущественно социально-психологические методы исследования малых групп (социометрию Морено, микроанализ групп, этнографические и антропологические методы).

Необходимо подчеркнуть, что в разных странах традиции социальной истории развиты в разной степени. Если в англоязычных странах это историографическое направление приобрело наибольший размах и реализовало как макроаналитическую, так и микроаналитическую стратегии, то в Германии программа социальной истории обычно отождествляется с историей всего общества и всех действующих в нем сил, причем общество понимается как множество межличностных способов общения, форм, образований, институций и порядков (cм.: [2, c.665]). Формирование социальной истории как нового историографического направления самими немецкими историками связывается с расчленением экономической и социальной истории, с выявлением особенностей социальной истории относительно экономической истории, причем социальная история трактуется как изучение механизмов и процессов макроизменений социальной системы, т.е. весьма глобально. Предметом социальной истории (так же как и экономической истории) считается осмысление социальных структур и процессов. В немецкой социальной истории акцент в 70-е годы делался на политические структуры и процессы. Поэтому-то для ряда историков Германии социальная история, отождествлявшаяся с политической историей, казалась "заминированным полем для ученых" [3, c.50]. И до сих пор среди немецких социальных историков нет единодушия в том, чем же является социальная история. То ли социальная история есть история всего общества, всех его аспектов, всех его структур, то ли социальная история есть одна из исторических дисциплин, изучающая социальные структуры, процессы и действия, но принципиально отличающаяся от экономической, политической истории и от истории культуры? Надо сказать, что большинство немецких историков отказывают социальной истории в самостоятельности, для них — это прежде всего подход, который стремится выявить историю всех аспектов общественной жизни, а "исследуемые в ней социальные структуры существуют в других исторических поддисциплинах (в экономической, политической, культурной истории) и структурная история неспецифична для социальной истории. Социальная история всегда нечто большее, чем история структур, так как она исследует и социальный опыт и социальные действия" [4, c.149]. В последней фразе, судя по всему, скрыта попытка осмыслить своеобразие социальной истории как нового историографического направления, коль скоро социальная история включает в поле своего исследования социальный опыт и социальные действия. Однако и в данном случае социальная история рассматривается как единая историографическая программа, в которую своеобразие областей исследования вносит свои коррективы. В зависимости от этих корректив и возникают политическая социальная история, социальная история культуры, социальная история повседневной жизни и т.д. Если вначале история "повседневной жизни" людей рассматривалось как самостоятельное историографическое направление, которое в противовес изучению социальных процессов и структур анализировала опыт, представления и действия людей в повседневной жизни, широко использовала методы культурной и социальной антропологии, то в последнее десятилетие социальная история, модифицировав свои методы и методики, сделала своим предметом микроизменения, происходящие в сознании, повседневном опыте и действиях людей. Более того, она широко использует методы "включенного наблюдения" жизни малых групп и микросообществ. Прежняя "китайская стена" между социальной историей и историей "повседневной жизни", которая была присуща немецкой историографии еще в 70-е годы, была разрушена. Как отметил один из историографов немецкой социальной истории, "включение методов культурной и социальной антропологии в социальную историю привело к решающему прогрессу в последние годы... Структуры и процессы больше, чем сумма опытов, первые нередко отсутствуют или получают искаженное выражение в опыте людей. А, наоборот, опыт людей не детерминирован целиком и полностью структурами и процессами. Между этими измерениями действительности нет конгруэнтности, а существует разрыв. Социальная история без обращения к истории ментальности одностороння и далеко не полна" [4, c.169, 171]. Такова ситуация в немецкой социальной истории. Нетрудно заметить, что здесь нет согласия и различные исследователи по-разному трактуют и область, и методы исследования. В Австрии в декабре 1995 г. была проведена конференция по проблемам социальной истории медицины. Правда, следует отметить, что на ежегодном собрании немецких историков науки (Берлин, 26-29 сентября 1996 г.) не было специальных секций и заседаний, непосредственно связанных с социальной истории тех или иных естественных наук, хотя взаимоотношения науки и общества обсуждались на секциях 14 ("Наука на рубеже 1900 г."), секции 18 ("Большая наука" около 1900 г. прорыв к новым горизонтам - международные формы организации науки и истории науки около 1900 г.), секции 20 ("Кризис общества и утверждение технических наук"), секции 24 ("естественные науки и промышленность") и др. Скептическое, если не негативное, отношение к социальной истории науки как самостоятельному историографическому направлению в Германии сохраняется до сих пор, хотя социально-историческая проблематика интенсивно обсуждается и непосредственно связывается с проблематикой истории науки.

В англоязычной традиции социальной истории существует гораздо большее согласие и в оценке объектов исследования, и в понимании специфики методов социальной истории. С определенной долей схематичности можно сказать, что англоязычная традиция социальной истории связана с приложением методов макро и микросоциологии к изучению отдельных аспектов общественной жизни прошлого. И вся диверсификация социальной истории коренится в том, какие методы макросоциологии или микросоциологии используются в историческом исследовании. Если акцент делается на категориальном и методологическом аппарате, например, структурно-функционального анализа социальных систем, представленного Т.Парсонсом, то социальная история развертывает макросоциальный анализ социальных институций, социальных процессов и социальных действий, присущих тому или ином этапу в развитии социальных систем. Если акцент делается на микросоциологическом анализе определенных малых групп в контексте социокультурной жизни определенной эпохи, то разворачивается микросоциальный анализ отдельных случаев и явлений социальной жизни. Можно сказать, что социальная история как историографическое направление - это прикладная социология, повернутая в прошлое, а ее методы и методики во многом, если не во всем, совпадают с методами и методиками макро и микросоциологии. И это не нарочитое огрубление, а констатация факта, причем исторические науки, обогащенные категориальным и методологическим инструментарием макро и микросоциологии, смогли выявить новые области исследования, найти релевантные источники, на которые прежде историки вообще не обращали внимание (например, языковые клише, шаблоны поведения и др.), более глубоко осмыслить функционирование и развитие социальной жизни прошлого.

Возникновение и утверждение социальной истории науки позволило преодолеть ограничение истории науки лишь когнитивной историей, найти конкретно-исторические механизмы связи когнитивной стороны с социальными малыми группами, раскрыть связь между интенциями исследователей и формированием исследовательской программы в группе и научной школе, описать многообразие исследовательских групп в истории науки (от научной школы до невидимой коллегии), показать сложность взаимодействия между группами власти и группами ученых, проникновение властных отношений в самою исследовательскую группу, выявить механизмы и каналы достижения консенсуса в группе ученых и т.д. Иными словами, социальная история науки, будучи приложением методов и понятий социологии к реальной истории науки, смогла найти новые области исследования, по-новому сформулировать ряд уже ранее анализировавшихся проблемных ситуаций в истории науки.

