И. М. Франк

ВОСПОМИНАНИЯ СТУДЕНЧЕСКИХ ЛЕТ ^[1]

 

Впервые я познакомился с С. И. Вавиловым в 1927 г., будучи студентом второго курса физико-математического факультета Московского университета. Мне очень хотелось попасть в физическую лабораторию, и меня привлекала любая лабораторная работа. Закончив досрочно общий студенческий практикум по физике (на первом, а не на втором курсе, как полагалось), я стремился продолжать работу в лаборатории.

Профессор Григорий Самойлович Ландсберг, уже немного знавший меня, рекомендовал меня С. И. Вавилову, набиравшему студентов для постановки задач в специальном оптическом практикуме. Кафедра теоретической физики, возглавляемая профессором Л. И. Мандельштамом, первоначально почти не имевшая лабораторной площади, незадолго до этого получила несколько комнат на первом этаже физического института МГУ. И как только появилась возможность, С. И. Вавилов начал организацию специального практикума (или части практикума) кафедры [2] .

В то время имена не только Л. И. Мандельштама, но и его ближайших сотрудников — Г. С. Ландсберга, И. Е. Тамма и С. И. Вавилова — нам, студентам, уже были хорошо известны. Однако как о руководителе о С. И. Вавилове мы ничего не знали. В университете я оказался в первой группе студентов, начавших у него работу. В постановке работ практикума нам в первое время помогал аспирант Михаил Александрович Леонтович (ныне академик). Бесспорный теоретик, он проявлял интерес и к экспериментальной работе. Михаил Александрович был всего на несколько лет старше нас, но, несомненно, уже тогда обладал и опытом научной работы, и зрелостью суждений, которых у нас совершенно не было. Вспоминаю, что именно от него я впервые услышал утверждение, показавшееся мне парадоксальным. В связи с работой в практикуме он объяснил мне, что выполнение измерений по заданной программе и с помощью налаженной аппаратуры — это не просто регистрация показаний прибора, а всегда в какой-то мере творческий процесс. В правильности этого я вскоре убедился и сам. Думаю, что и в наш век высокой автоматизации это утверждение по-прежнему не теряет своего значения.

Благодаря помощи М. А. Леонтовича и собственному усердию я довольно быстро справился с постановкой порученной мне задачи, тот же Михаил Александрович сказал мне: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Видимо, эти слова настолько меня испугали, что сохранились в памяти и до сих пор. Вскоре, однако, пришел Сергей Иванович, и все разъяснилось. Он предложил мне, если я хочу (!!), продолжать работу непосредственно у него и над поручаемой им темой. Вскоре я понял, какая это была для меня удача.

*    *    *

Работал я в комнате, которая служила и кабинетом Сергею Ивановичу. Он приходил в нее довольно часто, принося с собой книги и журналы, которые читал или просматривал. Иногда он что-то писал и бывал очень сосредоточен. Работая, курил почти непрерывно. Письменного стола у него не было, и он работал, стоя перед высокой конторкой, находившейся в углу комнаты, около окна. Возможно, отсутствие стола было случайностью, но, по-видимому, конторка его вполне устраивала [3] .

Он проводил в этой комнате не очень много времени, и, по сути дела, мне неизвестно, как он работал (ни тогда, ни позже). Его обязанности в то время, конечно, еще не были столь обширны и трудны, как в последние годы жизни, но у меня нет сомнения, что и тогда он работал очень много. Именно в то время была напечатана прекрасная и единственная в своем роде книга «Экспериментальные основания теории относительности» (1928), поэтичная и блестящая по форме популярная книга «Глаз и Солнце» (1927), множество переводов книг н статей и рефераты н «Успехах физических наук». Нет сомнений, что и читал в те годы Сергей Иванович много. Удивительная широта знаний, особенно в области истории науки, так поражавшая всех, не могла возникнуть сразу. Как-то, уже в послевоенные годы, он говорил мне по поводу одной аспирантской работы по истории физики, что эта тематика не для молодого человека. Она требует очень широкого кругозора который возможен только у человека, прочитавшего множество книг и статей, а на это уходят годы. Несомненно, его собственные необъятные знания требовали не только блестящей памяти, но и долгих лет неустанного труда.

