М. А. Марков

GAUDEAMUS IGITUR JUVENES DUM SUMUS…^[1]

 

Кажется, не так уж давно это было. В памяти еще возникает Леонид Исаакович Мандельштам, он медленно поднимается по лестнице, ведущей в небольшую аудиторию Физического института старого здания Московского университета. Здесь через несколько минут начнется семинар, руководимый Леонидом Исааковичем. За Леонидом Исааковичем, сдерживая свой вечно спешащий шаг, с непривычной степенностью следует молодой, хочется сказать юный, Игорь Евгеньевич Тамм, как говорили студенты: «Игорь». За ним неизменно корректный какой-то своеобразной, только ему свойственной корректностью Григорий Самойлович Ландсберг. Ему как-то не шло привившееся в институте сокращенное «Григс». И юношески стройный, казалось, смуглый до черноты Сергей Иванович Вавилов. Кажется, не так давно это было. А ведь все это было более пятидесяти лет тому назад!

В конце 20-х — начале 30-х годов в Физическом институте Московского университета возникла группа физиков, главой которой был Л. И. Мандельштам. В те годы становления квантовой механики многое в ней казалось неясным с точки зрения старых, привычных представлений. Было большой удачей для Московского университета, что здесь во главе физиков оказался Л. И. Мандельштам, ученый мирового класса и обаятельный человек. Особо выделяло Леонида Исааковича то, что ему была близка классическая физика волновых явлений во всех их проявлениях: оптических, радиоволновых, звуковых, гидродинамических. Непревзойденный знаток волновых процессов в средах, он обладал уникальными в мире возможностями истолкования волновых аспектов в квантовой теории, которая долгое время называлась просто волновой механикой.

Небольшая аудитория наполнялась до отказа. Чаще всего где-то у окна можно было видеть стоящего во весь рост высокого Михаила Александровича Леонтовича, чем-то напоминающего Пьеро, в длинной узкой спецовке. Часто бывал жизнерадостный Андронов; к его цветущему лицу и крепкой фигуре очень шел расстегнутый ворот рубахи без пояса. Там были многие другие, которых давно уже нет...

Семинар был праздником не только для московских физиков, гостями, правда нечастыми, были ленинградцы: Гамов, Иваненко, запомнился ярко-красный галстук Ландау. Были и зарубежные гости. Трудно отказаться от упоминания семинара, на котором присутствовал Эренфест. Небольшого роста, подвижный, корена­стый, очень оживленный; ему, казалось, невозможно долго усидеть на одном и том же месте, в одной и той же позе. Помнится, он достал из кармана смятое письмо, это была еще не опубликованная работа Дирака о следствиях знаменитого уравнения Дирака. Он недоуменно комментировал очень непонятные тогда строчки письма. «Здесь речь идет о каких-то дырках в вакууме, — сбивчиво начал говорить Эренфест.— Эти дырки несут положительный заряд, утверждается, что протоны,— пожимал он плечами.— Если б это писал не Дирак,— разводил руками Эренфест,— то я бы просто... Но Дирак гений, вот и разберись тут!». Возникло еще какое-то непонятное место письма. Эренфест наконец сказал, что ему трудно переводить с английского на немецкий, а потом с немецкого на русский, и попросил Мандельштама прочитать письмо. Когда Леонид Исаакович удачно справился с каким-то темным местом письма, Эренфест порывисто вскочил со стула, похлопал по плечу Леонида Исааковича, приговаривая по-русски: «Хо-о-роший дядя! Хо-о-роший дядя!».

На этих семинарах я впервые увидел Сергея Ивановича, видел издали, с последних скамеек аудитории. Как я мог тогда предвидеть, какую роль в моей жизни будет играть этот пока, в сущности, незнакомый мне человек!

Будучи студентом последних курсов, я «отрабатывал», как тогда говорили, оптический практикум. Он был только что организован М. А. Леонтовичем под руководством С. И. Вавилова. Однажды неожиданно для меня Михаил Александрович Леонтович предложил мне стать аспирантом у Сергея Ивановича Вавилова. Помнится, он сказал примерно следующее: «Я не знаю, как у вас там с теорией, вот Блохинцев, например, четко проявил себя как теоретик. Но я вижу, что руки у вас хорошие и вы могли бы стать экспериментатором». Так я оказался аспирантом, экспериментатором у С. И. Вавилова. О Сергее Ивановиче писалось много. И многое еще можно писать. Но о нем трудно, очень, трудно писать так, чтобы возник тот образ, который был бы образом реального Сергея Ивановича. Портреты, скульптура и даже фотографии [2] как-то не дают о нем адекватного представления, упрощают сложный образ Сергея Ивановича. В них нет того вавиловского шарма, которым обладал Сергей Иванович. Вы не видите внимательно смотрящего на вас, как бы изучающего вас взгляда, взгляда его больших и теплых карих глаз. Вы не слышите характерных низких нот его, вавиловского, голоса, с его покашливанием, его, вавиловского, юмора, его специфического жеста, когда, склоняясь набок, он достает из кармана папиросы, в то же время как бы привязывая вас к себе своим внимательным взглядом.