Аналогично тому, как в социальной истории были выявлены два подхода — макроаналитическая и микроаналитическая стратегии, и в социальной истории науки также можно выявить две стратегии — одна из них делает своим объектом взаимоотношение социальных структур и научного знания, влияние социальных изменений на сдвиги в научном знании , на взаимоотношение науки как социального института с другими социальными институтами (макроаналитическая стратегия, представленная, например, в историко-научных трудах Д.Бернала, Р.Мертона, Д.Сартона, Р.Холла и др.), а другая, возникшая на наших глазах, пытается уйти от глобальных социологических схем и ограничиться осмыслением конкретно-исторических ситуаций роста научного знания в определенной культуре. Эта стратегия и будет предметом нашего наибольшего внимания в этой главе. Итак, изучение отдельных случаев научных открытий, полемики между учеными, выдвижения гипотез и построения теорий в определенном социокультурном контексте — такова область исследования микроаналитического подхода в социальной истории науки. Можно, конечно, возразить, что микроаналитический подход в социальной истории науки возник уже давно - в 20-30-е годы нашего века. Действительно, представители различных программ социологии знания не просто строили теоретические концепции, но и пытались приложить методы и понятия социологии знания к реальным этапам научного знания, к генезису научных открытий и к формированию научных сообществ. Среди объектов исследования, осуществленных с позиций социологии знания, следует отметить анализ академии Платона (П.Ландсберг в 1926 г.), средневековой схоластики (П.Хонигсхейм в 1926), перехода от схоластики к науке нового времени (А.Демпф в 1931), роль научных обществ в XVII веке (М.Орнштейн в 1938 г.), социальных путей развития науки (Э.Цильзель в 1942 г.), социальных аспектов истории науки (С.Лилли в 1949 г.) и др. [5]. Понятия и методы социологии знания нашли свое применение в историко-научных описаниях. К сожалению, эти социально-исторические исследования определенных этапов развития научного знания еще не стали предметом осмысления и анализа того, в какой мере они соответствовали выявленным в то время источникам, насколько они достоверны и лишены социологического схематизма, не оказываются ли они лишь приложением схем социологии знания к историческому материалу, не поддающемуся такого рода анализу. Все это вопросы, которые требуют своего ответа. Но одно ясно, что уже возникновение социологии знания существенно расширило горизонт историко-научных исследований, задало им новые перспективы и сформировала новые исследовательские области и проблемные ситуации, которые ранее — при сугубо когнитивном подходе — оставались вне поля рассмотрения историков науки. К ним, в частности, относятся изучение научных обществ и организаций, научных революций и т.д. Аналогичным образом и переход от социологии знания к социологии науки, формулирование собственно социолого-научных программ привели к различным историко-научным исследованиям, которые реализовывали эти программы. Два основателя социологии науки — Р.Мертон и Д.Бернал — были одновременно авторами историко-научных исследований, написанных с позиций социологии. Здесь, конечно же, имеется в виду книга Р.Мертона "Наука, технология и общество в Англии XVII столетия" (1938) и книга Д.Бернала "Социальная функция науки" (1939) и известный труд "Наука в истории общества"(1954). Но все же надо прямо сказать, что такого рода попытки приложения концепций и методов социологии знания и социологии науки в историко-научных исследованиях были редки, представляли собой скорее некую "экзотику", поскольку центральное место в истории науки занимали программы изучения роста истинного научного знания, а в историко-научных работах господствовал сугубо когнитивный подход — развитие научных проблем, научных теорий, научных открытий, познавательного содержания научных дисциплин, их методов и понятийного аппарата. Такого рода пионерские исследования по социальной истории науки оказывались на периферии историко-научных исследований — они были интересны, но задача историка науки усматривалась в другом — раскрыть концептуальное содержание развития научного знания во всех его формах (от открытия до гипотезы, от теории до научной дисциплины). Еще в 60-е годы ведущие социологи жаловались на то, что в США крайне незначительное число кафедр и вузов проводят исследования в области социологии науки, что число статей по социологии науки крайне мало [6, 7, 8]. Проведя контент-анализ статей ряда американских социологических журналов в 1973 году Д.Чампион и М.Моррис констатировали, что за 5 лет – с 1949 года было напечатано 2378 статей и рецензий по 26 областям социологии, из них лишь 21 статья и рецензия относились к социологии науки (или 0,9% от общего числа) [9, c.1256-1265]. В наши дни ситуация резко изменилась. Американский историк Ф.Грегори в статье "Историко-научные исследования в Северной Америке" отметил "сдвиг американской историографии в социальную историю" [10, c.154]. Примерно четверть из членов американского общества историков науки, которое объединяет собой 1603 человека, или интересуется, или специально занимается социальными проблемами истории науки. Социальная история науки оказывается в центре историко-научных исследований. Ее методы, процедуры и понятия широко используются и без осмысления достижений социальной истории науки невозможно представить себе ныне историю науки и тем более историографию науки. В 1970 год начал выходить международный журнал "Социальные исследования науки" ("Social Studies of Science"). Обзор современного состояния социальной истории науки как историографического направления дан в работах Р.Бруха [52] и М.Отте [53]. С чем же связан такого рода поворот? Чем можно объяснить кардинальное изменение статуса социальной истории науки в наши дни?

Социокультурные факторы поворота в историографии к социальной истории науки.

Возникновение и утверждение нового историографического направления — социальной истории науки можно, конечно, объяснить интерналистски — сугубо когнитивными изменениями, происходившими в "Большой Науке" в конце 60-х --- начале 70-х годов. Среди такого рода внутренне-научных факторов прежде всего надо отметить превращение науки в громадное, индустриально организованное предприятие, в которое вовлечены большие людские и материальные ресурсы. Само собой разумеется, функционирование и развитие системы "Большой Науки" предполагало и предполагает развитую систему социальной поддержки и сеть механизмов подготовки и рекрутирования новых кадров. Научный труд стал, особенно в период после второй мировой войны, трудом коллективным, осуществляющимся в больших коллективах и невозможным без вовлечения в него не только исследователей, но и компьютерщиков, экспериментаторов, специалистов по моделированию, лаборантов и пр. Структура научных специальностей и профессий весьма и весьма диверсифицировалась. И этот процесс отнюдь не завершен, он продолжается и в наши дни. Могут возразить, что сам феномен "Большой Науки" фиксирует скорее соотношение науки и общества, т.е. определенные социальные факторы функционирования науки в обществе. Однако следует напомнить, что Д.Прайс, который ввел в науковедение оппозицию "Малая наука – Большая наука", включил в состав показателей "Большой науки" наряду с ростом числа научных кадров и ростом расходов на науку такой показатель, как рост научной литературы, или рост числа публикаций (журналов, статей в научных журналах), а этот показатель относится скорее к внутренней жизни науки и характеризует, конечно, весьма опосредованно и рост научного знания. Обратив внимание на экспоненциальный рост показателей "Большой науки", Прайс выдвинул предположение о том, что наука вступает в период насыщения: "Новая эпоха демонстрирует все хорошо известные признаки насыщения... Насыщение не всегда несет с собой смерть. Оно, видимо, означает то, что перед нами открывается начало новой и волнующей жизни науки, построенной на совершенно новых основах и закономерностях" [11, c.310]. Само обсуждение этой тематики — возможного насыщения ряда параметров "Большой науки", возникновение громадного пула научной литературы, большая часть которой остается невостребованной, предсказываемое исчерпание социальных ресурсов, которое при удвоении за 15 лет ведет к "выскабливанию дна котла" (слова Прайса), повлекло за собой новый поворот в осмыслении статуса и содержания науки – социологи, историки науки, рефлексирующие ученые задумались о возможных границах науки, о ее пределах или, во всяком случае, о пределах социальной поддержки науки. Сам Прайс настаивал на том, что ученым необходимо "разработать теорию общего понимания процессов развития науки и искать значительно большей власти для ответственных ученых в рамках демократического контроля" [11, c.384]. Иными словами, он полагал, что необходимо теоретически осмыслить рост научного знания в условиях "Большой науки" и найти способы ответственного управления научными исследованиями самими учеными. Эта тематика, поставленная Д.Прайсом еще в начале 60-х годов, стала живо обсуждаться в конце 60-х начале 70-х годов: на рубеже 70-х годов были выдвинуты новые концепции роста научного знания, прежде всего в постпозитивизме и критическом рационализме, хотя, конечно, до построения теории развития научного знания еще далеко, на передний план выдвинулись проблемы ответственности ученого за возможные результаты своих исследований, начали обсуждаться и механизмы демократического контроля за научной деятельностью, ее результатами и возможными сферами приложения. В конце 60-х годов в европейских странах начинают возникать различные формы самоорганизации ученых: во Франции в 1969 г. создается Национальный Центр молодых ученых (CNJS), Католический Центр французских интеллектуалов (СCIF), возникают леворадикальные профсоюзные объединения — Национальный синдикат научных исследователей (JNCS), в США в январе 1969 г. формируется общество "Ученые за социальные и политические действия" (SSPA), Группа действий математиков (MAG), Компьютерщики за мир (СРР), Наука для Вьетнама (SV), в Англии — в этот же год создается "Британское общество за социальную ответственность в науке" (BSSRS), которое начинает выпускать бюллетень "Наука для народа". Кроме того, Всемирная Федерация научных работников расширяет и углубляет свою деятельность, обсуждая многие проблемы этической ответственности ученых на страницах своего журнала "Мир науки". Различные аспекты социальной и этической ответственности ученых остро встали перед ними в связи с участием в военных исследовательских разработках, находивших свое применение в войне во Вьетнаме, в связи с глобальным экологическим и энергетическим кризисами, обострившимися на рубеже 60 - 70-х годов. Поведение ученых в этой ситуации было различным. Одни из них приняли самое активное участие в этих антивоенных организациях и движениях за социальную и моральную ответственность ученых, другие (как, например, Д.Шапиро и И.Бэквич — бактериологи из Гарвардского университета) предпочли вообще перестать заниматься научной деятельностью, третьи (и среди них немало выдающихся ученых-физиков — Е.Вигнер, М.Гелл-Манн и др.) продолжали работать над военными приложениями научных разработок. Научное сообщество оказалось в эти годы расколотым по социальным и моральным критериям и нормам, расколотым не просто на конформистов и нонконформистов, а на людей, пытающихся понять смысл своей деятельности и их возможные последствия, в том числе и весьма отдаленные, и на людей, не ставящих перед собой острых, "неудобных" вопросов морального характера.