Не буду пытаться теперь восстановить первые впечатления от общения с Сергеем Ивановичем; их, конечно, полностью заслонили последующие годы. Все же вспоминая то время, я с удивлением обнаруживаю, что меня совершенно не стесняла работа в одной с ним комнате. Так было, несмотря на то несомненное почтение, которое начинающий студент не мог не чувствовать к своему руководителю. Секрет этого, бесспорно, в удивительной и только Сергею Ивановичу свойственной, совершенно естественной простоте обращения с учениками. С самого начала он разговаривал со мной, как с равным, обсуждая результаты и программу работы. Советы его всегда были убедительны и воспринимались как должное. Но чувствовалось, что в действительности это не советы, а настойчивое указание того, что именно и в какой последовательности следует делать. При этом он рассказывал мне свои соображения, и я постепенно входил в круг его мыслей и идей. Все это нисколько не походило на популярные лекции или наставления. Это всегда были беседы, и о них я еще расскажу позже. Часто он приносил с собой нужные для работы оттиски, а оттиски своих статей любил дарить.

Поэтому я быстро почувствовал себя участником работы, а не только ее исполнителем и работал спокойно, без всякого желания «потрафить» руководителю или без боязни «не потрафить», которые, как я теперь знаю, в равной мере стесняют и учителя и ученика. Вполне естественно, что и я свободно рассказывал о всех возникавших у меня соображениях, правильных и неправильных, совершенно не боясь сказать глупость. И если это не было пустопорожней болтовней (ее Сергей Иванович совершенно не терпел), то можно было не опасаться обвинений в «неграмотности» [4]. Обычно Сергей Иванович разъяснял вопрос, часто указывая, кто и когда это сделал. В более сложных случаях говорил: «По-моему, этим занимался такой-то, посмотрите там-то». При его блестящей памяти и поразительной эрудиции он почти всегда безошибочно мог сказать, где следует искать ответ.

Детально руководя работой, он вместе с тем оставлял много возможностей для проявления инициативы. Однако разбрасываться он не позволял, обычно говоря: «Вот закончите эти измерения, а потом можно будет попробовать и то, что вы предлагаете».

В отношении тех, чью работу он по-настоящему ценил (а впоследствии я понял, что он очень требователен), Сергей Иванович был снисходителен к ошибкам. Очень многие впоследствии вспоминали о том, как он выручил их из той или иной беды. При этом, однако, он никогда не скрывал своего отношения к тому, что происходило. Мелкая оплошность обычно вызывала у него шутливое замечание, а иногда, увидев огорчение или смущение, он даже утешал, рассказав какую-либо историю из своей практики: «Ну ничего, а вот у меня было, и т. д.» [5].