По предложению Сергея Ивановича я стал заниматься фотоэффектом, проверкой одного наблюдения, сделанного физиком Марксом. В моем распоряжении был лишь старый фотоэлемент, которым, но преданиям, много лет назад пользовался Григорий Самойлович Ландсберг для наблюдения, кажется, солнечного затмения. Моя аспирантская работа у Сергея Ивановича была недолгой. После выборов в действительные члены Академии наук Сергей Иванович уехал в Ленинград научным руководителем Оптического института, но в 1934 г. в связи с переездом Академии наук в Москву он стал директором организованного им ФИАНа. С этого года я стал сотрудником ФИАНа, его теоретического отдела, руководимого И.Е.Таммом [3] . ФИАН был детищем Сергея Ивановича, его созданием, хотя он по предложению Сергея Ивановича носит имя Петра Николаевича Лебедева. Сергей Иванович Вавилов, как глубокий знаток истории физики, относился с особым уважением к научным заслугам Петра Николаевича Лебедева. В это время я уже не был аспирантом Сергея Ивановича, но наши отношения не только сохранились, но постепенно расширились и углубились взаимным интересом к философским проблемам физики и к физике элементарных частиц. Это было время быстрого накопления данных о новых элементарных частицах. Неожиданно оказалось, что мир устроен не так просто, как это думалось раньше. Новая теория - квантовая теория - давала много поводов для размышлений и дискуссий. Наши беседы иногда длились часами. Они часто начинались с характерного для Сергея Ивановича вопроса: «Ну, что там у вас, какие чувствуются флюиды?» Это значило: что нового за последнее время появилось в теоретической физике, физике элементарных частиц? Когда он зажигал папиросу и усаживался поудобнее в кресло, это значило, что время у него есть и он готовится к длительной беседе. Сергей Иванович умел создавать уютную обстановку, непринужденность беседы. Казалось, что в комнате становится теплее и речь идет не о сложных научных проблемах [4]. Время от времени на сообщение о новой частице он вставляет характерным баском замечание: «Что ни сезон, то мезон» или что-нибудь в этом роде. Он обладал удивительным умением почувствовать те проблемы, которые вас в настоящее время занимают, и с ним было легко говорить об идеях, которые еще не вполне четко удавалось сформулировать. Помнится, как-то в такой момент Сергей Иванович продекламировал: «Словами диспуты ведутся, из слов системы создаются»⁴. «Фауст» был любимым его произведением.

Как-то я рассказал Сергею Ивановичу о занимавшей меня в то время идее связи гравитации с электромагнетизмом. Связи в том смысле, что вращающееся массивное тело, электрически нейтральное, должно обладать магнитным моментом. Эти смутные идеи подкреплялись гипотетическими соображениями, а численные оценки приводились исходя из рассмотрения размерностей.

Я был удивлен тем интересом, с которым Сергей Иванович отнесся к этим слишком спекулятивным идеям. В последующие месяцы он неоднократно спрашивал меня о моей дальнейшей работе в этом направлении. К этому времени я несколько охладел к обсуждаемой возможности, так как соответствующая строгая теоретическая формулировка, требующая изменения уравнения Эйнштейна, говоря жаргонным теоретическим языком, не «вытанцовывалась». Но Сергей Иванович настойчиво и многократно возвращался к разговорам на эту тему и однажды вызвал А. Б. Меликьяна, сотрудника лаборатории колебаний, для обсуждения возможного эксперимента, возможной скорости вращения массивного шара и оценки мешающего фона измерений в земных условиях. Помнится, он сказал, что надо посоветоваться с П. Л. Капицей о реальных пределах скорости вращения массивного шара в таком эксперименте. «Здесь надо бы иметь человека с головой и руками Брумберга [5] »,- как-то между прочим заметил Сергей Иванович. В этом замечании нашло свое отражение и отношение Сергея Ивановича к экспериментальной работе вообще. Оно хорошо описано Минцем в «Ночной беседе», помещенной в этом сборнике. Сергей Иванович видел и понимал тенденции современного эксперимента к созданию сложных установок, требующих больших коллективов. Но он не исключал и путь «тонкого и изящного эксперимента, где творческий полет фантазии дополняется умением создать простые приборы и получить тем не менее результаты фундаментального значения» (Минц). Открытием эффекта Черенкова-Вавилова Сергей Иванович дал блестящий пример такой возможности.