В 1974 г. группа исследователей в области молекулярной биологии во главе с П. Бергом обратилась к мировому научному сообществу с призывом объявить мораторий на эксперименты с рекомбинантными молекулами ДНК. Этот призыв был воспринят и мораторий соблюдался около 10 месяцев, когда на конференции в Асиломаре (г. Пасифик Гроув, Калифорния, США) ученые обсудили социальные и этические проблемы генной инженерии и сформулировали условия, в которых может быть снят мораторий на генетические эксперименты с рекомбинантной ДНК. Конференция в своем решении подчеркнула необходимость при подготовке и проектировании экспериментов учитывать все аспекты безопасности и учитывать в максимальной степени возможные риски. Подчеркнем, что и сам мораторий, и Асиломарская конференция были уникальными явлениями в научной среде: впервые ученые взяли на себя моральные обязательства за проведение научных исследований в определенной области и сформулировали правила безопасности, налагаемые на технику эксперимента до осуществления, а не после осуществления генетических экспериментов с ДНК. Это, действительно, первый и беспрецедентный случай в истории науки, связанный с тем, что ученые начали осознавать вредоносные последствия научной деятельности и возможных экспериментов. Такого рода этическое саморегулирование научных исследований со стороны самих ученых — событие уникальное, однако и в наши дни раздаются призывы выдающихся ученых биологов к мораторию на исследования, в частности, в области клонирования человека. В Сенат США в феврале 1998 г. поступило два законопроекта, в одном из которых предлагается объявить 10-летний мораторий на клонирование в целях репродукции человека, а в другом предлагается вообще целиком и полностью запретить все формы клонирования человека. Одновременно с этим более 30 ученых разных стран обратились с "Декларацией в защиту клонирования и неприкосновенности научных исследований", подчеркивая, что " моральные проблемы, порождаемые клонированием, не крупнее и не глубже тех, с которыми люди уже сталкивались по поводу таких технологий, как ядерная энергия, рекомбинантная ДНК или компьютерное моделирование. Они просто новые" [12, c.457]. Как мы видим, дискуссия среди ученых о необходимости и возможности этического моратория и саморегулирования исследований в области клонирования в целях репродукции человека разгорается, и здесь еще далеко от единодушия и тем более от принятия какого-то согласованного решения. Но все же следует помнить, что поиск форм саморегулирования научных исследований начался в начале 70-х годов и фиксированные на Асиломарской конференции условия проведения экспериментов с рекомбинантной ДНК были результатом многолетних и весьма интенсивных дебатов. Как бы подводя итоги многим дискуссиям среди ученых относительно пределов и возможностей научных исследований, в 1979 году выходит сборник статей под характерным названием "Пределы научного исследования" [13]. К ученым приходит осознание того, что исследование тайн природы, особенно человеческой природы, имеет свои пределы, неминуемо связано с большим риском и это относится как к научным разработкам в области ядерного оружия, так и в генной инженерии. Научные исследования и разработки, даже независимо от того, найдут ли они свое приложение в технических или военно-промышленных нововведениях, оказываются чреваты опасностью для человека и вообще для жизни на Земле. Наука и ее технические приложения, а не просто сциентистские иллюзии относительно науки и ее функций в обществе, оказываются вредоносными. Обычно считалось (в том числе и среди марксистов), что чреват опасностями сциентизм и абсолютизация им значимости технических приложений научного знания. Однако речь шла о более глубоких вещах — вредоносной оказалась та научная рациональность, которая ориентировала ученых лишь на осуществление сугубо научно-исследовательских целей и не задавалась целью рассмотреть и предусмотреть возможные последствия научных разработок и их технических приложений. В эти годы под вопрос были поставлены многие аспекты функционирования и развития науки, которые казались чем-то самими собой разумеющимися, поскольку под вопрос была поставлена жизнь той цивилизации, которая базировалась на росте научных изысканий и их технических приложений, — техногенная цивилизация с ее индустриальным базисом и технологической инфраструктурой, с ее идеалами рациональности и целерациональными ориентирами жизнедеятельности.

Критика науки и контрнаучное движение

Конец 60-х — начало 70-х годов отмечены развертыванием острой критики науки (далеко не всегда справедливой и обоснованной, нередко сугубо публицистической и морализаторской) и возникновением даже контрнаучного движения и антисциентистской контркультуры, стремившейся возродить иные - традиционные формы культуры. Конечно, традиции антиинтеллектуализма вообще и тем более антисциентизма всегда существовали и в Европе. и в США. Уже в начале 60-х годов об американском антиинтеллектуализме писал Р.Хофштедтер [14], подчеркивавший непопулярность научно-теоретических профессий в сознании американцев, примат в американской культуре культа здоровья, конформизма и сугубо прагматических ориентаций. И в европейской, и в американской литературе достаточно обстоятельно были проанализированы связь науки с военно-промышленным комплексом, вовлеченность научного истэблишмента в государственно-административное управление в качестве экспертов и консультантов правительственных ведомств, милитаризация научных исследований и др. В конце 60-х — начале 70-х годов речь шла уже не только об этих процессах — речь шла о смысле и целях науки, о направленности научного знания, о месте науки в системе культуры. Более того, критика науки неожиданно находит своих приверженцев и среди ученых — сами ученые выступают в функции критиков науки, ее смысла и ценностей. Целый ряд ученых — и среди них немало выдающихся, создававших новые направления в науке ХХ века — выступают с программами реформирования науки, радикальной перестройки ее организации, а не только социальной матрицы поддержки ее функционирования и развития.

В июне 1971 года в Лондоне фондом Сиба был организован симпозиум на тему — "Цивилизация и наука: в конфликте или сотрудничестве?". Опубликованные материалы этого симпозиума показывают, что его участники занимали альтернативные позиции, а в центре внимания были такие вопросы, как характер критики науки, контрнаучное движение и его особенности, о тех объективных кризисных процессах, симптомом которых является критика науки. Так, Э.Шиллс — известный американский социолог усматривает --- в появлении "антинауки" симптом кризиса самой науки. Однако этот кризис не относится, по его мнению, к внутренним, интеллектуальным ресурсам и ценностям науки, а касается лишь ее взаимоотношений с обществом, т.е. ее экономического финансирования, отрицательных последствий технических приложений научных достижений, деформаций в организационной структуре науки. По словам Шиллса, критика науки не представляет опасности для прогресса науки и опасна скорее для научного "истэблишмента". Помимо романтико-анархистских критиков науки он выделяет другую группу критиков науки, связанных с истэблишментом, т.е. экспертов правительства, консультантов фирм, менеджеров и др. Иную трактовку "антинауки" предложил на этом симпозиуме С.Тулмин. Антинауку он непосредственно связывает с контрнаучным движением, с контркультурой, причем для него критика культуры и науки составляет одну из важных тенденций вообще истории культуры, тенденцию вполне законную, достойную уважения и вполне обоснованную. Тулмин выделил ряд наиболее значимых принципов, характерных для всех вариантов критики науки: 1) требование гуманизации знания, 2) противопоставление научной и художественной деятельности, поскольку научная деятельность не позволяет выразить индивидуальность ученого, подчиняя его интеллект мнению профессиональной группы, 3) подавление в науке воображения, 4) пренебрежение качественной стороной явлений ради их количественной соизмеримости, 5) абстрактный характер научных идей, лишающий науку гуманистического содержания. Основной упор в современной критике науки, по мнению Тулмина, делается на профессионализацию научной деятельности и на связь науки с правительством, на политизацию науки. Иной подход к анализу контрнаучного движения был предложен английскими биологами П. и Д. Медоварами. Основное внимание они уделили социально-психологическим структурам, лежащим в истоке контрнаучного движения. Одним из важнейших истоков контрнауки они считают вполне оправданное неприятие идеологии господства над природой, идеологии, приведшей человечество к экологическому кризису. Другой социально-психологический исток критического отношения к науке - оппозиция тому подходу, который все и вся (в том числе и науку) рассматривает с точки зрения окупаемости и рентабельности. Здесь, как мы видим, в самом контрнаучном движении усматриваются мотивы, вполне оправданные и требующие гораздо более осмотрительного к себе отношения, чем это было ранее. П. и Д.Медавары обращают внимание на то, что наука внутри себя сформировала неверные ориентации, а контрнаучное движение — это просто реакция на такого рода негативные ориентации (на прибыль, сугубо квантативистский подход, на идеологию господства над природой и др.) [15].

Более дифференцированный анализ критиков науки предложил в 1970 г. известный физик Э.Вайнберг, который выделил в их составе следующие группы: 1) разоблачители, подвергающие критике современные формы институциализации науки, ее связь с "истэблишментом", 2) вдумчивые законодатели и администраторы, критикующие естественников за отсутствие у них чувства ответственности, политических установок и интересов, 3) технологические критики, подвергающие критике науку за отрицательные последствия ее технического приложения, 4) нигилисты и аболиционисты, усматривающие в научно-техническом прогрессе вообще угрозу существования человечеству [16].