В этом отношении он сильно отличался от другого, также любимого нами профессора Григория Самойловича Ландсберга. В небольшой лаборатории, где все постоянно общались, я имел возможность учиться и у него. Благожелательный и требовательный, как Сергей Иванович, он вместе с тем был очень строг. Никакое упущение не оставалось незамеченным и всегда вызывало соответствующую реакцию. Обычно это было ироническое, но, в сущности, доброжелательное замечание. Если же провинность была значительной, то приходилось выслушать нотацию, облеченную в убийственно вежливую форму. Это было страшнее любой брани и по студенческой терминологии называлось «Григс (т. е. Григорий Самойлович) стукнул мордой об стол». Столь же оглушительно действовала и похвала Григория Самойловича, на которую он не был очень щедр. Вспоминаю такой случай: вернувшись со студенческой практики в Ленинграде, которую я проходил в ГОИ у А. Н. Теренина [6], я должен был отчитаться о проделанной работе на заседании кафедры в присутствии профессоров и преподавателей во главе с Л. И. Мандельштамом. Разумеется, я безумно волновался и чувствовал себя более чем неважно. Поэтому когда через несколько дней после этого я встретил Григория Самойловича, то попытался незаметно проскользнуть мимо него. Однако он остановил меня и сказал слова, приведшие меня в полное замешательство: «Вы знаете, Илюша, я до сих пор нахожусь под впечатлением вашего доклада». Это было не только неожиданно, но думаю, что это одна из самых больших похвал, выпавших в жизни на мою долю. Должен справедливости ради сказать, что, возможно, не столько сам доклад, сколько его тема, в которой я не «повинен», так как она была предложена А. Н. Терениным, так заинтересовала Г. С. Ландсберга [7]. Несомненно, однако, что этот сдержанный человек искренне любил и ценил своих учеников. Я чувствовал это доброе отношение Григория Самойловича в течение нескольких десятилетий до самой его кончины и горжусь им. Наедине он по-прежнему звал меня просто по имени. При этом мы прекрасно знали, что, если он начинал называть кого-либо из нас по имени и отчеству, это дурной знак, он чем-то недоволен. Уверен, что все, кому довелось учиться у Григория Самойловича или работать у него, сохранили к нему чувства уважения и благодарности.

В отличие от Г. С. Ландсберга Сергей Иванович с первых дней знакомства и до конца жизни называл каждого из нас по имени и отчеству. Этим он как бы подчеркивал свое обращение с учениками как с равными. Вся субординация в отношениях целиком была основана на его авторитете и на уважении к нему. В отличие от Григория Самойловича, по-видимому, никогда не повышавшего голоса, Сергей Иванович иногда откровенно сердился. Но это происходило крайне редко, его раздражение бывало мимолетным, и вспоминать об этом не хочется. Но вот на сдержанное одобрение работы он был очень щедр, а искренняя и бескорыстная заинтересованность в работе была постоянной. И когда ему казалось, что получился интересный результат, он, видимо, охотно говорил об этом с другими. Так, иногда до меня доходили отзывы о моей работе, сделанные им в разговоре с кем-либо. Мне же он в свою очередь с явным удовольствием рассказывал об интересных результатах того или иного ученого или изобретателя, причем его личное отношение к этому человеку не играло никакой роли.

Искренняя и бескорыстная радость по поводу успехов других была неотъемлемым свойством этого большого и по-хорошему честолюбивого человека. Она вполне естественным образом сочеталась с его любовью и уважением к прошлому и настоящему нашей науки и культуры.

Трудно сказать почему, но у каждого, кто имел возможность общаться с Сергеем Ивановичем, возникало ощущение, что в нем он всегда найдет опору. Почему-то было очень просто обратиться к нему в случае любого затруднения или с любой личной просьбой. Знаю, что не только я, но и многие другие спустя годы и десятилетия после его кончины в трудную минуту ловили себя на мысли: «Вот бы посоветоваться с Сергеем Ивановичем!».

*    *    *

Нет сомнения, что, когда я, будучи студентом, познакомился с Сергеем Ивановичем, он был во многом другим, чем в годы, когда он был президентом Академии наук. Неустанный труженик, он, несомненно, не мог не пройти большой путь за истекшие с тех пор почти два десятилетия. Однако я об этом почти не могу судить.

Думая о себе, прекрасно понимаешь, что десятилетия, отделяющие тебя от студенческих лет,— это не просто большой жизненный путь, но и приобретение опыта и знаний, изменившее многое. И тем не менее нелегко убедить себя, что и твои учителя также с годами в чем-то становятся иными. В отношении Сергея Ивановича это особенно трудно, так как главное в нем, особенно отношение к ученикам и к науке, поразительным образом оставалось неизменным. Не случайно поэтому, что для меня происшедшие изменения в значительной степени кажутся внешними. Многие помнят его блестящие выступления и доклады в послевоенные годы. Однако на его лекции и доклады мы и в наши студенческие годы ходили всегда, хотя вообще занятия посещали далеко не аккуратно. Ни тогда, ни позже в его выступлениях не было каких-либо внешних, импозантных ораторских приемов, которые иногда привлекают неопытную молодежь. Нас, несомненно, уже тогда привлекала содержательность его лекций и ясность изложения. Возможно, по форме они были иными, чем в последующие годы, и этому нельзя удивляться, но ведь и наше понимание менялось с годами [8] .