Как-то Сергей Иванович попросил меня срочно зайти к нему в кабинет. Он держал в руках только что полученную газету «Британский союзник» [6]. Дело в том, что целый разворот этой газеты был посвящен докладу профессора Блэкетта в Английском королевском обществе, где излагались как раз идеи о возможной связи земного магнетизма с вращением Земли примерно с тех же позиций, которые обсуждались мной с Сергеем Ивановичем.

«Неужели прошляпили?» — недовольно бурчал Сергей Иванович. Я был несколько обескуражен возникшей ситуацией и стал выставлять аргументы, прямо противоположные моим прежним. Впоследствии идея в той форме, в которой она высказывалась Блэкеттом и мной, оказалась несовместимой с экспериментальными данными. Пример показывает, однако, насколько широки были интересы Сергея Ивановича. Его мышлению была сродни идея о необходимой связи явлений, на первый взгляд весьма отдаленных друг от друга по своей сущности. Помнится, он говорил: «Я не знаю, правы вы или нет в данном случае, но какая-то связь между гравитацией и электромагнитными явлениями должна быть». Он приводил и историю установления связи между магнитными и электростатическими явлениями, когда вся эта область была объединена Фарадеем, а затем Максвеллом в общую теорию электромагнетизма. Более того, он вспоминал какие-то соображения Петра Николаевича Лебедева и даже как будто постановки каких-то опытов по выяснению возможной связи гравитации и электромагнетизма. Может быть, воспоминания о работах Петра Николаевича Лебедева определили в какой-то мере его интерес к данной проблеме.

Вообще говоря, интуитивно чувствуется, что какая-то глубокая связь между различными силами природы существует; к раскрытию этой связи в настоящее время стремится наука, но конкретная форма этой связи пока остается для нас неясной.

Где-то в конце 1946 г. Сергей Иванович обратился ко мне с просьбой написать брошюру, как он сказал, «о ваших взглядах на философские проблемы квантовой механики». «Это не только моя личная просьба», — подчеркнул Сергей Иванович. Я упорно отказывался, но Сергей Иванович был настойчив: «Вы хотите накрыться хвостом и уйти в кусты? Это вам не удастся». Хотя я не понял буквального смысла начала фразы «накрыться хвостом», но я понял, что не могу больше сопротивляться, и приступил к работе.

Я предупреждал Сергея Ивановича, что результатом будет острая дискуссия, которая осложнится тем, что при обсуждениях методологических проблем путают проблемы конкретных наук с проблемами чисто философскими, относящимися к самой теории познания. Это наследие натурфилософии прошлого. Оно принесло много вреда конкретным наукам. Так, утверждение Аристотеля о движении по кругу как наиболее простом движении, осуществляемом в природе, в известной степени мешало развитию классической механики. А толкование Кантом пространства и времени как наглядных представлений априори утверждало, в сущности, единственность евклидовой геометрии. Так, с диалектическим материализмом иногда неправомерно связывалась судьба конкретных физических теорий. Но изменчивость конкретных физических теорий при такой ситуации ведет к подрыву доверия к философии диалектического материализма. Эта опасность для диалектического материализма многократно была объектом наших бесед с Сергеем Ивановичем.

После появления моей статьи в «Вопросах философии» с предисловием Сергея Ивановича разразилась острая дискуссия, характерная для того времени. В своей статье В. И. Векслер слегка касается этой дискуссии.