В 1973 году в Париже выходит сборник документов и статей под характерным названием — "Само-Критика науки". Одни из его авторов — С. и М. Дайян в статье "За критический анализ науки и ее функций" выделяют четыре группы критиков науки: 1) критики технических приложений науки, ее утилитарности, 2) иррационалистическую критику науки от философского скептицизма до экзистенциализма, 3) иррационализм вообще в его различных формах (оккультизм, эзотеризм и др.), 4) марксистский анализ классической науки [17]. Большое внимание в этом сборнике уделено и критике сциентизма, который рассматривается как та идеология, которую выработала наука и которая рассматривается как новая религия. Кредо сциентизма как новой религии представлено в совокупности мифов. Миф 1: только научное знание является истинным и объективным, лишь научное знание, будучи квантитативным и формализованным, оказывается универсальным, повторяемым в лабораторных экспериментах и инвариантным во все времена и во всех культурах. Миф 2: объект научного познания может быть выражен в количественных параметрах и лабораторном эксперименте. Миф 3: мечта науки — построение "механической", "формализуемой" или "аналитической" природы, редукция сложных процессов к физико-химическим процессам. Миф 4: только мнение экспертов существенно, сами эксперты принадлежат к технократии, поэтому абсолютизация роли экспертов - абсолютизация роли технократии. Миф 5: наука и технология, основанная на научных исследованиях, способны решить все проблемы человечества. Миф 6: только эксперты обладают знанием, необходимым для принятия решений. Сциентизм рассматривается как господствующая не только среди ученых идеология и проводится мысль о необходимости противоборства с этой идеологией [17].

Важно отметить, что в ходе критики науки были выявлены различные неприемлемые аспекты существования и функционирования науки в современном обществе — от критики сциентизма до анализа форм монополизации научных исследований, от неприятия научной рациональности до критики целей и функций науки и техники. Критика науки -конечно, симптом кризиса в науке, кризиса различного по своему характеру и по своему охвату. Некоторые критики науки (например, Д.Равец) обратили внимание на "идеологический кризис в науке", т.е. кризис, связанный не просто с несоответствиями между философскими и собственно научными представлениями о научной деятельности, но и с быстрой экспансией науки на иные области, с губительными изменениями в характере научной деятельности, которые заметны при переходе от "малой" науки к "большой науке" [18]. Другие (как, например, Г.Маркузе) трактовали науку как технически — манипулятивный компонент идеологии господства, а научный дискурс как дискурс господства и утверждения одномерного мышления. В этом случае научная рациональность оказывается сугубо операциональной и развиваемой лишь внутри инструментального разума, ведущего к тоталитарному господству [19]. Третьи (например, Т.Розак) выдвигали в противовес культуре, основанной на научной рациональности, идею контркультуры, базирующейся на гнозисе — знании, которое получается не в результате аналитических или синтетических процедур, а коренится в экзистенциально-личном опыте и по сути дела занимается проблемами спасения личности. Разрыв между научным знанием и гнозисом — исток кризиса науки, ее обезличивания и присущего ей редукционизма. Контркультура, к которой взывает Розак, — это культура, основанная на гнозисе, на религиозно-экзистенциальном опыте [20]. Четвертые (например, П.Фейерабенд) выдвинули идею о том, что наука не может притязать на какие-либо преимущества и на превосходство в демократической культуре. Господство науки представляет собой, по его мнению, угрозу демократии и необходимо "уравнять в правах" науку с другими модусами культуры — с мифом, религией, идеологией [21].

Развернувшаяся на рубеже 60 и 70-х годов критика науки имела громадные последствия для формирования новых культурных ориентаций ученых: она заставила их задуматься о месте и роли науки и самих ученых в обществе, вынудило их рассматривать такие проблемы, как функция и цели научного знания, принципиальное отличие науки от мифа и религии. Иными словами, дебаты с критиками науки побудили ученых к рефлексии о науке, ее структуре, целях, социальном характере и взаимных связях научного знания с культурой, с ее базисными универсалиями. В 1970 г. выходит в свет второе, дополненное издание книги Т.Куна "Структура научных революций", вокруг которой разворачивается большая дискуссия, а в 1974 г. его статья "По зрелом размышлении о парадигмах", где понятие парадигмы уточняется и вводятся понятия "микропарадигмы" и "микросообщества". С этого времени, очевидно, и можно датировать, если не возникновение, то окончательное утверждение в историко-научных исследованиях микроаналитической стратегии.

Нет необходимости давать описание историко-научного изучения отдельных случаев с позиций социальной истории науки, прежде всего потому, что это уже было осуществлено С.Шейпиным, М.Малкеем [22]. Да и в отечественной литературе существуют достаточно обстоятельное осмысление этих исследований (например, А.А.Игнатьевым, Л.А.Марковой). Необходимо выделить те новые проблемы, которые обсуждаются в социальной истории науки, выявить те новые проблемные ситуации, которые были намечены, описаны и по-новому раскрыты в этом новом историографическом направлении.

С.Шейпин сгруппировал все исследования отдельных случаев по тематикам, которым они посвящены. Теме соотношения факта и теории, конструктивистского истолкования факта как артефакта были посвящены такие историко-научные реконструкции, как исследование полемики между Гексли и Геккелем относительно первичных форм протоплазмы, осуществленное Ф.Рибоком (Ph.F.Reabock), анализ споров относительно цитологических наблюдений мейозиса в биологии до Менделя и после Менделя (A.Baxter, J.Farley), полемики между Ч.Дарвиным и геологами его времени (M.Rudwick), споров между морфологами и физиологами относительно динозавров в XIX в. (A.J.Desmond), споры в 1970-х гг. о существовании гравитационных волн,проанализированные Г.Коллинзом, дискуссии о паранормальных явлениях, которые были рассмотрены Г.Коллинзом и Т.Пинчем (H.M.Collins, T.Pinch) как социально конструируемые факты. К этому кругу проблем относятся и исследования А.Пиккеринга (A.Pickering) о кварках, о магнитном монополе и др. Ряд работ были посвящены "открытию" так называемых N-лучей - Б.Вин, Д.Беркла, М.Ни (B.Wynne, C.G.Barcla, M.J.Nye). Другая группа исследований отдельных случаев была выделена в соответствии с микропарадигмами научных микросообществ. А.Пиккеринг проанализировал споры между защитниками моделей "шарма" и "цвета" в сообществе физиков высоких энергий, Д.Дин (J.Dean) различия в трактовке сущности ботанической классификации между морфологами и биохимиками, Д.Аллен (J.Allen) описал противоборство между натуралистами и экспериментаторами в трактовке генотипа и фенотипа, Д.Маккензи (J.Mackenzie) – споры между менделистами и биометриками, полемику между защитниками статистических методов в биологии и их противниками в начале ХХ века. Третья группа case studies выделена в соответствии с религиозно-конфессиональными различиями определенных групп ученых. Так, Ф.Тернер (F.Turner) описал различия между английскими учеными по их религиозным убеждениям. Существенное значение для судеб науки в Англии в XIX веке имело различие между профессиональным научным сообществом и любителями, которые достигли успехов в наблюдательной астрономии. Их взаимоотношения были проанализированы Д.Ленкфордом (J.Lankford). М.Малкей и Д.Эдж (M.Malkey, J.Edge) исследовали влияние инвестиций в астрономические инструменты для развития астрономии. А.Паннекук (A.Pannekock) выявил различные стратегии в астрономии XVIII века при открытии Нептуна. Еще одна группа исследований была выявлена С.Шейпиным при изучении тех экстраполяций, которые осуществлялись учеными при объяснении новых феноменов. Так, Г.Базалла (G.Basalla) раскрыл значение механических насосов при объяснении Гарвеем работы сердца, Т.Кун – использование технических образцов при создании Сади Карно термодинамики, М.Радвек (M.Rudwick) – применение экономических понятий при объяснении геологических процессов в Х1Х веке, Р.Юнг (R.Joung) раскрыл значение экономической мысли Мальтуса при создании Дарвиным теории эволюции.

Новые методы и методики исследования в социальной истории науки

Основная ориентация социальной истории науки последних десятилетий — изучение отдельных случаев, микроанализ неповторимых, уникальных событий истории науки. Тем самым центральным понятием микроаналитической стратегии социальной истории науки оказывается понятие события, а весь исторический процесс рассматривается как множество уникальных и несопоставимых (коль скоро научное открытие, выдвижение гипотезы или построение теории происходят в неповторимом, весьма специфическом социокультурном контексте той или иной страны, того или иного периода). Исследование события в истории науки включает в себя множество различных факторов — когнитивных, психологических, логических, коммуникативных, социокультурных и пр. Причем слово "факторы" опять-таки не корректно относительно специфического для социальной истории науки подхода. Ведь здесь ученый и его инновационная деятельность рассматривается в контексте взаимодействия с другими учеными, с деятелями культуры, с идеалами и ценностями культуры, стилевыми особенностями литературы и искусства этого времени, даже интеллектуальной модой. Короче говоря, она фиксируется и анализируется в единстве со всем его социокультурным окружением. Поэтому для такого изучения необходимо использовать всю совокупность методов исследования, ведь объект исследования представляет собой целостную уникальность и неразложимую целостность. Для микроаналитической стратегии в социальной истории вообще и социальной истории науки характерно использование всего богатства методов и методик, выработанных социальными и гуманитарными науками — и контент-анализ документов, и методы обработки официальных и неофициальных документов, и структурно-функциональные методы, и методы наблюдения, особенно включенного наблюдения, и методы компьютерной обработки полученного статистического материала и т.д. Следует все же подчеркнуть, что микроаналитическая стратегия в социальной истории, принципиально настаивая и ограничивая себя исследованием отдельных случаев, делает акцент скорее на методах описания, чем на методах объяснения. Эта стратегия не может и не желает включать в методологию и методику своего исследования всю совокупность методов причинного, факторного или статистического объяснения. Все споры о характере объяснения в социальных науках, о возможности выдвижения общих законов в исторических науках и подведения отдельных случаев под этот закон, вообще выносятся здесь за скобку методологии, поскольку не считаются релевантными для социальной истории. Делая акцент на методах описания, это историографическое направление проводит мысль о нарративности любого исторического исследования, о повествовательности не только форм, способов и стиля изложения, но и самих методов исследования. Соответственно, резко сужается тот методологический аппарат, который может быть использован при таком акценте на нарративности методологии — за бортом историко-научного исследования остаются и методы причинного объяснения, и математические методы обработки массива данных (ведь речь принципиально не идет о большом массиве данных), и типологические методы, поскольку типологизировать нечего и т.д. Уникальность историко-научного события влечет за собой прежде всего нарративность методологии, ограничение ее методами описания (кстати говоря, слабо разработанными в методологии и логике науки).