Должен сказать, что в самом деле многого тогда я не понимал; лишь много лет спустя отчетливо осознал, что Сергей Иванович — очень твердый человек и прекрасный организатор. По неопытности мне казалось, что эти свойства должны обязательно проявляться в решительных и безапелляционных приказах. Я не знал тогда, что отсутствие черствости и душевное внимание к людям, столь характерные для Сергея Ивановича, в сочетании с личным авторитетом и настойчивостью являются не слабостью, а сильной стороной руководителя в науке. Между тем, вспоминая прошлое, я отчетливо вижу, что организаторский дар был у него и тогда. Иным был только масштаб работы, и с годами, разумеется, невозможно было не приобрести большой опыт. Но об этом судить не берусь.

В последующие годы мы помним Сергея Ивановича необычайно точным, всегда подтянутым, в пиджаке и белой рубашке с галстуком. Иным я помню его в мои студенческие годы: он приходил в университет нерегулярно, не обращал большого внимания на одежду и постоянно и очень много курил [9] . Конечно, обстоятельства изменились. Он был уже не просто ученым, и в любой момент у него могла возникнуть необходимость выступить как официальное лицо. Несомненно, он считал необходимым быть соответственно одетым [10]. Возможно, и это было элементом той жесточайшей самодисциплины, без которой он даже при всей своей феноменальной работоспособности не мог бы нести бремя многочисленных текущих обязанностей. Как далось ему это умение так удивительно организовать собственное время, никто не знает, но вряд ли легко. И, вероятно, главное в этом было совершенно беспощадное отношение к себе. «Знаете, — сказал мне как-то Сергей Иванович незадолго до кончины, — за последние пятнадцать лет я не упустил для работы ни одного дня».

Поразительным образом ни деятельность на посту президента академии, ни другие обязанности до последнего дня не заслонили ему ни науку, ни общение с учениками. Здесь ничего не переменилось, и у него всегда находилось время для обсуждения научных проблем и для общения с учениками. Как это ему удавалось? При этом он никогда не перепоручал руководство своими аспирантами кому-либо из нас. Самое большое, что бывало,— это он просил помочь и проследить за выполнением того или иного отдельного этапа.

Начав работу у Сергея Ивановича и работая в меру сил, я долго не замечал, что Сергей Иванович не только хороший руководитель, но притом строгий руководитель. Я и теперь уверен, что у него в лаборатории мог работать каждый. Вместе с тем вспоминаю, что многие студенты, появлявшиеся в лаборатории, через какое-то время незаметно исчезали, и, так как они уходили сами, я не задумывался над тем, почему это происходит. Видимо, происходил отбор, и строгий. Все же я уверен, что ни начальная теоретическая подготовка, ни полученные ранее навыки работы в этом не играли роли.

Многие вспоминали впоследствии его практически ежедневный вопрос: «Ну, как дела?» Иногда это же он говорил в шутку по-французски: «Comment ça va?» На эти вопросы нельзя было ответить: «Спасибо, все в порядке» или «У меня все хорошо». Тогда немедленно следовал уже прямой вопрос: «Ну, а работа-то как?» Это было требование рассказать о работе с момента последней встречи, и нельзя было вновь рассказывать о том, что уже обсуждалось. «Да, это я помню, — говорил он, — ну, а что нового?» Не знаю, с какого времени появилось это требование постоянного отчета, но когда я познакомился с Сергеем Ивановичем, его еще не было, да в нем не было и надобности. У него было более свободно со временем, и обсуждения работы происходили постоянно. Я полагаю, что необходимость в любой момент рассказать о результатах, притом вполне конкретно, и была причиной естественного отбора студентов, начинавших работу у Сергея Ивановича.