В то время в ФИАНе уже работала установка «Тройка» — циклический ускоритель электронов на 30 МэВ (1947). Ставились первые эксперименты по рождению пи-мезонов на ядрах от гамма-квантов на запускаемом электронном ускорителе с энергией до 250 МэВ (1949). Возникла идея строительства большого ускорителя на 10 ГэВ. Высказывались различные точки зрения на то, какие частицы должны быть объектом этого ускорителя: электроны или протоны. ФИАН высказывался за электронный вариант. В пользу этого варианта был опыт ФИАНа в строительстве электронных ускорителей. Группа физиков, так или иначе связанных с Институтом атомной энергии, защищала протонный вариант. Одним из доводов было также успешное строительство в Дубне протонного ускорителя М. Г. Мещерякова [7]. В пользу протонного варианта была и общая идея необходимости исследования природы ядерных сил в непосредственных взаимодействиях ускоренных протонов с ядрами мишени. Эффекты этих взаимодействий могли бы дать соответствующую информацию. Сторонники протонного варианта высказывали возражение против варианта электронного, утверждая, что электромагнитное взаимодействие не даст столь богатой информации о природе ядерных сил по сравнению с протонным вариантом. Утверждалось, что при взаимодействии фотонов большой энергии в кулоновом поле ядра будут рождаться только мезонные пары, так же как рождаются пары электронно-позитронные, хорошо изученные к тому времени, в частности, в работах Франка и Грошева. Но эти факты не приблизят нас к пониманию ядерных сил. В то время в многочисленных беседах с Сергеем Ивановичем я, в частности, настаивал на электронном варианте. Высказывал соображения о возможности рождения одиночных мезонов от фотонов на ядрах и о том, что эффект этот, как показывали сделанные к тому времени расчеты (Балдин и Михайлов), мог бы дать указание о природе рождающихся мезонов (скалярные, векторные, псевдоскалярные) и таким образом дать фундаментальные сведения о природе ядерных сил, квантом которых являются мезоны [8] . Вполне естественно, что в то время имелись различные точки зрения. Все же после дискуссий приняли вариант протонного ускорителя на 10 ГэВ, который и был построен в Дубне.

Эти воспоминания не могут служить ни обоснованием того, что было несправедливо принято решение о строительстве протонного варианта, ни подтверждением того, что точка зрения сторонников электронного варианта была априори правильна. Такова история, такова логика развития науки.

Мне неоднократно приходилось ездить с Сергеем Ивановичем и В. И. Векслером на место строительства ускорителей в Дубну. Мещеряковский ускоритель находился в стадии пуска. Для строительства ускорителя на 10 ГэВ В. И. Векслера в то время только выделялась площадка. Трехчасовой путь от Москвы до Дубны давал широкие возможности для разнообразных дискуссий.

За много лет общения с Сергеем Ивановичем только однажды разговор отличался своей необычностью, он скорее был монологом. Я написал статью, которую Сергей Иванович представлял в ДАН (1950). Речь шла о взаимодействии протона и нейтрона с испусканием пи-ноль-мезона, но таком взаимодействии, в результате которого в конечном состоянии образуется дейтон. Неожиданно для меня расчет показал, что конечное взаимодействие нуклонов существенно увеличило вероятность подобного эффекта. Так как этот результат в то время казался существенно новым, то я несколько превысил установленные размеры статьи. Сергей Иванович ввел жесткие правила, ограничивающие размеры публикации в ДАН. На моей рукописи была его резолюция: «Сократить до принятых размеров». Сократив статью, я пришел к Сергею Ивановичу сказать, что его распоряжение выполнено. В это время из кабинета Сергея Ивановича был слышен, что называется, «крупный разговор», а вскоре оттуда вышел сотрудник института, держа в руках, как и я, какую-то рукопись. Со статьей в руках я вошел в кабинет Сергея Ивановича и только успел произнести: «Сергей Иванович, я...» — Сергей Иванович тут же резко перебил меня: «Я знаю, сейчас вы будете говорить, что сократить статью невозможно...» — «Сергей Иванович, я сок...» — «Дважды не будем обсуждать, сократите и все».— «Сергей Иванович, я же...» — «Слушайте, зачем же мы будем продолжать бесполезный разговор? Каждый приходит ко мне (он, видимо, имел в виду только что вышедшего от него сотрудника института) и говорит, что сократить статью невозможно. Вы знаете, сколько дают нам времени на доклад по важнейшим вопросам Совмина? Вот, сократите и все!». Мне оставалось только уйти и передать свою сокращенную рукопись референту Сергея Ивановича Анне Илларионовне.

Несмотря на существенную разницу в возрасте, Сергей Иванович никогда не казался мне старым человеком. Этому, по-видимому, способствовала его форма общения и поведения. Теперь все-таки вспоминается, как медленно он поднимался по лестнице института в последние годы, как, по-видимому, тяжел для него был известный всем, туго набитый черный портфель. Но усилием воли он старался казаться прежним Сергеем Ивановичем.

Я бы не был удивлен, если бы и тогда в какой-нибудь студенческой компании он подтянул бы баском, как это, вероятно, он и делал в прежние студенческие «Татьянины дни»: «Gaudeamus igitur...».

Известие о его смерти было для меня настолько неожиданным, что я некоторое время не мог понять, о ком идет речь. А дальше только рассеянно повторял: «Не может быть этого, это какая-то ошибка». Но ошибки не было. Смерть Сергея Ивановича воспринималась мной как одна из смертей близких людей, когда как-то внезапно переоцениваются жизненные ценности и многое освещается каким-то другим, не прежним светом.