Но было бы неверным отрицать тот факт, что социальная история вообще и социальная история науки, в частности, не разработала и не использовала новые методы и методики конкретно-исторического исследования. Среди них надо прежде всего упомянуть методы интервьюирования, широко используемые в социологии и социальной психологии, в изучении, например, ценностных ориентаций личности, общественного мнения и пр. Применение методов интервьюирования и вообще методов опроса тех или иных групп, в том числе и исследовательских групп, конечно, ограничено теми лицами, которые являются современниками интервьюера. Само собой разумеется, здесь встают весьма острые и сложные вопросы при обосновании надежности той выборки, которая осуществлена интервьюером. Осуществление выборки и обоснование ее надежности - отнюдь не легкая задача и здесь в социологии разработаны определенные процедуры, позволяющие осуществить на предварительных этапах подобного рода работу. Во всяком случае необходимо подчеркнуть, что обращение к методам интервьюирования сформировало внутри социальной истории новое направление в историографии — устную историю. Устная история — это новый тип исторических исследований и источниковедческих материалов, получаемых в интервью и записываемых на магнитофон. Нередко эти записи транскрибируются не только в машинописном, но и микроформатном виде для автоматической системы поиска информации. Устная история — это прежде всего воспоминания о прошлом участников тех или иных событий. Уже в 1966 г. в США была создана Ассоциация устной истории, в которой в 1978 г. насчитывалось 1282 коллективных и индивидуальных членов. С 1978 г. в США издается журнал "Oral History review".

Создаются весьма обширные архивы устной истории. Так, коллекция НАСА содержит 375 интервью (1200 часов записи) по истории освоения космоса. Американский институт физики в Нью-Йорке проводил интервью с крупнейшими физиками ХХ века (70 интервью, 300 часов записи). Библиотека Американского философского общества хранит коллекцию интервью с основателями квантовой физики. Одним из инициаторов этой программы был Т.Кун. В 1983 г. четыре организации — Американское физическое общество, Оптическое общество США, Лазерный институт США и Институт Общества квантовой электроники выступили с инициативой по созданию архива интервью с создателями квантовой электроники. Руководитель этого проекта — Д.Бромберг. Планировалось провести не менее 75 интервью, часть из них записать на видеомагнитофон. Проект планировалось завершить к 25-летию создания первого лазера [23].

Помимо методов интервьюирования в социальной истории широко используется метод включенного наблюдения, при котором наблюдатель сам включен в качестве участника в исследуемую группу, сохраняя свое инкогнито как наблюдатель за жизнью этой группы. Так, французский антрополог Б.Латур в течение двух лет работал в Институте Солка в Калифорнии. Результаты его двухлетнего "полевого наблюдения" были опубликованы в книге, написанной совместно с английским науковедом С.Вулгаром "Лабораторная жизнь: социальное конструирование научных фактов" [24]. Методы включенного наблюдения нашли широкое применение в исторической антропологии науки, которое вначале отделяло себя от социальной истории науки и социологии науки, а затем стало их составной частью. Предмет исторической антропологии науки сначала усматривался в анализе обыденной жизни ученых, их форм общения — от кружков до научных школ, а затем стал пониматься более широко как исследование методами социальной и культурной антропологии "жизнедеятельности племени ученых" (на этнографии науки мы остановимся чуть ниже).

Поскольку в орбиту социальной истории был включен анализ ценностных предпочтений и ориентаций ученых, изменения их конфигураций на протяжении жизни ученого под воздействием социокультурного окружения, постольку в этом историографическом направлении широко используются биографический метод исторических и социальных наук (в частности, просопографический метод), методы изучения автобиографий и вообще личных документов для того, чтобы осмыслить генезис и направленность ценностного сознания ученого, его влияния на научную деятельность, на выбор предмета исследования, подхода к нему и теории. Социальная реконструкция историко-научных фактов немыслима без обращения к письмам, дневникам, автобиографиям ученых, в которых можно выявить генезис его научных взглядов, влияние его политического, религиозного, философского мировоззрения на его сознание гораздо более полно и конкретно, чем в том случае, если ограничиваться только публикациями и отчетами о научной работе. Одно из важнейших достижений новых историографических направлений, в том числе и социальной истории науки, — обращение к гораздо большему числу источников, к гораздо большему массиву документов, который далеко не ограничивается журнальными публикациями и монографиями, излагающими существо научной инновации.

Стремление социальных историков науки установить корреляции между различными рядами событий — между собственно научной инновацией и философией соответствующего периода, между научными исканиями и литературой и искусством своего времени позволяет показать, сколь сложны и многогранны процессы научного открытия и исследования. Нередко социальная реконструкция историко-научных достижений оборачивается психологизмом в трактовке их генезиса, отказом от поиска внутренней логики роста науки и замены ее психологией научного открытия или социальной психологией восприятия его в научном сообществе.

Короче говоря, социальная реконструкция историко-научных достижений обратилась к ряду новых, ранее в истории науки не применявшихся методов и методик, прежде всего социологических, психологических и социально-психологических. Причем следует особо подчеркнуть, что в различных направлениях социальной истории науки акцент делается на специфических методах – методах конструирования исследуемой реальности в т. н. конструктивистском направлении, методах изучения различных дискурсивных практик в поструктурализме и постмодернистском направлениях, методах этнографии, культурной и социальной антропологии в исторической антропологии науки и в этнографии науки. Каждое из этих направлений выдвигает в качестве ядра методологической программы специфические методы, сдвигая на периферию инструментария научного поиска другие.

Различные направления в социальной истории науки

В соответствии с общеметодологической ориентацией социальной реконструкции историко-научных достижений можно выделить, по крайней мере, три направления в социальной истории науки: 1) конструктивистское, 2) диалектико-рефлексивное и 3) этнографии науки. Каждое из этих направлений по-разному трактует и социальную реальность, и содержание научных исследований, и методы науки.

Конструктивистское направление в социальной истории науки представлено прежде всего П.Бергером и Т.Лукманом, которые выдвинули программу гуманистической социологии знания. Ее предметом является анализ повседневной жизни, функционирования языка и знания в повседневной жизни. Общество как предмет социологического изучения рассматривается ими в двух плоскостях — в плоскости объективной и субъективной реальности. Как объективная реальность общество оказывается итогом таких процессов, как институциализация и легитимация. Как субъективная реальность общество — это результат интернализации реальности. Они стремятся укоренить знание в повседневной жизни, в естественном языке, который задает систему координат жизни человека в обществе, наполняет ее смысловым содержанием и формирует естественную, или натуралистическую, установку. Те смыслы, которые функционируют в нормальной, само собой понятной рутине повседневности, в межличностных коммуникациях объективируются, приобретают предметно- вещный характер. По существу же, общество представляет собой субъективную действительность, постоянный диалектический процесс, состоящий из трех компонентов — экстернализации, объективации и интернализации. Различая уровни объективации смысла — от институциализации до легитимации, они усматривают в овеществлении определенную модальность сознания, а не объективный процесс. Для них овеществление — это модальность объективации, при которой созданный человеком мир становится для него непонятным и фиксируется как внечеловеческая, негуманизируемая фактичность. Сам человек в своей деятельности парадоксальным образом приходит к тому, что создает реальность, которая его же и отрицает. По их мнению, и наука основывается на овеществлении, коль скоро она выдвигает в качестве своего идеала объективность знания, постижение предмета как такового, существующего вне и независимо от человека. Это направление в социальной реконструкции историко-научных достижений подчеркивает, что социальный анализ должен находиться в тесной связи с историей и философией и стремиться к тому, чтобы дать систематическое описание диалектических отношений между реальными структурами и исторической деятельностью человека по конструированию реальности. В конечном счете социальный анализ конструируемой человеком реальности редуцируется ими к анализу языка, поскольку первичные (фундирующие) смыслы даны в естественном языке и в неявном знании, отождествляемом ими с совокупностью убеждений и установок, принимаемых нерефлексивно. Социология знания должна, по их мнению, раскрыть субъективный характер значений, вырабатываемых в социально-психологическом взаимодействии и в ходе первичной и вторичной социализации, а затем проецируемых на социальный мир. Социальный мир тем самым конструируется людьми в процессе смыслополагания и символического взаимодействия. Основной характеристикой социального мира как мира конструируемого человеком в деятельности является его осмысленность. Научное же знание имеет дело с предметно-объективированным знанием, здесь смыслы социального мира получают овеществленный, отчужденно- объективный характер. С этим они связывают и дегуманистическое существо науки [25].