Ведь если студент несколько раз подряд не мог рассказать, что же он сделал, то неизбежно начинал чувствовать себя весьма неприятно. В более поздние годы и у меня бывали такие случаи, когда Сергей Иванович спрашивал, как мне кажется, с удивлением: «Так чем же вы были заняты?». Здесь можно было, не боясь, рассказать, в чем дело, даже если причина этого никакого отношения к работе не имела и была вызвана какими-либо личными обстоятельствами. Ну, а если серьезных оснований не было? При этом Сергей Иванович относился неодобрительно к ссылкам на трудности с получением оборудования или приборов. Он говорил обычно: «А вы не сидите скламши ручки». Не то чтобы он не понимал объективность таких затруднений. Он просто считал необходимым, чтобы сотрудник не сидел «скламши ручки», пока отдел снабжения достанет требуемое или мастерская сделает заказанное. Он требовал активного вмешательства или, на крайний случай, такой перестройки работы, которая заполнила бы образовавшееся «окно». Сам он в таких случаях всегда помогал умело и энергично, иногда даже без всякой просьбы со стороны работающего, заранее предвидя, что та или иная трудность возникнет. Тем, кто действительно работал, он уделял внимание очень щедро, трезво учитывая и знания, и опыт своего сотрудника, а главное — его возможности.

Незадолго до окончания мною университета в числе учеников Сергея Ивановича появился Женя (Евгений Михайлович) Брумберг, которого сначала Вавилов принял лаборантом в практикум. Женя не имел высшего образования, не был студентом и, более того, он представлялся (и, возможно, вначале был) молодым человеком неорганизованным и, быть может, даже недисциплинированным. Однако Сергей Иванович быстро заметил в нем интерес к науке, угадал талант исследователя и незаурядную настойчивость. Он предпринял и осуществил вместе с ним труднейшую работу, выполнение которой помимо прочего требовало большого трудолюбия. Он неоднократно рассказывал об этой задаче ранее, но, видимо, ему был необходим такой сотрудник, как Е. М. Брумберг, чтобы за нее взяться.

Идея состояла в том, чтобы использовать поразительную чувствительность глаза, адаптированного в темноте, для исследования световых потоков ничтожно малой интенсивности. После длительного пребывания человека в темноте чувствительность его глаза очень велика, но при этом он воспринимает свет, только если энергия светового потока, попадающего в глаз, превышает некоторую пороговую. Сравнением изучаемой интенсивности света с пороговой впервые оказалось возможным фотометри­ровать ничтожно слабые световые потоки. Этот метод получил название метода гашения. В работах С. И. Вавилова и Е. М. Брумберга он был использован для исследования квантовых флуктуаций интенсивности света. Результаты этих фундаментальных исследований, продолжавшихся ряд лет и выполнявшихся с участием сотрудников Сергея Ивановича, были суммированы им в его последней книге «Микроструктура света» (1950) [88].

Через несколько лет после начала этих работ Сергей Иванович предложил использовать метод гашения для исследования свечения, возникающего под действием гамма-лучей. Это сделал под руководством Сергея Ивановича другой молодой человек, в котором Сергей Иванович также угадал будущего физика, — Павел Алексеевич Черенков. Эта работа привела, как известно, к открытию эффекта Вавилова-Черенкова, но в литературе утвердился термин «эффект Черенкова», и с этим теперь уже трудно что-либо сделать. В действительности же первые результаты, содержавшие открытие нового явления, были опубликованы в одном номере «Докладов Академии наук СССР» в двух статьях — одной, подписанной Черенковым, и другой, подписанной Вавиловым. Их нельзя рассматривать иначе, как две части (теоретическая и экспериментальная) одной совместной работы Вавилова и Черенкова. В последующем П. А. Черенков провел детальное исследование этого явления.

В этих двух замечательных циклах исследований С. И. Вавилова, быть может, особенно отчетливо проявились его характерные особенности ученого-физика. Сергей Иванович ценил эксперимент, противопоставляя его простому опыту. Он называл экспериментом работу, в которой опыт ставился с целью решить тот или иной конкретный, хотя бы и незначительный вопрос. Результаты эксперимента могут быть различны, в худшем случае он кончается неудачей, в лучшем — он приводит к чему-то, далеко выходящему за рамки поставленной задачи или даже не связанному с ней. Последний случай иногда бывает самым интересным: непредвиденное может оказаться открытием нового явления. Но даже неудача не бесполезна. Она дает понимание того, что вопрос был поставлен неправильно или что следует выбирать иные средства для его решения. В отличие от эксперимента опыт — это простая регистрация событий, ничем не направленный поиск. Быть может, и опыт способен натолкнуть на нечто интересное, но оно вряд ли будет замечено. Чтобы распознать новое, необходим эксперимент.

Поборник планирования науки, Сергей Иванович считал, что следует планировать постановку задачи и метод ее решения. При этом он понимал, что результат может быть неожиданным.

В воспоминаниях Б. А. Введенского приведены строки стихотворения А. К. Толстого, которые в самом деле С.И.Вавилов часто любил цитировать в связи с планированием науки:

Всход наук не в вашей власти;

Мы их зерна только сеем*.

Задача плана как раз и состоит в правильном выборе «зерен» и хорошей подготовке «почвы для посева», но в планировании дальнейшего не надо забывать, что неизвестно, когда и каковы будут «всходы», и не исключено, что будет «неурожай».

Поручая работу П. А. Черенкову, Сергей Иванович ставил задачу выяснить, в какой мере свойства люминесценции раствора соли урана под действием гамма-лучей совпадают с изученной ранее люминесценцией под действием обычного света и рентгеновых лучей. Эту задачу П. А. Черенков успешно решил, и она явилась темой его кандидатской диссертации.

В ходе исследования Черенков обнаружил, что не только растворенная соль, но и растворитель, т. е. вода, также светится. С точки зрения поставленной задачи это был паразитный фон. Открытие его было случайным. Выяснилось, что это свечение жидкостей физики видели и до этого, и притом, видимо, неоднократно. Ближе всего подошел к открытию французский ученый Малле, так как он описал ряд свойств свечения. Но он не сделал главного — не поставил решающих экспериментов по выяснению природы явления. Это сделали Вавилов и Черенков, показавшие, что здесь — новое явление. Новое обнаружилось случайно, но не случайно именно Вавилов сумел понять, что это новое явление. Сергей Иванович всегда смеялся по поводу возможности планирования открытий. Открытие — это всегда непредвиденное, и его планировать невозможно. Но если открытие возникает случайно в ходе эксперимента, то не случайны те, кто могут его сделать.

*    *    *

В общении Сергея Ивановича с учениками, и не только с учениками, пожалуй, наиболее характерной особенностью были его беседы. Для меня они начались, когда я был студентом, и продолжались все годы совместной работы с Сергеем Ивановичем до последнего свидания с ним за несколько дней до его кончины. Я очень жалею, что ничего не записывал, а теперь это сделать уже поздно. Насколько это было характерно для Сергея Ивановича, видно из воспоминаний А. Л. Минца, который так и озаглавил рассказ о совместной поездке в поезде «Красная стрела» — «Ночная беседа». Такие беседы в самом деле могли происходить где угодно. Чаще всего Сергей Иванович приходил в лабораторию и наряду с обсуждением текущих результатов рассказывал что-то новое и интересное. В последние годы жизни это в какой-то мере было для него отдыхом и отвлечением от множества дел. «Ведь нет дня, — как-то сказал он мне с грустью, — чтобы не произошло какой-либо неприятности». И хотя ему не всегда хотелось говорить о некоторых из его дел, он не сердился, когда мы задавали тот или иной вопрос, причем иногда бестактный. Он уклонялся от ответа очень редко. Бывало, правда, он отшучивался и говорил: «Ну, это, знаете ли, тайна мадридского двора».