Философским истоком конструктивизма в социальной реконструкции науки является феноменология Э.Гуссерля и особенно его концепция "жизненного мира" как фундамента научного знания. Эта линия была развита в социальной феноменологии "повседневной жизни" и "повседневного опыта", развитой А.Шютцем. Подобно своим философским учителям, Бергер и Лукман усматривают подлинную реальность, к которой необходимо апеллировать, в повседневной реальности, в реальности здравого смысла. Однако, как подчеркнул один из критиков этого направления Р.Фридрихс, онтологическим статусом повседневная реальность все же не обладает. Лишь овеществленные социальные структуры, прошедшие механизмы институциализации и легитимации, обладают статусом бытия. Более того, силы, способствующие освобождению человека, его деятельность, направленная на преодоление овеществления, не имеют онтологического статуса. Лишь разрушительные силы и дезинтегративные процессы, разрушающие целостность и стабильность человеческого опыта, имеют здесь статус бытия. Повседневная реальность, естественный язык, речевая коммуникация, "жизненный мир" далек от объективности, так как он весь коренится в субъективной реальности. Фридрихс уподобляет этот вариант социологии знания и социальной реконструкции науки социальному психоанализу, поскольку и тот, и другой стремятся освободить человека (хотя бы на время) от фикций, порождаемых самим человеком и порабощающих его. Человек в своей деятельности рутинизирует собственные структуры опыта и значения во имя "естественности" и "реальности", заключает себя же в созданный им же самим социализированный мир, причем не осуществляя рефлексии над этими нерефлексивными установками, превращается в марионетку, ведущую неаутентичную жизнь. Идея социальной конструируемости реальности приводит к тому, что критерий объективности знания отождествляется с интерсубъективностью значений, с консенсусом, достигаемым в исследовательской группе, и с объективацией интерсубъективного смысла на самую реальность. Конструктивистское направление в социологии знания и в социальной истории науки сформировало один из наиболее важных концептов, которые принимаются почти всеми социологами и историками этого историографического направления - социальная конструируемость научной реальности.

Другим направлением в социальной реконструкции истории науки является этнометодология и этнография науки. Этнометодология — это направление, стремящееся превратить методы культурной или социальной антропологии (этнографии) в общий метод всех гуманитарных и социальных наук. Такого рода абсолютизация методов одной из наук связана с именем Г.Гарфинкеля, который выпустил в 1967 г. книгу "Исследования по этнометодологии" [29]. Предмет этнометодологии — процедуры интерпретации, скрытые, неосознаваемые, нерефлексивные механизмы социальной коммуникации между людьми. Причем все формы социальной коммуникации сводятся в ней к речевой коммуникации, к повседневной речи. Различая два вида суждений — индексные и объективные, этнометодология пытается с помощью этого различения обосновать различение повседневного опыта и социокультурной теории: если индексные суждения характеризуют уникальные объекты, причем непосредственно в том контексте, в котором они возникают и используются, то объективные суждения — это описания объектов независимо от контекста их использования. Объективные суждения — это способ нашего приписывания общим значениям, получаемым в результате консенсуса, объективного статуса и существования. Социальная реальность (а другой не существует) конструируется в ходе речевой коммуникации, в ходе онтологизации субъективных значений и смыслов. Этнометодологи подчеркивают, что социокультурная реальность обладает лишь видимостью объективности — она квазиобъективна и представляет собой множество уникальных событий и ситуаций, значения которых всегда релятивны, незавершены, соотносимы с личностными особенностями участников речевой коммуникации, с их фоновыми ожиданиями и неявными притязаниями. Согласно этнометодологии необходимо построить социокультурное исследование на сопряженности исследователя и исследуемого "объекта", языка описания и языка, который описывается, метаязыка и объектного языка. Наблюдатель, согласно этнометодологии, не может встать в отстраненную позицию относительно своего объекта исследования, он составляет с ним одно целое и включен в контекст описания, повседневного общения и разговора.

В начале 80-х годов в зарубежной социологии знания и социальной истории науки сформировалось направление, которое стремилось использовать понятия и методы антропологии и этнометодологии для изучения науки. Это направление в англоязычных странах называлось антропологией науки, а в континентальной социологии стало называться "этнографией науки". Одним из первых вариантов этого направления бала т.н. "интерпретативная социология науки", противопоставляемая Д.Лоу и Д.Френчем нормативной социологии науки. Интерпретативная социология науки, по их замыслу, должна анализировать науку не изолированно от социокультурного контекста, а истолковать ее как один из аспектов ситуационной системы активности [30]. Другим, гораздо более интересным примером изучения "жизнедеятельности племени ученых" методами этнографии стала книга Б.Латура и С.Вулгара "Лабораторная жизнь: социальное конструирование научных фактов". Более подробно об этом направлении и об этой книге смотри мою статью [34]. Здесь же мы хотим подчеркнуть, что 1) жизнь исследовательской лаборатории анализируется с помощью метода включенного наблюдения, 2) вся совокупность утверждений, подслушанных, зафиксированных исследователем или самими учеными, классифицируется на 5 типов — от произвольных допущений до утверждений, принимаемых всеми членами лаборатории в качестве чего-то само собой разумеющегося и оцениваемого как реальный факт, 3) факт трактуется как результат достижения консенсуса в группе и как нечто, конструируемое в ходе исследования. Лабораторная жизнь оказывается тем микрокосмом, в котором деятельность ученого обретает смысл и социальную направленность. Основная методологическая посылка, из которой исходят "этнографы науки", заключается в том, что невозможно понять характер любых явлений независимо от контекста их выражения. Поэтому для того, чтобы осмыслить, что же понимали под явлениями участники коммуникации (в данном случае лабораторных исследований), необходимо изучить организацию контекстов, в которых они находились и были доступны для участников коммуникации. Тем самым цель социальной реконструкции лабораторной жизни трактуется Латуром и Вулгаром как "деконструкция реальности", как демонстрация идиосинкратического, локального, гетерогенного, контекстуального, мультифакторного характера научной практики, сводимой ими к многообразию дискурсивных практик. "Этнография науки", по словам К.Кнорр-Цетины, является реализацией конструктивистской программы изучения науки, подчеркивающей роль процедур конструирования и объектов знания, и его формы, и его содержания, и его методов и операций. Проводя различие между макросоциологическим и микросоциологическим формами исследования, она проводит мысль о том, что "этнография науки" — это микросоциологический анализ науки, ее локальных групп и межличностного общения ученых [32]. Объект науки — артефакт, создаваемый в ходе исследования и преодоления различных по уровню модальности суждений, результат "рефлексивной фабрикации", как говорит К.Кнорр-Цетина.

Новые проблемы, поставленные социальной историей науки

Тот поворот в социологии знания и социальной истории науки, который произошел на рубеже 80-х годов, повлек за собой не только включение в орбиту анализа тех уровней жизни ученых, которые раньше не привлекались к рассмотрению (например, повседневной жизни, форм межличностных контактов, форм объединений ученых — от научных школ до кружков), но и к важным сдвигам в самом социологическом подходе к науке. Если в 70-х годах социология знания и социология науки принципиально дистанцировались от изучения повседневной жизни и повседневных контактов между учеными, т.е. от антропологии науки и "этнографии науки", то в 80-е годы между ними не только наметилось объединение, но и произошел некий синтез, приведший к трансформации исследовательской программы социальной истории науки. Решающим вектором развития социальной реконструкции истории науки становятся теперь антропологические исследования науки, или "этнография науки", т.е. микроанализ конкретно-исторических локальных ситуаций в социокультурном контексте. Поэтому социология науки и социальная история науки смогли поставить ряд новых проблем, ранее не обсуждавшихся или обсуждавшихся под другим углом зрения и в другом плане. Какие же это новые проблемы? Каков тот новый круг проблем, которые смогли поставить социология науки и социальная история науки, начиная с 80-х годов?