Беседы бывали и в его кабинете. После обсуждения вопроса, по которому к нему пришел, а иногда и сразу же в начале разговора он начинал рассказывать что-либо из того, над чем он думал. Бывали и совсем необычные беседы при случайной встрече с ним в коридоре, когда он собирался уезжать. Он ставил на пол объемистый портфель, и начиналась беседа. Этот портфель памятен многим людям. Обычно он был набит журналами и книгами, только что полученными библиотекой, которые Сергей Иванович брал домой, чтобы просмотреть ночью. Утром он всегда аккуратно возвращал их. Туда же он клал и рукописи наших работ, которые также просматривал неизвестно когда. И вот, поставив портфель, он начинал разговор, причем самым удивительным было, откуда он брал на него время [11]. (Он был необычайно точен и никогда никуда не опаздывал.) Иногда, правда, он явно с сожалением прерывал разговор, заканчивая его какой-нибудь шутливой фразой. Хотя иногда эти беседы были для него отдыхом, но даже и тогда они не были пустопорожней болтовней. Это всегда было обсуждение чего-либо, а чаще — рассказ, очень содержательный, всегда интересный и притом, безусловно, заранее не подготовленный. Обычно Сергей Иванович говорил о каких-либо научных проблемах, которые его волновали. Ему было приятно делиться своими соображениями, и это явно была составная часть его работы.

Среди вопросов, о которых он говорил, были и проблемы, волновавшие его всю жизнь. Одной из них, о которой я услышал еще студентом, был так называемый закон Стокса. Он много лет занимался уточнением его формулировки, а главное — выяснением его физической природы. Из частного правила, известного главным образом специалистам, работающим в области люминесценции сложных молекул, оно превратилось благодаря Сергею Ивановичу в один из общих законов превращений света. Помню, как Сергей Иванович был доволен, когда этой проблемой он заинтересовал Л. Д. Ландау, который опубликовал работу по термодинамическому обоснованию закона. Сергей Иванович показал, что для очень широкой области применений этот закон имеет общее значение, что строго он выполняется лишь при определенных предельных условиях. Он считал «практическое преодоление запрета Стокса одним из труднейших и важных технических вопросов, связанных с трансформацией света»*².

Многое из предвидений Сергея Ивановича в самом деле оправдалось уже после его кончины, когда были открыты квантовые генераторы света. Принципиальные вопросы, связанные с законом Стокса, Сергей Иванович не считал выясненными до конца и вновь вернулся к этой проблеме в последний год жизни. Будучи тяжело больным и находясь в санатории, он написал свою последнюю работу; она была посвящена именно закону Стокса. Однако и это его в чем-то не удовлетворяло. Хотя статья уже была сдана для опубликования в «Доклады Академии наук СССР», он собирался ее переработать в корректуре. В последнюю из наших встреч, за несколько дней до кончины, Сергей Иванович сказал, что у него возникли совсем иные соображения. Не помню, что именно помешало ему рассказать о них. Переработать статью Сергей Иванович не успел, и она вышла посмертно и без изменений [12].

Кроме научных проблем, над которыми Сергей Иванович работал, обычно темой бесед были новости научной литературы. Регулярно просматривая все журнальные новинки, он обращал внимание не только на те проблемы, над которыми работал сам. Все значительное в физике и, пожалуй, не только в физике, но и в естествознании не проходило незамеченным. Он любил комментировать следствия различных гипотез. Всегда обращал внимание на те работы, которые затрагивали то, чем занимались его сотрудники. Часто говорил: «Вы видели работу такого-то? В ней он утверждает то-то и то-то. Посмотрите». Иногда это касалось вопросов, которыми занимался я, и тогда приходилось признавать, что пропустил или не успел посмотреть статью, с которой Сергей Иванович при всей его занятости уже ознакомился.

Обсуждение работ, своих и чужих, Сергей Иванович считал важным элементом жизни лаборатории и института и поэтому заботился о том, чтобы научные семинары работали регулярно.