Наука и власть – первая из тех проблем, которая получила новую интерпретацию в социологии науки и социальной истории науки. Казалось бы, это весьма старая проблема, ведь достаточно много исследований было посвящено теме "Наука и государство", "Ученые и правительство" и т.п. Однако в 80-е годы изменился характер постановки этой проблемы. И здесь немалую роль сыграли идеи М.Фуко, который, с одной стороны, противопоставил "техническое" и "позитивное" понимание власти "юридическому" и "негативному" а с другой стороны, разделил две формы власти — та, что связана с государством и его социальными институциями, и та, что представлена сетью властных отношений и пронизывает все общество и все его "сегменты", в том числе и науку. Сеть властных отношений независима от власти государства. Для М.Фуко, "знание сплетено с властью, оно лишь тонкая маска, наброшенная на структуры господства" [33, c.321], научный дискурс не противостоит дискурсу власти, а является одним из его вариантов. Сама же власть представляет собой множественное и подвижное поле отношений силы [33, c.204], отношений различных сил, в том числе и в науке, противоборство альтернативных групп, конкурирующих между собой в борьбе за ресурсы, за социальную поддержку и пр. Этот поворот к "полевой" трактовке власти существенно трансформировал весь круг проблем: теперь необходимо выяснить то, каким же образом отношения власти пронизывают и научное производство, каковы механизмы проявления власти в отношениях между учеными, в межличностном взаимодействии внутри исследовательских групп, во взаимоотношениях ученого с вненаучными институциями, прежде всего редакциями журналов, государственными организациями, с правительственной администрацией и пр. Власть тем самым стала пониматься как нелокализуемый, диффузный феномен и как та универсальная социальная матрица и познания, и субъекта познания, и исследовательской группы. (Подробнее об этом повороте см. мою статью "Наука: власть и коммуникация" [34]).

Научный дискурс и его особенности

Вторая новая проблема, поставленная в 80-е годы и интенсивно обсуждаемая и в наши дни, — проблема научного дискурса и его особенности. Начиная с работ М.Фуко, Ж.Деррида и других постмодернистов, в центр изучения социокультурных феноменов выдвинулась проблема дискурса, дискурсивных практик, присущих культуре того или иного периода. Дискурс ныне отнюдь не отождествляется с линейно организованной последовательностью речевых высказываний, он понимается гораздо более широко: Фуко в "Археологии знания" говорит даже о "дискурсных формациях", которые включают в себя объекты, различные по модальности высказывания, стратегии, определенный набор правил, и о множестве дискурсных практик, т.е. дискурс трактуется им как деятельность, тематически образующая объекты — артефакты. Воля к истине сформировала целый пласт дискурсивных практик — от гносеологии до педагогики, от науки до книгоиздания. Причем научный дискурс им связывается с формированием дисциплины — анонимной системы, выполняющей роль системы контроля над производством дискурса и реализующей функции власти — принуждения и ограничения. Дискурс им понимается как насилие, совершаемое исследователями над вещами, как практика, которая навязывается вещам и перекрещивается с другими формами практики. Задача социальной истории науки усматривается в этом случае как выявление функциональных корреляций между дискурсивными практиками, как описание трансформации дискурса и его отношения к институциям.

Этот подход к анализу науки как трансформации дискурсивных практик нашел непосредственное приложение в историко-научных описаниях. Так, в книге С.Ароновица "Наука как власть. Дискурс и идеология в современном обществе" [35] соотношение науки и власти рассматривается под углом зрения сложных взаимоотношений двух видов дискурса — дискурса власти и дискурса науки. По его мнению, научный дискурс не обладает какими-либо преимуществами по сравнению с другими формами дискурсов и целиком и полностью включен в дискурс власти, являясь лишь одной из его форм. В книге Дж.Н.Гилберта и М.Малкея "Открывая ящик Пандоры" ставится задача переориентировать социологический анализ высказываний ученых с тем, чтобы выявить вариабельность суждений, их зависимость от социокультурного и локального контекста. В качестве объекта и метода исследования эти авторы используют дискурсный анализ, который они определяют как попытку "идентифицировать и описать повторяемость методов, используемых участниками в процессе взаимодействия, в ходе которого они вырабатывают суждения относительно характера их действий и взглядов" [35, с.27]. Они обращают внимание на то, что дискурсные формы рождаются из социальных структур и воспроизводят их, на связь между научным дискурсом и социальными структурами. В своем исследовании они использовали комплекс методов — от интервьюирования до анализа частной переписки, от цитат-индекса до изучения официальных документов. С помощью этих методов они смогли выявить разноречье между дискурсами различных ученых, тот социальный контекст, в котором они формировались (причем этот социальный контекст трактуются ими как продукт высказываний, т.е. также как вариант дискурса), два интерпретационных репертуара, оказывающих влияние на оценку той или иной научной работы. Обращает на себя внимание то, что в этой работе представителей т.н. "когнитивной социологии знания", реконструирующих генезис и развитие биоэнергетики, реализуется тот лингвистический поворот, который привел к изучению многообразных форм дискурсивных практик, и принципиально отвергается различение между социальным и научным. Надо сказать, что дискурсивный анализ был встречен в социологии науки отнюдь неоднозначно. Ряд социологов (например, Х.Коллинз, С.Шейпин и др.) выступили с его критикой, отметив, что защитники дискурсивного анализа неявно выдают свою интерпретацию высказываний ученых за интерпретацию самими учеными [36].

Достижение консенсуса и трактовка истины

Одним из центральных понятий современной социологии знания и социальной реконструкции истории науки является понятие консенсуса, достигаемого внутри исследовательской группы. Выдвижение этого понятия в центр методологии социальной истории науки влечет за собой целый ряд явных и неявных следствий. Прежде всего научное знание трактуется в этом случае как система убеждений, поддержанная членами какого-то коллектива и характеризующая мир природы в естественных науках или социальный мир в социальных науках. Эти убеждения ничем не отличаются от идеологии. Они точно также приобретают идеологическое, познавательное и инструментальное значение, как и идеологические убеждения. Научные группы объединяет не только приверженность канонам научных методологических процедур, но и приверженность относительно системы убеждений, усваиваемых членами коллектива и реализующихся в их деятельности. Эти убеждения относятся и к характеру изучаемого предмета, и к значимости используемого категориального и методологического инструментария, и к самой исследовательской программе. Конечно, научные убеждения гораздо менее жестки и устойчивы, чем идеологические убеждения, Они, конечно, изменяются в ходе научной деятельности и под влиянием новых данных и социокультурных условий жизни. Однако сам факт их большей лабильности ничего не изменяет в их существе, тождественном идеологическим убеждениям. Тем самым научное знание лишается своей объективности и истинности и редуцируется к совокупности взглядов, разделяемых членами группы и получающих общеобязательный характер, хотя бы внутри группы. Социологию науки и социальную реконструкцию истории науки не зря обвиняют в релятивизме, коль скоро научное знание отождествляется здесь с совокупностью убеждений, а истина - с общеобязательностью определенных высказываний для членов группы, т.е. с консенсусом членов группы относительно предмета исследования, методов и исследовательской программы.

Исследование идеалов и норм научного сообщества

Еще одной новой проблемой, поставленной в социологии науки и соответственно ставшей предметом историко-научного анализа с социологических позиций, — осмысление идеалов и норм научного сообщества. Казалось бы, это весьма старая проблема, обсуждавшаяся еще со времен Канта и ставшая традиционной для гносеологии и философии науки. Ведь для философии науки несомненным является тот факт, что наука представляет собой познавательную деятельность, которая регулируется определенными идеалами, правилами и нормами. Анализ научных идеалов и норм имеет достаточно глубокие традиции и в отечественной литературе. Так, в книге "Идеалы и нормы научного исследования", выпущенной в Минске в 1981 году и реализующей программу, инициатором которой был В.С.Степин, была реализована программа, согласно которой познание, как и всякая деятельность, "регулируется определенными идеалами и нормативами, в которых выражены цели и установки научной деятельности" [37, с.6]. Философские концепции науки, обращающиеся к анализу идеалов и норм научной деятельности, были гораздо более сложными и расчлененными, чем те, которые оставляли вне своего поля внимания идеалы и нормы науки. В работах В.С.Степина в структуру научной деятельности были включены такие компоненты, как идеалы и нормы деятельности, онтологические схемы, используемые в ходе научного поиска и построения научной теории. В последующих исследованиях В.С.Степина анализируется связь идеалов и норм научной деятельности с универсалиями культуры, которые, по его словам, выполняют троякую функцию: "Во-первых, они обеспечивают своеобразную квантификацию и сортировку многообразного, исторически изменчивого социального опыта. Во-вторых, универсалии культуры выступают базисной структурой человеческого сознания, их смыслы определяют категориальный строй сознания в каждую конкретную историческую эпоху. В-третьих, взаимосвязь универсалий образует обобщенную картину человеческого мира, то, что принято называть мировоззрением определенной эпохи" [38, c.43-44]. В идеалах и нормах познавательной деятельности не только реализуются универсалии культуры, но и они в свою очередь могут стать универсалиями определенного типа культур. Здесь даже в рамках философии науки уже намечались линии сотрудничества между философами, историками науки и культурологами. Надо сказать, что изучению функционирования и смены идеалов научности уделялось явно недостаточное внимание в истории науки. Можно назвать исследования М.Я.Выгодского об идеале математической строгости в науке XVIII века, Г.Кронера об идеале точности в науке и технике XIX века. И, пожалуй, все. Причем эти историко-научные реконструкции осуществлялись в рамках когнитивной истории науки.