Отмечая все новое, и особенно имеющее принципиальное значение, Сергей Иванович был враг поспешных выводов и тех или иных модных, но кратковременных течений, возникавших в науке. У него было чутье в их распознавании. Помню, как кто-то из нас рассказал ему о работе индийского физика Баба, из которой следовали сенсационные выводы. Это была гипотеза, построенная на довольно сложном истолковании экспериментальных фактов. Если бы не имя ее автора, то, вероятно, работа не обратила бы на себя внимание. Когда речь зашла о том, как быть с противоречиями, к которым приводит точка зрения Баба, Сергей Иванович в шутку сказал: «А вы подождите, Баба говорит одно, а придет "мужик", быть может, скажет другое». Такой «мужик» и в самом деле нашелся, им оказался Д. В. Скобельцын, убедительно показавший, что из тех же фактов, которые обсуждал Баба, можно сделать иные выводы и что здесь сплошное недоразумение.

Очень часто Сергей Иванович рассказывал о новых работах наших ученых и делал это с явным удовольствием. Если можно было увидеть что-то интересное, то он любил пригласить пойти вместе с ним или рекомендовал съездить и познакомиться [13].

Единственное, что Сергей Иванович, при всей его снисходительности, безоговорочно осуждал,— это какой бы то ни было карьеризм в науке, саморекламу или взаимные восхваления. «Красиво, а?» — говорил он нам в таких случаях. Или: «Петушка хвалит кукуха за то, что хвалит он петушку»*³. Помню, как шутил он по поводу рапорта одного из институтов, в котором сообщалось, что там был выполнен хотя и существенный эксперимент, но ранее уже сделанный за рубежом: «Вот так и пишут: второй раз в мире сделали то-то и то-то». В этом была уверенность, что надо не просто повторять сделанное, а идти своими путями и что есть чем гордиться нашей науке, помимо простого повторения уже сделанного.

Вспоминая беседы Сергея Ивановича, я, как о празднике, думаю о случаях, когда он начинал рассказывать что-либо из обширного опыта своей жизни. Он, по сути своей штатский человек, всегда с удовольствием и юмором рассказывал различные эпизоды военной службы в период 1914–1918 гг. Рассказывал и о различных событиях, происходящих в науке, и о многих людях, с которыми встречался. Не обязательно речь шла об ученых. Он хорошо знал и любил театр и, в частности, с большим уважением говорил о Малом театре как об истинно московском русском театре. Вернувшись как-то из санатория, где встретился с В. И. Качаловым, вспоминал об этом знакомстве с гордостью, говоря: «Качалов — это же целая эпоха русской культуры». Знал и любил Сергей Иванович не только драматический театр, но и балет. Общие собрания Академии наук обычно завершались либо большим концертом в Доме ученых, либо «походом» в Большой театр, причем и Г. С. Уланова бывала гостем на приемах, устраиваемых Академией наук.

Трудно перечислить все вопросы русской и мировой культуры, которые бывали предметом рассказов Сергея Ивановича. Надо ли говорить, что он знал и любил русскую старину и многое сделал для сохранения памятников культуры [14]. Но, пожалуй, самыми интересными были его рассказы из истории физики. Помню, я как-то «спровоцировал» Сергея Ивановича рассказывать, спросив его о гипотезах, которые высказал Марат в области оптики. Он без всякой подготовки прочел интереснейшую лекцию о науке во Франции того периода и о связи ее с буржуазной революцией. Этот рассказ далеко выходил за рамки прекрасной статьи «Наука и техника в период Французской революции» [41]. Многое из рассказанного он не хотел или не успел опубликовать, а я, к сожалению, этого не записал. С грустью думаю я теперь, что немногое помню из того, что слышал, и, тем более, не могу слышанное пересказать. Вспоминая эти, теперь уже давние годы, я все отчетливее понимаю, какое богатство знаний, мыслей и опыта раскрывалось в постоянном общении с Сергеем Ивановичем.