В социологии науки исследования идеалов и норм научного сообщества связано прежде всего с именем Р.Мертона, выдвинувшего понятие "этоса науки", понимаемого как набор универсальных норм и идеалов, характерных для науки как социального института во все времена и во всех культурах Этот универсальный " этос науки", включавший четыре типа норм науки — 1) универсализм, 2) всеобщность, 3) незаинтересованность, 4) организованный скептицизм, определяет собой автономность науки как социального института. Можно сказать, что подход Р.Мертона находился в рамках макросоциологического анализа идеалов и норм научной деятельности и науки как социального института.

Поворот в социологии науки и социальной реконструкции истории науки к микроанализу научной деятельности и малых групп в науке существенно трансформировал исследования и в этой проблемной области. Отныне не безличные нормы и идеалы науки стали объектом исследования, а те нормы и идеалы, которые стали компонентом сознания ученых, их поведения, их интенций, ожиданий и притязаний. Иными словами, коль скоро научное сообщество распалось на множество микросообществ, то и анализ идеалов и норм научного сообщества приобретает иной характер — характер локальных интенций сознания и ценностных ориентаций ученых внутри определенной группы, причем каждая из исследовательских групп обладает своим набором интенций и ориентаций. Примером такого рода социальной реконструкции истории науки может служить статья С.Гринхейлг "Социальное конструирование науки о народонаселении: к интеллектуальной, институциальной и политической истории демографии в ХХ веке" [39]. В этой статье демография ХХ века анализируется не только в различных социокультурных и политических контекстах, но и в противоборстве различных исследовательских групп со своими исследовательскими программами. Эти исследовательские группы отстаивают и различные ценностные ориентации. Так, по мнению автора, представители диффузионизма в демографии отстаивают европоцентристские ценностные ориентации, согласно которым европейская культура является "рациональной", "прогрессивной", а в их теоретической программе важное место уделяется эволюционистскому подходу и позициям вестернизации. Вообще для демографии ХХ века характерно включение культурологических предпосылок в объяснении демографического поведения личности и демографических процессов. Вне обращения к определенным культурно-историческим и социальным нормам демографического поведения невозможна демография ХХ века [40]. Тем самым в само содержание научного знания, представленного в демографии, необходимым образом включены нормы и регулятивы демографического поведения человека и задача социальной реконструкции истории демографии заключается в корректном описании и воспроизведении этих социальных и культурно-исторических норм поведения, фиксируемых в той или иной исследовательской группе, в ее программах и теориях.

ЛИТЕРАТУРА

1. Уитли Р. Когнитивная и социальная институциализации научных специальностей и областей исследования - В кн.: Научная деятельность: структура и институты. М., 1980.

2. Henning H. Socialgeschichte - Handworterbuch der Wirtschaftswissenschaft. Bd.6. tubingen.1977.

3. Zorn W. Socialgeschichte - eine politische Wissenschaft - Munchner Beitrage zur Politikwissenschaft. Freiburg.1980.

4. Rosenberg H. Probleme der deutschen Sozialgeschichte. Frankfurt. 1969. См. также Soziologie und Sozialgeschte. Hrsg. P.Ludz. Opladen. 1973, Sozialgeschichte in Deutschland. Gottingen. 1986.

5. Landsberg P. Die Soziologie der platonischen Arademie.- Schriften zur Philosophie und Soziologie. Bonn. 1926. Honigsheim P. Zur Soziologie der mittelalterlichen Scholastik.- Erinnerungsgabe fur M.Weber. Bd.2. Munchen - Leipzig. 1926. Dempf A. Wissenschaftssoziologische Untersuchung des Ubergang vjm Mittelalter zur Neuzeit.-Archiv fur angewandte Soziologie. 1931, Hf.3. Ornstein M. The Role of scientific Societies in the 17 century. Chicago. 1938. Lilley S. Social aspects of the History of Science. - Archives intern. d'histoire des sciences. Paris. 1949, vol.2, № 6, pp. 380–440.

6. Sociology of Science. N.Y. 1962, № 1, p.2.

7. Barber B. The Sociology of Science.- Sociology Today. N.Y. 1959, p.227.

8. Kaplan N. Sociology of Science.- Handbook of Modern Sociology. Chicago, 1966, p.852.

9. Champion D., Morris M.F. A content-analysis of Book Review in the ASS, ASR and Social Forces.- American Journal Sociology. N.Y.1973, Vol.5.

10. Zeitschrift fur allgemeine Wissenschaftstheorie. Wiesbaden. 1985, Hf.2.

11. Прайс Д. Малая наука, большая наука. - Наука о науке. М., 1966.

12. Биоэтика: принципы, правила, проблемы. М., 1998.

13. Limits of scientifical Inquire. N.Y., London, 1979.

14.Hofstadter R. Antiintellectualism in American Life. N.Y.1964.

15. Civilisaton and Science in Conflict or Collaboration. Amsterdam, London, New York. 1972.

16. Weinberg A.M. In: Defence of Science. - Science. 1970, Vol.167, №3915, pp.141-145.

17. Auto-critique de la Science. Paris. 1973.

18. Ravetz J. Ideological Crisis in Science. - New Scientist and Science journal. N.Y. 1971, Vol. 51, № 758.

19. Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994.

20. Roszak T. - Daedalus. N.Y. 1974.

21.Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986, с.507-511.

22. Shapin S. History jf Science and its social reconstructions.- History of Science. 1982, Vol.2, p.157–211. Малкей М. Наука и социология знания. М., 1983.

23. International Archive for the History of Science. N.Y. 1983, №110.

24. Latour B., Woolgar S. Laboratory Life. The Social constructions of scientific facts. Beverle Hills, London, 1979.

25. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальностью. М.,1995.

26. Friedrichs R. A Sociology of Sociology. N.Y., London. 1970.

27. Gouldner A. The coming Crisis of Western Sociology. N.Y., London. 1970.

28. Stehr H., Meja V. The classical sociology of knowledge revisited.- Rnoltdgt. London. 1982. Vol.4, №1, p.33-50.

29. Garfinkel H. Studies in Ethnometodology. Englwood. 1967.

30. Law J., French D. Normative and interpretative sociologies of science.- Sociological Review. 1974, Vol.22, p.581-595.

31. См. 24.

32. Knorr-Cetina R. The Manufacture of Knowledge. Oxford. 1981.

33. Фуко М. Воля к истине. М., 1996.

34. Огурцов А.П. Наука: власть и коммуникация. - "Вопросы философии", 1990, № 11, c.3-23.

35. Aronowitz S. Science as power. Discourse and Ideology in Modern Society. Hampshire. 1988.

36. Гилберт Дж., Малкей М. Открывая ящик Пандоры. Социологический анализ высказываний ученых. М., 1987.

37. Идеалы и нормы научного исследования. Минск. 1981. Отв. ред. В.С.Степин.

38. Степин В.С. Философская антропология и философия науки. М., 1992.

39. Greenhalgh S. The Social Constructions of Population Science - An Intellectual, Institutional and Political History of Twentieth Century Demography.- Comparative Studies in Society and History. Cambridge. 1996, Vol.38, №1.

40. Kertzer J. Political Economy and Cultural Explanations of Demografic Behavior.- Situating Fertility - Anthropology and Demographic Inquiry. Cambridge. 1995, p.29–52.

41. Naturauffassungen in Philosophie, Wissenschaft und Technik, Bd. 1-3, Munchen, 1995.

42. Kultur und Technik im 21 Jahrhundert, Franrfurt am Main, 1993.

43. Rammert W. Technik aus soziologischer Perspective, Opladen, 1993.

44. Technik und Gesellschaft. Dusseldorf, 1993.

45. Umorientierungen. Wissenschaft, Technik und Gesellschaft im Wandel, Frankfurt am Main, 1994.

46. Technik und Kultur im gesellschaftlichen Umbruch, Munster, 1996.

47. Technik und Wirtschaft. Dusseldorf, 1993.

48. Technik und Natur. Dusseldorf, 1994.

49. Naturwissenschaft und Technik in der Geschichte. Stuttgart, 1993.

50. Wissenschaft, Gesellschaft und politische Macht. Basel, 1993.

51. Wissenschaft und Offenlichkeit. Frankfurt am Main, 1995.

52. Bruch von R. Historiographie als Sozialgeschichte. Geschichtsdiskurs. Bd. 1, Grundlagen und Methode der Historiographiegeschichte, Frankfurt am Main, 1993, ss.257–270.

53. Otte M. Historiographical trends in the social history of mathematics and science. - Trends in the historiography of science. Dordrecht, 1994, pp.295–315.

Источник: А.П.Огурцов. Социальная история науки: стратегии, направления, проблемы
// Принципы историографии естествознания: XX в., СПб., "Алетейя", 2001.
Авторский вариат.